Мелькали годы, и в одном из них, и Сильвано почувствовал, что его жена тоже видела это и побледнела, - забрезжили заголовки газет, где было написано о смерти диктатора.
Шел уже пятьдесят шестой год, и Сильвано сам предложил своей жене поехать в далекую Россию, чтобы разыскать хотя бы место, где покоится прах ее предков, потрогать дорогие камни и, может быть, чтонибудь узнать о матери, слухи о которой до них не доходили.
Они собрались.
Так Сильвано Черви впервые в чужой жизни посетил Россию.
Он, стоя в московской квартире, явственно ощутил себя в Ленинграде пятидесятых, в самом центре города, возле Исаакиевского собора. Он был с женой. Они шли, восторгаясь тому, чему восторгаться никогда не предполагали.
Их окружало удивительное время.
Сильвано Черви принужден был вспоминать то, что он к стыду своему стал забывать. Он почувствовал, что тот молодой Сильвано, гуляющий по чужому для него городу с женщиной, для которой этот мир был родным, вспомнил далекий сорок четвертый, несостоявшийся расстрел на площади после бомбежки и того самого русского, который подбодрил его и сказал, что на американцев надеяться глупо, когда на свете есть братья-славяне. Почему-то он тогда сказал, что славяне ему братья, Сильвано не знал. Ему страшно захотелось увидеть этого русского в тот же час.
Он прекрасно помнил его имя, знал, что тот спасся, что он ленинградец, но в ближайшем адресном столе, куда они поспешили, ничем им помочь не смогли.
Его жена объяснила, что значит такой категорический отказ. Повидимому, освобожденный из плена красноармеец был немедленно помещен в лагерь уже советский и там, вероятно, погиб. Живя в помпезном "Англетере", они думали о том, что же происходит в этом мире.
И они жили в России еще ровно столько, чтобы получи ть документы о том, что, о Боже, мать его жены жива и уже готовятся документы о ее реабилитации.
"Страшная, безудержная, жесткая, как поручни вагона, жизнь человеческая", - думал Сильвано.
Прокрутив видеоленту своих ощущений на несколько лет вперед, он принужден был встретиться с людьми ему неведомыми, но родными его жены из той, другой жизни.
Он вспоминал, и флюиды его памяти давали ему изображения, совершенно не заботясь о хронологической их последовательности.
Он сам себе не признавался в том, что ищет по всей временной лестнице того времени, в котором он находился, того, кто дал ему возможность все это увидеть.
А его жена, так уж устроено чувство, без слов понимала мужа, и ее рука, все еще лежащая поверх его руки, крепко сжимала его пальцы.
Глава 6
Светящийся шар поглотил Вселенную. А мне очень захотелось встретиться в этом странном и новом для меня измерении с самим собой. Мне захотелось знать, кто я и что я, и есть ли я вообще в этом мире. И если это я, то каков коэффициент погрешности меня в сравнении с мной сегодняшним!
Оказалось, что я есть и в этом измерении, потому что провидение стало рисовать передо мной пусть не петроградские здания и прямые улицы, но московские купола. Как интересно устроен мозг - меня всегда манила древняя столица России.
В Москве я был и в первой ипостаси не единожды. Калужская застава тянулась на юго-запад огромным проспектом, Окраинным, по имени Украины, но теперь он имел имя, и это было имя именно того человека, по вине и воле которого заварился весь сыр-бор в нашей волшебной России. Он носил название - Ленинский проспект.
В одном из домов на этом проспекте, в довольно странных условиях, в особенности если сравнивать их с теми, в которых пребывал я реальный, и жил тот самый я, который должен был там жить в случае, если история повернется к нему так, как она повернулась на самом деле, если судить по словам Кирилла Николаевича.
Мельком вглянул я на двор "своего" дома с огромной лужей посреди двора и увидел напротив (как раз отражающееся в луже) странное здание в духе псевдо-Италии. Оно помещалось прямо перед домом.
На нем было написано по-моему что-то по-египетски, но русскими буквами. Было написано - ВЦСПС.
Я не стал заниматься догадками, а уже шел по долбленому, словно от взрывов выщербленному непогодой асфальту к самому последнему подъезду дома. Этот подъезд пах тухлятиной, соединенной с запахом полицейского участка, и вот на втором этаже (первом европейском!) я узнал ту квартиру, в которую мне надлежало позвонить.
Вряд ли так плохо и скудно живет сегодня в моем доме даже дворецкий или, может быть, - подумал я, я в новой для себя ипостаси ничего значимого не представляю в этом мире? Или, может быть, я безработный? Или отверженный? Или по приговору суда нахожусь в подобных условиях?
Все это мне очень захотелось выяснить, и не без трепета я нажал кнопку звонка.
- Кто там? - спросил подкашливающий, но очевидно знакомый мне голос. Он мог, конечно, принадлежать только одному человеку - мне, и уж в этом я ошибиться не мог, столько раз слушая себя в аудиозаписях разных передач.
Я назвал свое имя.
У меня не было другого выхода, я перебрал все варианты подобной встречи, и мне остался только один, самый разумный и безопасный. Я очень рассчитывал на то, что и в другой временной жизни я тоже буду человеком, имеющим отношение к творчеству. Теперь мне представилась уникальная возможность поговорить с самим собой, хотя бы и для того, чтобы установить истинность моих мыслей.
Поэтому я не представился начальником городской управы.
Но уже нажав пуговку звонка, я сообразил, что в этом есть что-то не равное. Как будто я встречаюсь в лесу с медведем, имея пулемет. Ято уже привык к мысли, что встречусь с самим собой, готов к этому, а вот тот я. Интересно, он готов? Мне было его немного жаль. Но я быстро себя успокоил. Отогнал сладкие мысли. Я не привык себя жалеть, и в этом кроится маленький секрет моего бытия, а он - тот за дверью - тоже я, стало быть и его жалеть также негоже.
Дверь отворилась.
Он был дома один, а собственно, я не мог и предположить, что он живет здесь с матушкой, ее мужем и своей семьей. Я ведь не забывал о том, что он - это я, а в мире, к которому я привык, жить всем вместе, вповалку, было не принято. Это не соотносилось ни с нашим положением в обществе, ни с семейными традициями дома, но, увы, вопиющая бедность и нищета сделали свое дело не только с бытием, но даже с сознанием второго моего я.
Итак, он был дома один. Это позволило мне довольно быстро его адаптировать к ситуации, почти не коснувшейся шока, и не испугать.
Собственно, я был уверен в нем, как в самом себе.
Он действительно оказался творческим человеком, почти не поразился навязанной ему ситуации, наоборот, с любопытством стал меня разглядывать и расспрашивать почему-то о будущем.
Но ведь я приехал не из будущего, я приехал из того времени, которое волею случая не совпало у меня с ним. Было параллельным.
Мы с удовольствим посмеялись над парадоксами того, что если бы время существовало только одно, то кто-то из нас не существовал бы, а так мы существуем оба в этом мире, смотрим на одни и те же звезды и можем вести беседу. Это позабавило нас обоих.
Сперва вопросы задавал он, и я как мог отвечал на них, но в сущности ведь это я пришел для того, чтобы его интервьюировать, и это я должен был задавать ему вопросы. И я тоже задавал их, но, понимая ситуацрпо, старался быть возможно более тактичным.
Мой собеседник, я это должен был предвидеть, был достаточно (как, впрочем, и я) обличен леностью духа, поэтому он и не мог дать исчерпывающие и холодные данные о российской истории, но он давал их в своей интерпретации, которую я хорошо понимал. К тому же несколько раз он снимал с полки свои какие-то записные книжки и показывал мне все то, о чем мы с ним говорили, он уже думал об этом и, оказывается, готов был к моему визиту.
От него я узнал о том бессовестном обществе, в котором пребывает сегодняшняя Россия, о революции, которая произошла в семнадцатом, о переворотое, который был в двадцать девятом, о смерти одного из лидеров партии, возглавляющей Ленинградскую организацию большевиков, а фактически - всю власть в Петрограде. Я узнал, что мой святой город назван именем человека, которого дядюшка рекомендовал мне как самого последнего кровавого пса, и о том, что около ста миллионов жизней унес строй, который Кирилл Николаевич, пожертвовав своей жизнью, не поставил на одну чашу весов с истинностью истории.
Я узнал о чудовищной войне, которая происходила почти четыре года и унесла сорок миллионов жизней.
Мой собеседник подарил мне три тома дневников записей очевидца блокады нашего родного города. Я взгянул на обложку и похолодел.
Автором трехтомника был мой отец.
Мой отец. Но мой отец никогда не видел этой войны, не видел блокады своего родного города, он всю жизнь занимался главным образом собиранием архива литературы. Он преуспел в этой области, но история... Я медленно опустился на стул. Боже мой! Неужели время так изменилось!
Я понимал, что действительно этот второй "я" (а может быть, и первый, и истинный) все чувствует без слов, и мне в этот миг, как молотом, в мозг ударило слово "книги". Вот разгадка времени: мне необходимо было посмотреть теперь на те книги, которые пишут об эпохе, которую я никогда не видел и не ощущал. Поэтому я, опережая события, скажу, что унес с собой во второе мое время книги авторов, имен которых, чтобы не запутаться во Вселенной, не назову, но это были бесчисленные словари, энциклопедии и другое - то, что бесценно так, как может быть бесценен документ.
А еще мне очень захотелось узнать про нашу мамочку, про то, как она живет, счастлива ли она, не болеет ли, и если все это не так, я увезу ее с собой в свое время, и там у меня будет две мамочки.
Я нашел, что это не парадокс времени, ... и нервно рассмеялся.
Мой временной близнец рассказал мне: она совсем недавно вышла замуж и пребывает теперь в этой же крошечной квартирке со своим мужем-итальянцем, радуясь вниманию с его стороны.
Она влюбилась в него с первого взгляда, она привезла его в Россию, и он, к чести его будет сказано, поменял свою солнечную Италию на голубую нашу страну, грустную и дождливую. Он хотел в Россию, хотя имел приличное положение в своей стране.
Мой собеседник с судорожными подробностями стал описывать происхождение мужа нашей мамы, особенное ударение делая на то, что тот имеет древний род и даже герб.
Это было слушать приятно.
На книжной полке стояла склеенная пластмассовая кукла. Она заинтересовала меня. Собственно, не просто заинтересовала, но показалась мне знакомой.
- Когда умирал отец, - сказал мой второй "я", снимая куклу с полки, то он попросил меня выполнить три его просьбы.
Я напрягся. Нет ничего святее, чем просьбы умирающего.
- Мне тогда было девятнадцать, и я был предельно инфантилен, может быть, поэтому он не назвал больше просьб. Но он сказал: выдай матушку замуж, купи ей куклу и реабилитируй Гумилёва. Вам, наверное, не известно, что этот поэт был в двадцать первом году казнен большевиками.
Я, который поклялся не удивляться, пребывал теперь в шоке.
Мне это не только не было известно, но я вспомнил свой разговор с Гумилёвым об этом: я канонизировал бы его, если бы он прекратил жить в двадцатых. Неужели .я тоже обладаю чутьем?
Но одно меня насторожило: что же он и после смерти был опасен этому обществу, зачем его надо было реабилитировать? И что это за власть, которая по полстолетия мстит ею же убитым поэтам.
- Ну хорошо, Бог с ним, с Гумилевым, отчасти я предчувствовал такое развитие сюжета этой жизни, но при чем здесь кукла? У нее что...
- У матушки никогда не было куклы в детстве. Она выросла в канавах, она была дочерью врагов народа. Когда арестовали бабушку, ее маму...
...это было невероятно слушать.
- Арестовали бабушку?
- Что тут удивительного, я написал об этом книгу "Мамочкин социализм", - ты слышал?
- Я? Слышал? Я не знаю, что такое социализм...
- Да-да, наша аристократка - матушка была нищенкой (и это в нашем обществе ...ских, ...овых, ...киных, ..ко и иже с ними нравится тем, кто являет собой пепротрезвляющуюся десятилетиями массу, именуемую - народ), побиралась, потом подделала документы и поступила на какую-то фабрику, чтобы не умереть с голоду.
Но кукла...
- О кукле она мечтала до пятнадцати лет и впервые увидела ее в доме у совершенно чужой женщины. Она, а это было году в сорок втором, шла война, постучала в какой-то дом, попросила поесть. Дверь отворила женщина по имени Александра Варфоломеевна. Взяла маму в дом, обогрела, накормила и оставила у себя жить. Александра Варфоломеевна недавно умерла, я видел ее... А знаете, почему она взяла нашу маму к себе?
Я отметил, что он говорит: "нашу маму".
- От доброты?
- Конечно, но в то время немцы угнали в Германию ее собственную дочь, и она загадала, что если поможет чужой девочке, сыщется своя.
- И, конечно, нашлась.
- Да, после войны дочь Александры Варфоломеевны вернулась домой уже взрослой, с женихом, солдатом, который ее и освободил из немецкого плена.
Еще бы - доброта - самое постоянное, что есть под звездами.
Над ней не властно ни время, ни силы зла...
- Так вот в доме у той женщины была кукла, первая кукла в маминой жизни. Ну были, конечно, у нее тряпичные, которые она делала сама.
- Да-да... А кто ваши друзья, какие у вас привязанности, позвольте вас спросить.
- Друзей у меня мало, а привязанности... Видите ли, из родственников не уцелел никто, правда, несколько месяцев назад, поехав с мужем в Питер, мамочка случайно попала на выставку фарфора и узнала тарелку, которую помнила с детства, - эту тарелку расписывала ее тетя.
У мамы есть документ, что тетя Ира - художница умерла с голоду в Ленинграде (Петербурге) во время блокады. Так вот оказалось, что она жива и живет именно там. Тетя Ира.
- Тетя Ира Потапова? - Изумился я, художница? Но ведь она живет уже лет сорок в Англии. У нее дочери. С одной из них...
- Да, - ответил он, - может быть. Она всю жизнь мечтала туда поехать... Она живет в Питере в коммуналке в шестнадцатью соседями.
- ...?!
В этот момент послышался шум отворяемой входной двери, мы сделали маленькую паузу, а в комнату в это время вошла женщина, лицо которой показалось мне знакомым.
- Роза, - воскликнул я, - няня! Что ты здесь делаешь, ты же живешь в Санкт-Петербурге!
Роза посмотрела на нас обоих и конечно же, на всякий случай лишилась чувств.
И пока мы давали ей английской соли, мой двойник сообщил про неё, то что мне было не известно в моем мире: Роза - его няня, у нее была, как у всех в этом мире, тяжелая жизнь, отец ее погиб на фронте, мама умерла тогда же, а много лет спустя после войны наша мама наняла ее в дом присматривать за ребенком... (за ним).
... Собственно мама действительно наняла ее присматривать за ребенком, за мной, когда была в Москве с отцом, но родители ее были живы, просто быть няней она считала своим предназначением.
Позже, уже не знаю в какой временной ипостаси я узнал о том, что родители Розы по отцу Сибгатулловны перед самой войной, бежав из голодной Горьковской области из татарского села, устроились дворниками в Москве, в одном престижном доме, где жили крупные военные чины на проспекте Сталина (позже Коммунизма), а потом Мира. А что такое были дворники в конце тридцатых? Агенты тайной полиции (НКВД). Заплатив за сносный паёк, отец Розы Сибгатулл тем не менее не удовлетворил своих коммунистических хозяев правоверным исполнением их негодяйных распоряжений. Его потихоньку убили. Мать Розы умерла с горя. Ну, а потом девчонке рассказали, что на фронте...
или от тифа... Сбагрили её к тетке.
Роза рассказывала как они жили, как в доме была одна ложка и не было ни одной зубной щетки. В школу без верхней одежды приходилось ходить по морозу, без книг школу за пять километров...
И все это под аплодисменты Отцу народов - Сталину, устроившему не дрогнувшей рукой повсеместное человеческое счастье.
Я узнал его имя случайно, его нет в нашей истории, но когда мой "я" показал мне его фотографию, я узнал в ней выгнанного из Академии Искусств посредственного поэта - Джугашвили, который после изгнания открыл свой колледж словесности и там обучал некоторых впоследствии известных литераторов. Один из них, верный ученик Джугашвили в своем романе: "Путешествие номинантов" описал этот колледж.
Мой "я" сыпал невероятными именами: Смеляков, Шубин, Ахмадуллина, Берггольц, Форш, Евтушенко, Хлебников, Маяковский, Булгаков, Чуковский, ...., ........
Неужели их не будет в литературе, если общество будет развиваться нравственно? Неужели Достоевские приходят, чтобы дать нам кусочек неба?
...Когда Роза открыла глаза, я постарался больше не попадаться ее взору и сел в кресло таким образом, что меня не было видно за книжным шкафом. Здесь же рядом помещался маленький столик, и на нем лежало распечатанное письмо, поверх которого покоилась фотография. Я присмотрелся и увидел, что на фото изображена моя бабушка с неизвестным мне мужчиной.
Похоже на то, что в этом временном срезе, после смерти деда Константина Ивановича - отца мамы, которого я, естественно, помню, - нас разделяют десять лет, но портрет которого висит у мамы в кабинете, бабушка вышла замуж.
Роза ушла на кухню, а я обратился с вопросом к своему собеседнику.
- Бабушка вышла за него замуж в лагере, в сорок девятом, помоему, а дед - мамин папа умер в блокаду. Сейчас бабушкиного мужа тоже уже нет на свете, да и бабушки...
- Боже мой, еще раз подумал я.
- История ее мужа любопытна, продолжал он, не обратив внимания на мое "Боже мой". - Он рижанин, сын благопристойных родителей, учился на юридическом факультете, а когда Латвию присоединили к Советскому Союзу... Его звали Сергей Аркадьевич.
- К чему присоединили?
- Я потом объясню вам, считайте, что к России, так вот его арестовали и отправили в лагерь, там он познакомился с бабушкой, а его родители, не дождавшись сына, уехали в Нью-Йорк. Эмигрировали.