— А что же Аликай?
— Он тоже прожил недолго. По рассказам, значительную часть своих сокровищ он роздал народу. Но вскоре и его постигла божия кара: захворала и умерла его любовница, жена Золина. Схоронив ее под камнем, Аликай поседел в одну ночь и целые сутки лежал на ее могиле, как мертвый, потом распустил шайку, щедро наделил ее деньгами, остальное зарыл, затем поднялся на вершину, бросился вниз и разбился о камни.
— Гм!.. Да, были нравы! — сказал генерал и поднялся с места.
— Да, было да прошло… и слава богу!..
VI
Слегка прихрамывая на левую ногу, генерал вышел из палатки. За ним потянулось все общество.
— Какая прелесть! — сказал он, осматриваясь кругом.
— Да, да!.. прелестно!..
Дамы кокетливо взвизгивали, заглядывая в пропасть, на дне которой белели крупные и мелкие камни и чернела узкая излучина реки.
— Ух, костей не соберешь!.. Ринуться с такой высоты — это ужасно!
— А ночь-то, ночь!.. Ваше превосходительство, посмотрите, от росы луг кажется белым…
— А слышите, как журчит река… она точно лепечет о чем-то…
Горевший неподалеку костер то вспыхивал ярким пламенем, освещая колеблющимся светом деревья и камни, то разливал вокруг себя ровный, багрово зловещий свет. Около него копошились подростки и прислуга, приготовлявшая ужин. На вышке скалы опять хором запели песню, от которой все ожило, и мерцавшая в лунном сиянии даль получила какой-то загадочный смысл.
— Очень, очень мило, — говорил генерал. — Это молодежь поет? Очень, очень мило!..
— У нас иногда составляется большой хор… Сегодня еще не все.
Конюхов, заложив за спину руки, длинный и прямой, как палка, стоял почти у самого обрыва и смотрел вдаль своими бесцветными оловянными глазами.
— Дядя просил передать вам, — обратилась к нему Катя, — что записка готова, остается только переписать.
Конюхов, не меняя позы и все смотря куда-то вдаль, слегка качнул головой в знак того, что он слышит. Это была его обычная манера обращения в разговоре с людьми низшего ранга.
— Завтра или послезавтра перепишут, — прибавила Катя.
— Надо прежде прочесть, что он там написал, — процедил Конюхов сквозь зубы.
— Но дядя хочет подать записку от себя.
Конюхов удивленно приподнял брови, помолчал и, наконец, смотря куда-то вдаль, произнес тем же ровным голосом:
— Старик с ума спятил. Записка должна быть подана от меня. Передайте ему это.
— Пожалуйста, потрудитесь передать ему сами, — сказала Катя сердито и отошла.
Конюхов, не сделав никакого движения, продолжал стоять все в той же позе.
Кто-то нашел большую, засохшую на корню пихту с красной хвоей и поджег ее. Ослепительно белое пламя вихрем взвилось кверху и с шумом обняло дерево, осветив все далеко кругом. Небо вдруг стало темным, луна побледнела. Неожиданно и странно изменилась вся картина, обнаружив невидимые до сих пор подробности: сидящую в траве собаку, белые камни в ложбине, громадного роста сосну по другую сторону рва… Катя заметила внизу, по ту сторону ущелья, недалеко от тропинки, каких-то людей полувоенного вида и между ними в белом кителе офицера. Очевидно, их испугал внезапный свет: они беспокойно задвигались и стали прятаться в низкорослые кусты можжевельника. Пока пламя с ревом пожирало сухую хвою, молодежь в восторге кричала и хлопала в ладоши, подростки визжали, прыгали и кружились вокруг огня. Но хвоя быстро сгорела, свет погас, и только раскаленные сучья слабо светились, жалобно потрескивая, отламываясь и падая вниз. Кругом опять все потемнело, небо стало синим, и на нем с прежнею яркостью светила луна.
Конюхов предложил подняться на самую вершину камня, откуда открывался вид на все четыре стороны. Генерал выразил согласие и, хромая, но стараясь ступать твердо, пошел рядом с ним. Общество зашевелилось, все стали осторожно подниматься вверх по тропинке, по осыпающимся мелким камням, между уродливыми глыбами скал, освещенных луной.
— Подождите! — шепнула Светлицыну Анна Ивановна Конюхова, тихонько касаясь его руки и вглядываясь в его лицо, покрытое черной тенью: — Нам надо поговорить.
Светлицын, нахмурившись, замедлил шаги и пошел вслед за нею. Несколько минут они шли молча, прислушиваясь к удаляющимся голосам гостей. Когда голоса смолкли, Анна Иванова остановилась, прячась в тени.
— Ты сердишься? Да? — сказала она, привлекая его к себе.
Светлицын молчал.
— Ты сердишься и нарочно ухаживаешь за Катей, чтоб позлить меня? да? Но я никогда не поверю, чтоб тебе могла нравиться эта ходячая пропись.
— Почему же?
— Фи!.. Что в ней?
— Она мила, умна, образованна, красива…
— Она невоспитанна, груба… ведет себя, как семинарист в юбке… Но не в этом дело… На что ты сердишься?
— Могу тебя уверить, нисколько.
— Разве я не вижу!.. Надо тебе сказать, что уже все замечают и говорят про нас бог знает что…
— Гм!.. И тебя это беспокоит?
— Еще бы!.. Ты странный человек! Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?
— Ничего… ровно ничего.
— Нельзя же компрометировать себя…
— Конечно!
— С тобой невозможно говорить!.. Мы слишком у всех на виду, и простая осторожность требует, чтоб свидания наши были как можно реже. Ты должен это признать.
— Охотно признаю.
— Перестань!.. Не злись!.. в чем же ты меня обвиняешь?
— Ни в чем… я вполне с тобой согласен…
— Говори тише… везде народ… Тогда в чем же дело?
— Не знаю… кажется, ни в чем.
— Это несносно!.. Пожалуйста, не ломайся!.. Ты ревновал меня к этому уроду — вот в чем дело!.. Не отпирайся, не отпирайся… к этому расслабленному баричу…
— Это к которому же?
— Ах, отстань!.. Ты отлично знаешь, о ком я говорю… Но должен же ты понять, что это нужно было для дела… Мой Петр Саввич такой опехтюй, а тут нужна дипломатия… Нужный человек… как же иначе?.. Он личный секретарь князя.
Светлицын засмеялся.
— Чему ты? — удивилась Анна Ивановна.
— Меня забавляет твоя наивность… как все это просто: нужный человек!..
— Пожалуйста, не продолжай: я наперед знаю, что ты скажешь… Но только это глупости… ведь не влюбилась же я в этого идиота!.. Поухаживал да уехал… экая важность!.. Зато теперь наше положение так прочно, как никогда… Милый мой! ты самых простых вещей не понимаешь, а умный человек… Все так делают… чего тут особенного?.. Надо уметь жить… Ну, не сердись же, милый.
— Ей-богу, я нисколько не сержусь.
— Нет, нет, ты злишься, разве я не вижу?..
Она стала ласкаться к нему, но он вяло и неохотно принимал ее ласки.
— О чем ты думаешь, милый?
— Ни о чем… никаких дум в голове… скоро совсем оглупею, ей-богу. Скука, все надоело… Я серьезно подумываю бежать от вас.
— Как? — удивилась Анна Ивановна. — Бежать? Зачем?.. что значит бежать?
— Так… уехать.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Какие глупости!
— Не век же мне здесь оставаться… надо жить, работать, учиться, пробивать дорогу… Я еще молод, вся жизнь впереди, а оставаться здесь — значит, заплесневеть, обрасти мохом…
Анна Ивановна вдруг замолчала.
— Скучно здесь, — продолжал Светлицын, — и, знаешь, противно… Удивляюсь, как здесь с ума не сходят… пьяниц много, а сумасшедших нет… удивительно!.. Не жизнь у вас, а тюрьма… и нравы каторжные… Воздуху нет, дышать нечем…
— Ты меня не любишь — вот что! — прошептала Анна Ивановна. — Ты разлюбил меня?
— Не знаю… не в этом дело.
— Нет, в этом, в этом!.. Я не верю тебе… Ни одному твоему слову!.. Чем здесь нехорошо? Чего еще надо?.. Ты можешь сделать карьеру… Скука… но везде скука. Может быть, где-нибудь в Париже… но и там скучают. И что это за вздор: воздуха нет? Какого воздуха?.. Нет, нет! Никуда ты не поедешь!.. Куда? Зачем?.. Как это глупо!.. И не отпущу я тебя, так и знай!..
— Будто? Но к чему тебе меня удерживать?.. Место мое недолго останется пустым, я и теперь тебе почти не нужен.
— Нет, нужен, нужен…
Светлицын пожал плечами. Анна Ивановна неожиданно заплакала.
— Я без тебя жить не могу…
— Какой вздор!.. Перестань, что за новости!..
— Нет, не вздор… не вздор!.. Милый!.. Прости меня. Ну, я виновата… ну, я винюсь перед тобой… чего же еще! Ах, эти идут сюда, противные!.. Отойди от меня… шляются, шляются — нет ни минуты покоя!.. Но видеться нам необходимо сегодня же…
— А где ж его превосходительство?! — пыхтя, как паровик, кричал, поднимавшийся в гору заводский лекарь Ожегов. За ним тяжело тащился земский врач Веретенников. Оба были уже на втором взводе.
— Эки чертовы горы! — пробасил Веретенников и плюхнулся на землю в совершенном изнеможении. — Уф!.. больше не могу!.. ноги подкашиваются… сердце стучит, как молот… А где же генерал и прочие?
— Впереди. Мы идем на вершину камня.
— Добре, добре!.. А мы с Иваном Осиповичем клад искали… черт знает! И ведь не нашли!.. И свечку видели, и солдата на часах, а клада нет как нет!.. Отложили до другого раза.
— Да, не везет нам, — вздохнув, подтвердил Ожегов и сел рядом с Веретенниковым. — Ну и хорошо же, черт побери!..
— Эки чертовы горы! — пробасил Веретенников и плюхнулся на землю в совершенном изнеможении. — Уф!.. больше не могу!.. ноги подкашиваются… сердце стучит, как молот… А где же генерал и прочие?
— Впереди. Мы идем на вершину камня.
— Добре, добре!.. А мы с Иваном Осиповичем клад искали… черт знает! И ведь не нашли!.. И свечку видели, и солдата на часах, а клада нет как нет!.. Отложили до другого раза.
— Да, не везет нам, — вздохнув, подтвердил Ожегов и сел рядом с Веретенниковым. — Ну и хорошо же, черт побери!..
— Вы не пойдете дальше? — спросила Анна Ивановна.
— Нет, куда тут!.. Сердца у нас с Иваном Осипычем не в порядке…
— Ну, тогда до свидания. Идемте, Иван Петрович.
— Опять воркуют голубки, — сказал Ожегов, когда Светлицин и Анна Ивановна скрылись.
— Да… лафа этому парню… как сыр в масле… даже зависть берет… Приехал на практику, да вот и застрял… второй год околачивается… и ведь место хорошее, подлец, занимает. Рожа смазливая и ловкач!.. Что значат бабы-то, а?
— Да, брат, бабы — они того… имеют свое значение… А барынька объяденье!.. Ай люли!.. И умна же… проведет и выведет. А тот пентюх ничего не видит… А впрочем, черт его разберет!.. Ты не смотри, что он истукан… тонкая штука!..
— Ну, где там!.. Просто осел!.. Ну-ка, не осталось ли еще пороху в пороховнице?
— Есть!
— Дав-ай! Выпить на чистом воздухе да при этакой декорации — это, брат, я тебе скажу, целая поэма… Ишь, луна-то, черт ее побери! Хоть письма пиши… Небось, оттуда стянул?
— Само собой. Как ушли, я сейчас — цап! Черта ли на них смотреть! Не ихние, заводские денежки плачут. На генерала три тысячи ассигновано. Хо-хо!.. По крайней мере на свободе с приятелем выпить… черта ли!.. При публике-то оно не того… важничают… терпеть не могу!.. И генерал этот… чучело гороховое.
— Шут с ним! Ему важничать можно: генерал да еще с особыми полномочиями.
— Изобиходят его в лучшем виде!
— Конечно!.. Вокруг пальца обернут. Ну-ка, еще по единой… Эка благодать-то, а?.. Посмотри вон там… фу-ты, какая роскошь!..
— Да, брат… и погода кстати пришлась… для генерала-то… еще одно приятное впечатление.
— Хе-хе!.. А и верно. Сегодня утром его в больницу ко мне привезли… для приятного-то впечатления. Хо-хо!..
— Ну и что же?
— Ничего. Бутафория у нас чудесная: блеск, чистота, паркет, простыни, ореховая мебель… Умилился: "Превосходно, говорит, но почему же так мало больных?" Время, говорю, такое, ваше превосходительство.
— Значит, больные-то все-таки были?
— А как же! Нарочно для этого случая приспособили… долго ли!.. Живым манером. "Какой, говорит, у них здоровый вид!" Выздоравливающие, говорю, ваше превосходительство. А у них и дощечка, и скорбный лист — все как следует!..
— Молодцы! Умеете товар лицом показать.
— Мы мастера на это. Ну-ка, остатки сладки, допивай, а пустую бутылку к черту! Что в ней, в пустой-то?.. Терпеть не могу!..
Описав в воздухе полукруг, бутылка с жалобным звоном покатилась вниз. Приятели долго прислушивались к ее падению.
— Ну, а воинство зачем? — помолчав, спросил Веретенников.
— Какое воинство?
— Как же!.. Разве ты не заметил?..
— Не знаю… должно быть, на всякий случай… мало ли… кляузный у нас народ, озорной. Генерала охраняют… а впрочем, не знаю… дело не наше.
— А не пойти ли нам к студентам? Песни больно хорошо поют, шельмецы.
— Что же, к студентам, так к студентам. Песенки-то они воспевают, да и еще кой-чем занимаются… да-с… известно об этом, известно-с…
VII
Об ужине решено было известить гостей пушечным выстрелом. Медная пушка, странной формы, с раструбом, стояла заряженная, наготове. Около нее, весь в поту суетился кучер Антон. Ему подали сигнал к выстрелу
— Ну, братцы! — закричал он, вытаскивая из костра раскаленный прут: — Конченное дело! Шабаш!..
Публика с криком брызнула в разные стороны и с замиранием сердца, щуря глаза, стала ждать выстрела. Порох вспыхнул, раздался выстрел. Звук его, жидкий и слабый, не оправдал общих ожиданий, все разочарованно смотрели на белый дымок, расползавшийся в воздухе над обрывом. Вдруг с неожиданной силой выстрел отгрянул в горах, и вся окрестность всполошилась от грома перекрестной пальбы. Казалось, сотни бомб летели с невероятной силой, ударялись в горы, отскакивали, разрывались на части и снова летели. Отголоски уходили все дальше, замирали, делались едва слышными, сливаясь в странную гармонию, замолкали и снова неожиданно откликались уже откуда-то из страшной дали, пока не замолкли совсем. Ошеломленная публика молчала, все еще ожидая чего-то.
— Фу-ты! — воскликнул Ожегов. — Чудеса в решете!.. Вот оказия-то!..
Публика стала шумно выражать свой восторг. Архипу приказали снова зарядить пушку, но в суете потерялся порох, и его никак не могли найти. На выстрел со всех сторон начали стекаться проголодавшиеся гости.
Когда прогремел пушечный выстрел, Светлицын и Катя одни сидели на краю обрыва.
— Все так, Екатерина Павловна, — говорил Светлицын, и слова его звучали для Кати, как музыка: — это ясно, как день… Но к чему все-таки этот суровый аскетизм? Зачем жертвы? Зачем это оскопление души? Неужели, кроме долга, нет никаких других радостей? И почему эти радости запретны? Зачем добровольное отречение от самого себя?.. Этого я не понимаю. Все люди имеют право на жизнь, полную и всестороннюю. Имеем его и мы. Посмотрите, как хорошо кругом, как хороша природа, как хороша наша молодость!.. Неужели все это не говорит вам ни о чем, кроме мести и печали?..
— Во-первых, — отвечала Катя, — бывают времена, когда всесторонняя жизнь немыслима, а радости жизни почти преступны. Во-вторых, печаль, негодование, ненависть, борьба — разве это не жизнь?.. Они способны также захватить всего человека.
— Положим… но я только против такой исключительности…
— Исключительность определяется моментом, в который мы живем.
— И это, может быть, верно… Мы мудры, как змий, мудрость ваша подавляет меня… В самом деле, перед вами я точно школьник. Положим, надо еще доказать, что именно таков настоящий момент, а доказать это нельзя. И все-таки я хотел бы оправдаться. Пусть я раб лукавый и ленивый, но ведь не все же таланты зарыты в землю, все впереди, и ничего не потеряно. Вы находите, что у меня знаний мало, — приобрету! Курса не окончил — окончу! Не сделал ничего в известном направлении — сделаю!.. Я не согласен с вами, будто я исключительно занимался зарыванием талантов… Я разбрасывался, — это правда, но, кажется, и это на пользу. Я не отвращал лица своего от жизни, и это дало мне опытность, которая еще пригодится.
— Нет, Иван Петрович, — мягко возразила Катя: — не отрицайте, что вы ничего не сделали и ничему не научились. Вы даже не познакомились с народом, а это непростительно. Что же касается опытности, то что она вам дала?.. Я не знаю, о какой опытности вы говорите. Я знаю только, что вы опустились, выучились пить и убивать время… Вы даже книги разучились читать.
— Ах, боже мой! Но ведь не в книгах же заключена вся премудрость!.. Ну хорошо, пусть так… пусть все, что было, одни ошибки, промахи, глупость, дурость… оно и верно. Но ведь не пропащий же я, в самом деле, человек!..
— Кто говорит об этом!..
— Ах, Екатерина Павловна! — вдруг страстно заговорил он, приподнимаясь. — Все еще впереди, вся жизнь! И как это хорошо!.. Если б знали вы, как я люблю ваши суровые глаза и власть их над собою!.. Хотите, я сброшусь вниз, туда… скажите только слово!.. Ей-богу!.. С наслаждением, с восторгом!..
— К чему же это? — улыбаясь, с загоревшимися глазами спросила Катя.
— Так… не знаю… чтоб доказать свою преданность и любовь… Но вам это непонятно: вы холодны, как льдинка, и рассудительны, как сама старость.
— Этого я, действительно, не понимаю.
— То-то и есть. 8ы не понимаете, что за один миг, за один порыв можно отдать душу и богу и черту. Вот чего вы не понимаете.
— Нет, может быть, и понимаю… но лучше этого не понимать! — тихо заметила Катя и тотчас же переменила разговор.
— Дайте слово, что вы к осени будете в Петербурге, — сказала она. — Вам необходимо пожить там, необходимо.
— А вы не верите мне?
— Нет, верю, верю… но все-таки.
— Весьма охотно. Обещаю и клянусь. Клянусь я первым днем творенья и так далее.
— Спасибо! — сказала Катя и поднялась.
— Куда же вы? — спросил Светлицын.
— Пора. Пушка прогремела, все спешат к ужину.
Светлицын неохотно встал и пошел с ней рядом.
Коперник целый век трудился,-
запел он чистым, приятным баритоном.
— У вас и голос прекрасный, — сказала Катя, — сколько у вас талантов!
— Мне серьезно советовали поступить в консерваторию. Но в том-то и беда, что много талантов, и ни одного настоящего.
В стороне от палатки горячо спорили о чем-то студенты. В споре принимали участие Ожегов, Веретенников и два молодых инженера. Но больше всех горячился Кленовский. Его резкий голос покрывал другие.