Катя толкнула капитана в бок, и Лысенко нехотя закруглил разговор.
— Жива-здорова твоя Черная, — блестя глазами, доложил он.
— Слава богу, — выдохнула Катерина.
— Но это еще не все, — тянул время Лысенко, выдерживая драматическую паузу.
— А что еще? Ну, Игорь, говори!
— С тебя причитается.
— Что причитается?
— Хотя бы шоколадка.
— На. — Катя достала из сумочки заботливо положенную туда Тимом шоколадку и ткнула ее меркантильному другу в руки.
— Ну, так не честно, — заявил тот, суя шоколадку обратно.
— Так ты скажешь мне или нет?! — Катя, похоже, даже проснулась.
— Пошли на оперативку. Вася, открывай!
— Вы чего туда-сюда ходите? — удивился дежурный.
— Работа такая. Ты тут сидишь целый день, штаны просиживаешь, лицо вон какое отъел! А нас ноги кормят.
— У тебя лицо тоже ничего! — обиделся дежурный. — Пропуск давай!
— Какой пропуск? — удивился Лысенко.
— Обое пропуска давайте!
— Вась, ты что, нас не знаешь? Мы ж только что входили-выходили!
— Не знаю я, чего вы тут тусуетесь, туда-сюда бегаете! По инструкции должны пропуск показать!
— На, смотри. — Лысенко нехотя ткнул пропуск в окошко.
— А чего у тебя фотка на себя не похожа?
— Вася, отцепись!
— Что значит отцепись? Я при исполнении!
— Вась, ты очередь создаешь, смотри, сколько народу уже ждет!
— Сколько там народу… Привет, Борь, проходи. Так, Лысенко, у тебя вообще пропуск просроченный! Иди в отдел пропусков, продлевай!
— Вася, ты с ума сошел! Нам на оперативку надо!
— Вась, ну правда, — жалобным голосом произнесла Катя. — Оперативка же сейчас. Хотите шоколадку?
— Не нужна мне ваша шоколадка. — Прапорщик Вася за стеклянной перегородкой раздулся так, что стало непонятно, как он вообще там помещается. — А пропуска нужно вовремя продлевать. И вести себя вежливо!
— Василий, прости, был не прав! — с чувством провозгласил Лысенко.
— Вот так, примерно, — согласился дежурный. — Идите уже на вашу оперативку, ладно…
— Так, давай Бармалея сейчас разыграем! — Лысенко, которому все было как с гуся вода, почти бегом поднимался по лестнице. Катя вприпрыжку торопилась следом.
— С ума сошел? Никого я разыгрывать не стану! И вообще, ты мне скажешь наконец, что там с Черной, или нет?!!
— Давай, заходи ко мне… Чайку перед оперативкой попьешь? С шоколадкой?
— Я тебя сейчас самого убью, — пообещала Катя.
— Успеешь еще, — обнадежил ее капитан. — Я только Камышевой звякну, для пользы дела. А ты чайник поставь!
Катя поняла, что Игорь все равно ничего ей не скажет — потому как тот чрезвычайно любил всевозможные розыгрыши и постановочные эффекты. «Вот бы кого на сцену», — подумала она, покорно беря электрочайник и отправляясь за водой.
Лысенко между тем принялся энергично звонить.
— Машуня! Привет-привет! Как ты там? Чего ты сердитая такая? Показалось? Тебе сегодня из неотложки пробы присылали? Вчера еще? И что? Да что ты говоришь?! Точно? И ты из-за них на работе задержалась? Ну, ты прям герой труда! С меня шоколадка! Ставь чайник, — шепотом велел он вернувшейся Кате. — Я к Камышевой. Это я не тебе. Сейчас приду, Маш! Сиди здесь, никуда не выходи, — велел он Кате. — Чаю пока попей сладкого. Да, и дверь закрой на ключ, я приду, постучу два раза, потом еще два раза. Усекла? Я мигом, без меня никуда не ходи! Шоколадку давай!
Катя покорно пожала плечами и протянула шоколадку.
Когда они с Лысенко вошли в кабинет, все уже сидели на своих местах. Перед дверью Игорь успел ей шепнуть: «Ничего не говори и ничего не бойся. Все под контролем. Говорить буду я сам». Это, конечно, немного испортило то впечатление, которое он надеялся на нее произвести, но даже без Кати зрителей хватало. Бухин и Бурсевич глянули на нее сочувственно, остальные смотрели на жертву сегодняшнего разноса с плохо скрываемым интересом и даже с облегчением: не они прокололись, а рыжая выскочка, которой в прошлом году неизвестно за какие заслуги дали внеочередное звание, — подумаешь, в ванне ее чуть не утопили! И под пули ходили, и за ножи хватались… То, что они с Игорем пришли вдвоем, также не укрылось от глаз отдела — язва, бабник, а теперь что, Лысенко за этой любимицей начальства решил приударить или что у них там?
Обычно в это время оперативка проходила только для их подразделения, но сегодня зрелище должно было стать показательным, и в кабинете было тесно — пригласили всех.
— Опоздали, вот и садитесь теперь, где сможете, — недовольно приказал подполковник.
Видимо, он не получал от таких аутодафе удовольствия, но здесь важен был воспитательный момент. В отдел снова пришли новички — и как их учить, если не устраивать вот такие публичные выволочки?
— Сначала разберем вопрос дисциплинарный, так сказать… — Шатлыгин покрутил головой, как будто ему было жарко, хотя в кабинете на полную мощность работал кондиционер. — Старший лейтенант Скрипковская вчера, в ходе беседы с подозреваемой, допустила, так сказать, недопустимую оплошность: послала подозреваемую за емкостью с отравляющим веществом…
Катя сидела, скорбно опустив голову. Щеки ее пылали.
— …в результате чего та употребила отравляющее вещество — смертельный яд, токсин бледной поганки внутрь — и находится сейчас… — вещал Шатлыгин суконным языком, чтобы до оперсостава лучше доходила вся недопустимая суть Катиного проступка.
— А кто сказал, Степан Варфоломеич, что там было это… отравляющее вещество? — неожиданно громко спросил Лысенко, и Катя подняла голову.
— Выписка из истории болезни приемного отделения, — начал было подполковник, но Лысенко, не давая ему опомниться и поставить нарушителя субординации на место, тут же спросил:
— А они что, без анализов определили, что она выпила?
— Записано со слов больной — выпила отравляющее вещество. — Начальник строго посмотрел поверх очков на неугомонного капитана. — Игорь, у тебя есть что сказать по существу или как? Чего ты лезешь… э-э… не в свое дело?
— Как же это не мое дело? Я ж за него ответственный. И мы гребем-гребем это самое дело… Всем коллективом, так сказать! И я тоже с утра не поленился и в неотложку эту самую позвонил. И в экспертный отдел сбегал! Я уже с утра работаю. Вот, у меня результат анализа этой самой… отравляющей жидкости, которую повариха ваша употребила внутрь! — Лысенко торжествующе выложил перед начальством бумажку. — Подтверждено нашей лабораторией.
— Ничего не понимаю… — Шатлыгин начал читать заключение с самого верха, но Лысенко не терпелось:
— Вы на результат смотрите, Степан Варфоломеич! Вот!
Он деликатно потянул бумажку у начальника из рук и объявил:
— Вода обычная, водопроводная!
* * *— А что теперь будет?
Катя неопределенно пожала плечами:
— Ничего не будет. Выздоравливайте. В том, что вы влили в сироп это ваше приворотное зелье, никакого криминала теперь нет. Это ведь оказалась самая обыкновенная вода…
— Я про то и говорю. — Кондитерша поморщилась, потирая отлежанный на жесткой больничной кровати бок. — Я спрашиваю — бабке той что-нибудь теперь будет? Чего она мне продала-то? Воду из крана! Мошенница она!
— Мы мошенниками не занимаемся, — мирно произнесла Катя, которая до сих пор пребывала в эйфории после оперативки, которая счастливо завершилась небольшим устным внушением и призывами к бóльшей бдительности. — Мы — тяжкими преступлениями. Убийства, разбои, изнасилования.
— Разбой это самый что ни есть настоящий — воду с-под крана по пятьдесят гривен продавать!
— Вас когда выписывают? — поинтересовалась Катя.
Зашла она к пострадавшей безвинно Черной, по сути, совершенно случайно. Она заехала сюда к тому самому доктору, который упомянул отравившегося бомжа. Вопрос этот не давал ей покоя. Ну а в палату к кондитерше заглянула, чтобы поинтересоваться: отправили домой жертву приворотного зелья или она еще парится на больничной койке? Черная оказалась в отделении — ждала обхода и выписки. Более всего пострадавшую от собственной неосторожности волновал вопрос возмездия: как же органы поступят с подлой мошенницей, из-за которой она, можно сказать, рисковала репутацией, здоровьем и даже, может быть, самой жизнью…
— Сегодня выписывают… сейчас муж вещи подвезет. А как все-таки…
— Вы пойдите в отделение — там, при рынке, — посоветовала Катя, которой уже не терпелось покинуть палату и поговорить с доктором. — И напишите заявление — такая-то меня обманула. Подсунула мне некачественный товар.
— Да какой там некачественный! Это вообще… не то, что она говорила!
— Вот так и напишите. Ну, я очень рада, что вы выздоровели.
Катя вышла в коридор и снова подергала ручку двери, на которой было написано: «Ординаторская».
— Сегодня выписывают… сейчас муж вещи подвезет. А как все-таки…
— Вы пойдите в отделение — там, при рынке, — посоветовала Катя, которой уже не терпелось покинуть палату и поговорить с доктором. — И напишите заявление — такая-то меня обманула. Подсунула мне некачественный товар.
— Да какой там некачественный! Это вообще… не то, что она говорила!
— Вот так и напишите. Ну, я очень рада, что вы выздоровели.
Катя вышла в коридор и снова подергала ручку двери, на которой было написано: «Ординаторская».
— Да где он в самом деле ходит, врач этот! — рассердилась она.
У этой двери Катя кружила уже давненько, а хозяин кабинета куда-то запропастился… Или приходил, пока она была у Черной в палате, и снова исчез? В кармане вдруг завозился телефон, и она взяла трубку.
— Я слушаю…
— Катька! Ты где?
— Я в больнице. А что случи…
— Беги прямо сейчас в театр! Там уже Бурсевич, но Борька один не справится!
— Да что случилось, Игорь?!
— Сегенчук на горячем поймали! Сашки нигде нет, я сам туда сейчас помчусь. Но я пока за городом… пока доеду. Ее в гримерке заперли — так что давай, а то они ее там линчуют! Давай бегом! И, может, с убийством Кулиш как-то завяжется…
* * *Бурсевич попросил всех членов труппы собраться в одной из репетиционных, раздал всем бумагу и велел описывать подробно: кто что видел, слышал, кто откуда выходил и кто куда входил. Сам он сидел и наблюдал, чтобы никто из присутствующих не переговаривался друг с другом и не списывал, потому что возбуждение, овладевшее всеми после случившегося инцидента, перехлестывало через край и успокоиться артисты, видимо, смогут еще не скоро. А им нужны сведения достоверные, а не коллективное, так сказать, бессознательное…
— Боря, выйди на минуточку, — позвала Катя шепотом.
Борис Бурсевич окинул взглядом пишущих и не пишущих и строго сказал:
— Я вас очень попрошу, господа, никаких разговоров. Отнеситесь к происшедшему самым беспристрастным образом! Только то, что вы видели или слышали лично. Пожалуйста, предельно объективно. Нам важно установить, что случилось на самом деле.
— Так что тут случилось?! — тут же поинтересовалась и Катя, заинтригованная до крайней степени.
— Завтра у них генеральный прогон, ну, как бы настоящий спектакль, а сегодня репетиция. Сегенчук и Богомолец должны были явиться к трем часам… Ну, это неважно. Важно то, что Белько, зайдя в свою гримерку, застала там Сегенчук, которая резала ножницами ее костюмы. Белько поет главную героиню… как ее…
— Катерину Измайлову.
— Точно! Сегодня прогон должен был быть уже в костюмах, все как на премьере, короче. И эта самая Белько пришла пораньше — говорит, хотела примерить костюмы, чтобы чувствовать себя свободно. Погоди, я загляну — что они там делают… — Бурсевич приоткрыл дверь и внимательно обвел взглядом сидящих в помещении. Галдящие артисты сразу же притихли, совсем как школьники при появлении директора. — Господа, я же просил — не переговариваться! — еще раз напомнил он и закрыл дверь. — Ну, Белько зашла, ахнула — от костюмов-то одни лохмотья остались! Она сгоряча бросилась на Сегенчук, а та ударила ее. Ножницами.
— Да ты что!
— Да. Руку ей выше локтя распорола, будь здоров кровищи натекло! Ну, Белько сейчас увезли в больницу, швы накладывать. Хорошо, что она не растерялась и закричала, а то неизвестно, что Сегенчук еще натворила бы. А так на крик все и сбежались — те, кто поблизости был. Старушенция эта, Елена Николаевна, слава богу, догадалась позвонить и в «скорую», и нам. Ну, я рядом был, сразу прискакал. Ты спустись вниз, к охране, — они тебя проводят в гримерку к Сегенчук. Я велел им никого, кроме наших, не пускать. Пропуск им покажешь.
— Борь, они меня и так знают.
— Все равно покажешь. Делай как положено. Я их тут всех в строгости держу. Распустились, понимаешь… То отравление, то одна актриса другую режет! Вот тебе ключ, я ее там запер.
— Боря, а если она…
— Ну что я, Кать, правил не знаю… Я ж эту Сегенчук не одну запер — ее охранник стережет!
Кате стало стыдно. После своей оплошности она стала особенно придирчивой к себе, а теперь, выходит, и ко всем остальным? Да, обжегшись на молоке, она и на воду готова дуть. Причем на чужую! А ведь капитан Бурсевич не кто иной, как ученик ее покойного отца. Бурсевича она сама, будучи подростком, называла «дядя Боря», хотя тот был немногим старше ее.
Людмилу Сегенчук с заплаканным лицом, с которого, однако, не сошло упрямое и недоброе выражение, она нашла в гримерке. Сегенчук делила помещение с Женей Богомолец, и Катя раньше здесь уже бывала. Тут же на стуле, у зеркала, стерег покушавшуюся молодой парень в камуфляже.
— Старший лейтенант Скрипковская, — показала ему свои «корочки» Катя.
— Мне можно идти? — осведомился охранник.
— Идите, — отпустила она его.
Заняла освободившийся стул, не спеша достала из сумки бумагу, ручку, исподтишка наблюдая за реакцией Сегенчук. Та, кажется, к разговору со старшим лейтенантом Скрипковской приступать не собиралась, но Катя все равно ее спросила:
— Так что случилось, Людмила… э…?
Отчества Сегенчук она не помнила, но певица ничем ей не помогла. Обе молчали. Катя просто сидела, а Людмила Сегенчук с замкнутым видом перебирала в пальцах салфетку. Наконец Катя решила, что безмолвствовали они уже достаточно.
— Так зачем вы испортили костюмы Белько? — спросила она. — Не хотели, чтобы она пела премьеру?
— Да кто бы ей дал петь премьеру! — неожиданно зло сказала Сегенчук, комкая салфетку. — Вы здесь… ничего не понимаете! Пришли с улицы — и думаете, вам сразу станет все понятно! А здесь… здесь…
— Это вы отравили Оксану Кулиш? — прямо спросила Катя.
Сегенчук даже подпрыгнула на стуле, и в глазах ее Катя увидела неподдельный страх.
— Я никого… никого не травила!! Честное слово!
— А зачем тогда вы бросились на Белько с ножницами?
— Я не бросалась на нее с ножницами! Я стояла! Она сама… бросилась на меня!
— Вот как? — иронически осведомилась Катя. — И что? Как же это произошло? Я имею в виду, как именно она на вас бросилась?
— Я… я просто держала ножницы… вот так… а она… она на них напоролась…
— Плечом? Очень странно вы их держали, если честно. Похоже, вы ей в глаза метили!
— Нет! — истерически выкрикнула Людмила Сегенчук, и Катя поняла, что, кажется, попала в точку. Но настаивать на своем она не стала.
— Ладно. Допустим, Белько действительно бросилась на вас и сама напоролась на ножницы. Хорошо. А ее костюмы тоже напоролись на ножницы?
Сегенчук опустила голову.
— Что же вы молчите? Зачем вы разрезали на куски костюмы Белько? Может быть, у вас были какие-то цели? Или она вас обидела?
— Я не хотела, чтобы Белько пела премьеру, — наконец выдавила Сегенчук.
— Это и так понятно. А почему вы этого не хотели, Люда?
— Потому… потому что я думала… Когда она увидит это, то поймет…
— Поймет, что она следующая за Кулиш?
— Я не хотела ее… не хотела ей ничего… она не должна была приходить в это время! Я просто хотела ее напугать… и все.
— Зачем? — жестко спросила Катя.
Людмила Сегенчук показалась ей малосимпатичной особой еще при первом знакомстве, а сейчас… Заплаканная, в измятом платье, на котором кое-где виднелись бурые пятна — должно быть, кровь Ани Белько… Действительно, сильные страсти кипят в этом театральном котле, если соперницы травят друг друга и бросаются с ножницами, чтобы получить главную роль… Вот оно! Главная роль!
— А кто будет петь главную партию, если Белько не сможет?
— Лариса Федоровна.
— А если и Лариса Федоровна не сможет?
— Тогда — я… Я готовилась… в смысле — репетировала. Со своим концертмейстером. Если бы только Андрей Всеволодович меня прослушал, то он… может быть… Я готова была петь Катерину Измайлову! — Людмила Сегенчук вскинула голову, и выражение ее лица стало надменным. — У меня, между прочим, голос не хуже, чем у некоторых в этом театре!
— Поэтому вы и испортили костюмы Белько? Она особа нежная, впечатлительная, и вы думали, что если Белько увидит, то испугается и откажется от премьеры? Ладно, но остается же еще и Столярова? С ней вы что планировали сделать?
Людмила Сегенчук коротко вздохнула.
— С Ларисой Федоровной я ничего не стала бы делать! Она… она сама не собиралась петь премьеру! Я слышала, как она это говорила! И вообще… Вы! Вы! Вы ничего не понимаете! Ничего! А я — я могу петь не хуже Ларисы Федоровны! Я могу петь не хуже Белько! Я… хотела репетировать на генеральном прогоне! Я… я…
Катя встала, налила воды из графина и подала незадачливой певице.
— Пейте.
Сегенчук послушно взяла стакан, зубы ее стучали о край, но она выпила все и неверными руками поставила его на гримировальный стол.