- Налей мне.
Он берется за бутылку со вздутым пузырем:
- Не уснешь на лекциях?
Она выпивает залпом, после чего вынимает из кармана и дает ему квадратик папиросной бумаги, во много раз сложенный лист, который насквозь пробит свинцовыми знаками препинания. Копия Приказа по институту...
За грубое нарушение учебной дисциплины, выразившееся в самовольной отлучке с селькохозяйственных работ, ОТЧИСЛИТЬ:
Студентку 1 курса АЛЕХНОВИЧ Елену Александровну.
Он поднимает голову.
Едок напротив смотрит в упор. Запавшими глазами.
- Что? - резко спрашивает Александр.
- Извиняюсь, конечно, но, - говорит едок, пытаясь скрыть отсутствие зубов, - вы кушать будете? Мне надо много кушать, мне легкие отбили, потом туберкулез развился... там...
Они придвигают ему судки.
Она закуривает, и с раздаточной сразу начинают кричат:
- Это для кого там закон не писан? Запрещено у нас, запрещено!..
Алёна затягивается еще раз, ищет глазами, куда ткнуть и виновато отдает сигарету едоку, который, благодарно кивая, осторожно гасит ее прямо в пальцах.
Они выходят на Круглую.
Прожектора выхватывают в центре площади из мглы огромный конус дождя вместе с квадратным Обелиском, который сходится на конус, увенчанный Орденом Победы. На углу улицы, где ее институт, круглые электрические часы, самоосвещаясь, показывают, что занятия уже начались.
Они успевают в отходящий троллейбус. Через несколько остановок, когда они уже сидят на заднем сиденье, она опускает голову ему на плечо. Нависающие над ними пассажиры скандализованы, но, защищая ее сон, он отбрасывает эти взгляды своими - исподлобными.
"Обсерватория". Конечная. Он перекладывает ее голову на спинку сиденья, еще раз отрывает билеты, и оба они возвращаются в этот мир уже на другом краю города, где в сумерках рассвета ревут взлетающие самолеты.
- Улететь бы сейчас куда-нибудь...
Троллейбус стоит. Они одни.
- Твои уже знают?
- Что ты! Сашок меня убьет.
- Называй его как-нибудь иначе, а? Папаша, батя, предок...
- Ладно. Прости...
- Или по званию. Он кто, полковник?
- В отставке. В министерстве он работает.
- В каком?
- Просвещения... Но делать ничего не будет.
- Почему?
- Принципиальный.
Пользуясь отсутствием водителя, Александр срывает очередную пару билетов. Когда он возвращается, она кивает на небрежно зашитое сиденье:
- Наш...
* * *
С одышкой от авосек, но их не отдавая, мама с порога:
- Где отец?
- Спит.
- Когда-нибудь впадёт в летаргический сон. Во сколько он пришел?
- По расписанию.
- Ну, а ты как? Не нашел работу?
- Нет.
Свалив тяжесть в кухне на пол, она показывает ему ладони, продавленные ручками авосек.
- Мне обещали тебя трудоустроить.
- Кто?
- Девочки. Передают тебе привет.
- Какие еще девочки?
- С которыми ты учился в нашей школе.
- Ты отваживала как "преждевременно созревших".
Слышать этого она не хочет:
- Все устроены, работают. Кормунина Оля из заводской столовой в булочную перешла, теперь мукой мы обеспечены. Зойка в "Прозодежде". Польские джинсы ожидают, отложит тебе пару. А Волкотруб в отделе пылесосов стоит, в "Хозяйственном". Хорошая девка стала! Муженек ее за длинным рублем погнался на остров Ямал. Сейчас бы гулять да гулять, так ребенок на ней. Пусть, говорит, заходит. В подсобку может тебя устроить. Холодильники распаковывать.
- Гвоздодёром?
- Что?
Он выбирает промолчать.
Она начинает чистить картошку.
- В молочном встретила - помнишь, когда мы ездили на водохранилище, лодка перевернулась, а потом ты глаза все пялил на даму в розовом белье?
- Не помню.
- Сынок ее на поросенка похож, ты еще говорил: "Как маленький Хрущев". Так тоже ездил поступать в Москву. В самый, говорит, престижный вуз. Как он там, МГИМО? МИМО?
- И мимо?
- Поступил. На внешнюю торговлю. Мать прямо светится от счастья. Ездить у меня будет, говорит.
- Будет. Но не у нее. У государства.
- А что в этом плохого?
- Я на государство работать не собираюсь.
- В концлагерь готовишься? Там заставят.
- Почему в концлагерь? У меня будет свободная профессия.
- Свободная... Ленин что сказал? Жить в государстве и быть от него свободным... Ой!
Порезавшись, мама подставляет палец под кран, сообщая, что раньше любая ранка на ней мгновенно заживала, а теперь...
- Давай почищу?
Мама отказывается, но он убеждает, ссылаясь на отца Маяковского, и, заклеивая пластырем, она уступает:
- Глазки только вырезай.
Цинически он ухмыляется, прозревая, что в ее уме ударение перепрыгнуло на "глазки". Они стоят плечом к плечу, спуская ленточки очисток в раковину, но ухо держит он востро.
- Как там твоя... Она мне знаешь, кого напоминает? Цирковую лошадку.
Лошадку так лошадку. Лучше, чем Надежда Крупская...
- Нормально.
- Не расписались еще?
- В ближайших планах нет.
- В дом-то уже вхож?
- Случай не представился.
- Что ж, семья не бедная, - говорит она с осведомленным звучанием. Понавезли из-за границ. Но счастья там большого нет.
- Ты откуда знаешь?
- Говорят...
Вот он, "Man sagt". Слухи, сплетни, пересуды. Молва. Категория неподлинного бытия, описанная Хайдеггером (в критическом пересказе товарища Ойзермана). Он полон экзистенциального презрения:
- Кто говорит?
- Люди.
- Где?
- Например, в гастрономе. Она ведь в Доме со шпилем у тебя живет? Там гастроном хороший. Снабжение нам не по чину...
- И что говорят в гастрономе?
- Папаша ихний раньше в штабе округа работал. Не только работу потерял, пришлось из армии уволиться...
- Почему?
- А то не знаешь...
- Про что?
- Что братец старший у нее в тюряге.
- И что с того?
- За изнасилование.
Все пустеет в Александре, включая пальцы, которые прерывают ленту кожуры. Мама бросает издырявленную белую картофелину в кастрюлю с водой. Отставляя раненый мизинец, берет облепленную землей.
Грязные брызги так и отлетают.
- При чем тут она?
- Конечно, не при чем. Разве я что-нибудь сказала?
- Так почему ты против?
- Я против? Я не против. Я все прекрасно понимаю. Первая любовь...
Тургеневская интонация вызывает у него назальный звук протеста.
- Только ты, сыночек, у нее не первый...
Он слышит свой голос:
- Какая разница?
И пропускает завершающий удар:
- Она в десятом классе гуляла с офицерами. Ну, и на какой-то вечеринке один сынок большого генерала...
Он пытается устоять, роняет нож, картошку. Упирается ладонью в чернеющую стену, косо роняет чуб.
- Сынуля? Что с тобой? Если любишь, люби! Разве я против? Гуляй, раз гуляется... На, понюхай! - сует пузырек. - Чего нос-то воротишь, мать отравы не даст!
Слезы глотая, он начинает смеяться.
Стоит и хохочет.
Потом, завершая с русской классикой, ныряет под кран, макушкой под холодную воду, струящую волосы...
Хорошо!
* * *
Из кабинета, где на портретах Ленин и Брежнев, вид на школу, в которую он ходил до девятого класса. Плюсквамперфектум. Отброшен назад.
Начальник КБ отправляется в командировку в Италию, лишнего времени нет:
- Что ж? Пусть погоняет юноша рейсшину. Если у партии нет возражений?
Парторг держит паузу. Выходящие на Долгобродскую стекла дрожат. Полированный стол отражает гнусность этого дня плюс крепкий подбородок, выбритый до синевы.
- Говоришь, восемнадцать?
- Восемнадцать.
Указательный палец:
- А зачем борода?
* * *
Машинку загнать? Путь в будущее. Она же мотор. Двигатель внутреннего сгорания по дороге отсюда...
Книги? Макулатуры не держим. Да и сколько дадут? Но вернулся с успехом. Потому что к "Женщине в белом" и прочим излишествам, сданным по рублю, в последний момент приобщил альбомчик с марками, обветшавший настолько, что отпали уголки. Случайный филателист, плохо выбритый и отечный, вынул из правого глаза черную лупу и вытер слезу: "Четвертной?"
Заодно и оружию скажем: "Farewell!"
Арсенал уложился в баварский портфель с рваной подкладкой. Через улицу и дворами, к дому, за которым свалка кокса, а в подвале Юлиан Вениаминович, он же Мессер, отпирает наглухо заделанную дверь под странным номером "88":
- Бункер мой...
Жестяной абажур сделан с помощью дрели, в дырчатом свете бабетты, культуристы и ангелы ада на мотоциклах - свастики и кресты вермахта. Хозяин садится и хлопает:
- Мой станок! Ну, чего там?
Изучая, откладывает на стеганое одеяло по одному. Клинки, вылезая, сияют. Большой палец с грязным и покореженным ногтем проводит по готике:
- Что тут написано?
- Будь больше, чем кажешься.
- Ясно. А этот что хочет сказать мне?
- Meine Ehre heist Treue. Мою Честь зовут Верность.
- Ясно. Жалеть-то не будешь?
- Не буду.
- Жениться решил? Смотри, не медли. Уведу. Сотни хватит?
- Спасибо!
- А обмыть? Если телки не выжрали... Во! Джамайка!
- Не буду. Мне надо успеть до закрытия.
- Не буду. Мне надо успеть до закрытия.
- Посошок?
Только ради ярлыка. "Веселый Роджер", черная красавица с улыбкой до ушей - клипсы, груди торчком. Ром ямайский made in Budapest.
Глотнув, Александр вытягивает из-за пазухи сыромятную черную нитку, нацепляет на гвоздик:
- В придачу!
Железный крест брякает о нарезанные из печатной продукции маленьких, но позволяющих себе немало братских стран социализма губки, грудки и даже попки, которыми сплошь обклеена фанера двери, утепленной хозяином бункера.
* * *
Снег, может, и не самый первый, но первый настоящий. Приземляясь, превращается в грязь, но метёт и заметает поверх...
- Куда с утра пораньше?
- По делам.
- Сердечным, что ли? В парикмахерскую не забудь. И с бородой домой не возвращайся.
Спортивная сумка предусмотрительно спрятана в подвале за детскими лыжами и ржавым велосипедом.
По пути на Комаровский рынок он никак не может решить задачу: с одной стороны, нужно обеспечить четное, с другой - обязательно нечетное. Восемнадцать или девятнадцать? Грузин, не успевающий стряхивать кепку под названием "аэродром", сбывает весь товар:
- Дорогой? Мама-папа у дэвушки есть? Им по одной, что родили красавицу!
- А эту?
- Двадцать одын! В лацкан вставишь на счастье! Будешь гордиться-ходить!
Соскакивает на Круглой, забивает баки "Советским шампанским" и на финишную - за угол дома, где жили Ли с Мариной, и по Коммунистической вверх - всего четыре дома, но как бьются они, длинные, в горле - мимо телецентра о восемь колонн, мимо ступеней Дворца сочетаний, и вот он, Дом со шпилем - углом за метелью открывшись в два розовых цвета, как ягодный торт, клубнично-малиновый...
Приостановившись за марш, обнажает букет. Кальку, скомкав, под горячий уже радиатор, к которому припадали, как к верному другу, за который, находя в этой жизни опору, брались...
Отдышавшись, негромко стучит.
Не сразу, но выходят босые шаги. Она открывает дверь, продолжает завязывать поясок на когда-то зеленом махровом халатике, надетом поверх шелковой бледно-розовой рубашки до щиколоток, не узнать без косметики, очень бледная, только глаза, и глаза поднимаются на классически красные розы...
- С Днем рождения!
Ужас вдруг на любимом лице. Крутопопый разворот к себе в комнату, что налево.
Белая дверь закрывается.
Александр переступает порог. Пространство, где обитает любимая, ею не пахнет. Сквозит по-чужому. Снежный свет падает из-за дальнего угла прихожей, за которым, наверное, кухня, свет просачивается из "замороженных" стекол двустворчатой двери направо, где, должно быть, гостиная. Он поворачивается, чтобы закрыть. Английский замок с предохранителем - чтоб не открыли снаружи. Он защелкивает. Звук негромкий, но белая дверь открывается:
- Не смотри на меня!
Пряча милое лицо, лишенное косметики, проносится мимо, отщелкивает предохранитель:
- Они всё поймут!
- Но врасплох не застанут.
- А чем ты собираешься здесь заниматься?
- Праздновать!
Она всхлипывает. Лицо в руки и удаляется за угол. Он вносит сумку в ее комнату, ставит у постели, шампанское тоже, розы кладет на подушку, растаявшее пальто на стул у письменного стола, под стеклом которого с удивлением видит свой фотоснимок. Бодуля щелкнул "Сменой". Когда занимались с ним штангой. В девятом классе. Штанги, кстати, не видно, только шейный мускул и снисходительный вид. Откуда у нее?
На кухне от снега светло. Спиной у горелки:
- Кофе будешь?
- Я лучше шампанского.
Когда хлопает пробка, она начинает рыдать. Отставив бутылку, он обнимает ее, разворачивает лицом, она утыкается в горло, омывая слезами:
- Почему, почему мир такой ужасный?
Он гладит ее по лопаткам сквозь махровую старую ткань. Усаживает за кухонный стол. Берет чайный стакан.
- Подожди, есть фужеры...
Он их наполняет.
- За тебя!
Она хмыкает с горечью, но выпивает до дна. Берет пачку, закуривает. Передвигает ему коробок.
- В общем, отцу сообщили. Был жуткий скандал. Я тебе говорила... Мать упрашивала, он ни в какую. Уперся. "Только трудом! К станку! На завод!"
- На какой?
Она кивает, стряхивает пепел в нежно-розовую океанскую раковину.
- Не на станкостроительный, к счастью.
- На радио-?
- На "Горизонт". Не знаешь? Завод телевизоров. Предприятие будущего, так просто туда не устроиться. Но он позвонил. Попросил, чтобы взяли на перевоспитание. Послал в отдел кадров. Взяли. Перед этим нужно было пройти медосмотр...
- Ну?
- У гинеколога тоже.
- Ты беременна?
- Нет... Милый! Это было так ужасно, так унизительно!
Он берется за горлышко, наливает по полной.
- Нашу любовь распяли на голгофе гинекологического кресла.
Фраза эта, звучащая а ля Вересаев, произносится так, что ему за нее стилистически стыдно. Он слышит, как сверху нисходит: жизни не будет у вас. Несудьба. Но она закрывает лицо. Слезы бегут между пальцами.
- Врач был мужчина?
- Я выбрала женщину, дура. Дали заполнить анкету. С каких лет, мол, живете. Написала, что еще не жила.
- Почему?
- Стыдно стало. Живу, а не замужем. На осмотре врачиха как стала орать. Медсестру позвала. "Полюбуйся на это... Строит невинную деву, а дерут, как козу!" Оказалась вся в ссадинах.
- В ссадинах?
- Там...
Спички ломаются. Он закуривает. Она тоже. Деревья во дворе пышно белые. Снег продолжает валить.
- Между прочим...
Он вскакивает и уходит. Вносит за белую ручку и ставит на стол новенький рижский транзистор.
- Мне?!
Садится к нему на колени, восторженно глядя на пластмассу цвета слоновой кости, отделку под золото и нерусскую надпись "Spidola". Он выдвигает антенну, включает, бурлит напролом по волнам и находит созвучное:
Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige
Tout est blanc de desespoir
- Понимаешь?
- "Падает снег..."
- Песня правильная?
Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка.
- Прости, - говорит. - Кроме песни, все было неправильно.
- У нас?
- Вообще. И у нас, в том числе.
Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два.
- Нравится фотка? Ты здесь, как ангел...
Наклоняется и целует над фоткой стекло.
- Откуда она у тебя?
- Мессер дал, когда ты в Москву уехал. Чтобы не скучала.
- Заботливый. А откуда у него?
- Не знаю. Вы же друзья?
- Таких друзей...
Внезапно повернувшись, он проводит прием, оба влетают в постель, рассыпая букет, он на ней, ее руки распяты, упруги округлости, на которых он частично приподнят, она говорит в одеяло: "Вдруг сестренка из школы придет?" Потом, глядя глазом, смущенным, но горячечным шепотом:
- А ты мог бы меня изнасиловать?
- Запросто. Пойдем!
Поднимает за руку, ведет в гостиную. Занавешенное окно и дверь балкона (под которой незабвенная будка) выходят прямо на здание штаба Западного военокруга. Чем занимаются штабисты, неизвестно, тогда как он - через пространство улицы Коммунистической - усаживает на бордовый диван свою девочку, успевшую прихватить со стола пепельницу зеленого стекла и сигареты.
В сине-зеленых глазах недоумение, когда, подтянув школьные брюки из защитного сукна, он, отражаясь в огромном телевизоре "Горизонт", встает перед ней на колени. Заворачивает ей на бедра подол. Лицом, головой раздвигает, прижимается бородатой щекой, его волосы мягче, жмурясь, обминает лицо, ловя этот запах апреля в лесу, а потом, помогая носом, зарывается, разнимает и придавливает, чтоб не сходилась обратно. Язык онемел. Но при этом орудует что есть сил, как бы пытаясь скрыть бесчувственность яростным шквалом этих ласк - по которым решение принято. Принципиальное. Чтобы по совести. Делай то, что ты хочешь себе. Только страх - изначальный - достает изнутри, не подключает он эти присоски, как их, в школе еще проходили - рецепторы вкуса. Если совсем объективно обалденного вкуса ранней весны. Там, где затылок, в калейдоскопе мозгов мелькает что-то из детства, искажённое гневом родное лицо Медузы-Горгоны, свежемытая хною корона волос, извивающихся, как медянки.... доносятся грязная брань... свинцом наливают затылок мама, семья, школа, двор, друзья... всё, что было с ним до, все, что превратило его в разновидность отбойного молотка.
Язык своевольничает, устремляется, но на пределе новой, еще не изведанной боли, дальше его не пускает уздечка, возвращая восвояси, поскольку короток и без костей, этот орган насилия.
Ошалело она смотрит.
Потом убирает ладони, которыми зажимала свой рот:
- Неужели мы в СССР?
* * *
- Нос красный, - говорит он. - Может, сбрить?
Наполняется ванна. Вставляется новое лезвие в папин тяжелый станок.
Заодно сбривает ему бороду.
Розы положены в раковину, срезами в воду, с плиточного пола поет "Спидола", среди прочего, и про то, что "в жизни раз бывает восемнадцать лет", заводя руку за борт, он ставит туда же шампанское, донышком, осторожно. Принимает сигаретку. Прикасаясь пальцами к своему подбородку, к губам, чувствует он себя постыдно оголенным. Сделав затяжку, он возвращает сигарету, и встает из воды, где плавают волосы и алые лепестки, чтобы достать из раковину очередную розу.