Дашковъ предъ прощаніемъ заявилъ, что намѣренъ жаловаться воеводѣ письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Бесѣдина за распространеніе смутительнаго слуха о строящейся обители.
Наконецъ, домъ Пожарскаго опустѣлъ, потемнѣлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ женѣ:
— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы нонѣшнюю затрату въ одно утро вернулъ!
XV
Однажды, около полудня, два стрѣльца отворили желѣзную дверь ямы и стали звать двухъ заключенныхъ къ допросу. Они выкрикивали изъ всей мочи два имени.
— Васька Костинъ! Степка Барчуковъ!
Нескоро во мракѣ и за гуломъ голосовъ заключенныхъ отыскались двое отвѣтившіе на призывъ.
— Ну, прости, бѣдняга. Держись крѣпче. Не наговаривай на себя… Произносилъ грустнымъ голосомъ Партановъ, обнимая пріятеля.
— Что-жъ дѣлать-то?.. Дѣлать что? Научи! — бормоталъ растерявшійся Барчуковъ.
— Ничего не подѣлаешь. Милосердія проси не проси — не выпросишь, — отвѣчалъ Лучка. — А сказываю тебѣ, на дыбѣ иль отъ иного какого пристрастья, не малодушествуй и не наговаривай на себя попусту. Оно легче на время, отпустятъ пытать, а помѣтивши чернилами на бумагѣ твое якобы сознанье въ винахъ своихъ, опять примутся за тебя.
— Степка Барчуковъ! Лѣшій проклятый! — оралъ стрѣлецъ среди мрака. Ищи его, вы! Толкай его сюда, дьяволы вы здакіе!..
— Сейчасъ! — крикнулъ Партановъ. — Идетъ… И онъ снова заговорилъ быстро пріятелю:
— Вѣстимое дѣло, тебя на допросъ вызываютъ. Начнутъ пытать. Стой на своемъ: не виноватъ. Изломаютъ — да что-жъ дѣлать. А начнешь на себя наговаривать отъ ломоты въ костяхъ — совсѣмъ пропалъ. Ну, иди…
— Ахъ, Господи… Да за что-жъ все это!.. взмолился молодой малый и чуть не всплакнулъ.
— Барчуковъ! Степанъ! Чортово колесо! Аль тебя бердышемъ пойти разыскивать? — крикнулъ уже ближе разсерженный голосъ.
— Иду! Иду!.. отозвался Степанъ и двинулся ощупью среди тьмы и рядовъ сидящихъ на полу.
Стрѣльцы, при его приближеніи, начали ругаться и желать парню всякой всячины — и треснуть, и лопнуть, и подохнуть, и провалиться сквозь землю.
Дверь снова загудѣла и захлопнулась, а два стрѣльца и двое арестантовъ стали подниматься по каменной лѣстницѣ, на которой съ каждымъ шагомъ становилось свѣтлѣе и какъ-то радостнѣе на душѣ отъ воздуха. На мгновенье, даже забывъ страхъ ожидаемой пытки, Барчуковъ жадно вдыхалъ полной грудью чистый воздухъ, какъ жаждущій пьетъ воду. Онъ даже пріободрился и поглядѣлъ на своего спутника, товарища по заключенью. Это былъ низенькій и приземистый человѣкъ, казалось, не старый, а весь сѣдой. Судя по зеленоватому лицу и по тому, какъ онъ щурилъ гнойные глаза отъ дневного свѣта, видно было, что онъ давно сидитъ въ ямѣ. Онъ двигался медленно и пошатывался, какъ пьяный.
— Не могу! — хрипливо проговорилъ онъ, наконецъ, и вдругъ присѣлъ на ступени, почти упалъ…
Стрѣльцы остановились, не отвѣчая и почти не оборачиваясь на упавшаго. Они привыкли къ этому явленію. Надо было обождать. Это случалось постоянно. Спасибо еще, если, посидѣвъ, арестантъ встанетъ и самъ пойдетъ. Случалось, что, отсидѣвъ въ смрадной тѣснотѣ и темнотѣ мѣсяца два-три, заключенный не могъ итти совсѣмъ… И свѣтъ бьетъ въ глаза, заставляя жмуриться съ отвычки, и ноги какъ плетки подкашиваются и не несутъ легкаго изможденнаго голодомъ тѣла.
Барчуковъ съ трепетомъ на сердцѣ глядѣлъ и на сидящаго, и на выходъ. Здѣсь былъ образчикъ того, чѣмъ можетъ сдѣлаться человѣкъ, заключенный долго въ ямѣ. А тамъ… Тамъ была дверь въ судную горницу, гдѣ чинится допросъ виновному съ дыбой, плетьми, конькомъ… гдѣ ломаютъ кости и спускаютъ кожу съ живыхъ людей…
Барчуковъ замѣтилъ, что у него стучатъ зубы…
— Зачѣмъ меня?.. Куда меня?.. чрезъ силу выговорилъ онъ.
Стрѣльцы равнодушно оглянули парня.
— Недавно сѣлъ?.. спросилъ одинъ.
— Десять дней… Семь ли… Забылъ…
— За что?.. Убилъ?
— Нѣтъ, зря… Даже не воровалъ.
— Всѣ вы — зря… Васъ послушай…
— Ей Богу… Что жъ… Куда меня теперь указано? Въ пытку?
— Нѣтъ. Тебя къ подъячему Копылову… Должно, что-нибудь особливое.
— Хуже пытки? — воскликнулъ испуганно Барчуковъ.
Стрѣльцы разсмѣялись голосу парня…
— А ты что, разстрига… Тебя и не узнаешь… сказалъ одинъ изъ стрѣльцовъ постарше, обращаясь къ старику. — Я тебя, помню, водилъ какъ-то зимой въ допросъ. Ты вѣдь растрига изъ дьяконовъ, кажись?
— Да, — отозвался сидящій и чуть-чуть пріоткрылъ глаза, начинавшіе сносить кой-какъ свѣтъ.
Наступила пауза.
— Ну, скоро-ль… Пробуй… Не до вечера же сидѣть… Вставай! — крикнулъ старшій изъ стрѣльцовъ.
Разстрига поднялся и тронулся снова за стражей, слегка швыряясь, какъ пьяный… Барчуковъ вздохнулъ глубоко и тоже двинулся.
— Что же со мной будетъ! Не въ судную избу, а къ подьяку… Что же это? — повторялъ онъ мысленно.
Они вышли на улицу… Свѣтъ, солнце… Бѣлыя облачка на синемъ небѣ… Движенье и говоръ мимоидущихъ прохожихъ, всѣ голоса которыхъ показались Барчукову веселыми. Офицеръ, проѣхавшій на гнѣдомъ конѣ… Трое ребятишекъ, дравшихся шибко изъ-за найденнаго клочка бумаги. Все сразу увидѣлъ и перечувствовалъ Барчуковъ. Все это радостное, счастливое, чудное, послѣ, всего того, что пережилъ онъ за нѣсколько дней тамъ, подъ землей, въ смрадѣ и тьмѣ.
— Ну, сведи своего въ судную, да ворочайся въ правленье! — сказалъ старшій стрѣлецъ товарищу, указывая глазами на разстригу… За этимъ, гляди, дольше простоимъ у подьяка.
— Я живо…
Стрѣльцы и острожные раздѣлились. Барчуковъ со старшимъ двинулся къ знакомому подъѣзду воеводскаго правленія.
Когда Барчуковъ вошелъ въ прихожую, гдѣ еще недавно ждалъ воеводу, чтобы подать свой выправленный якобы въ Москвѣ письменный видъ, — ему бросилась въ глаза знакомая фигура, сидѣвшая на ларѣ.
Онъ ахнулъ невольно.
Фигура поднялась и, добродушно ухмыляясь, подошла къ нему. Это была Настасья.
— Что Варвара Климовна? — воскликнулъ парень.
— Что… Ничего. Слава Богу. Убивается только шибко. А вотъ тебѣ… Отъ нея… На поминъ по ней…
И Настасья передала Барчукову красный шелковый платокъ, который хорошо зналъ молодецъ. Его всегда носила на шеѣ Варюша. Любимая вещь была прислана съ Настасьей, какъ доказательство, что она помнитъ… не забыла… мучается…
Барчуковъ понялъ этотъ восточный обычай, пробравшійся въ полу-татарку Астрахань и уцѣлѣвшій еще отъ ханскихъ временъ. Молодецъ взялъ платокъ, засунулъ за пазуху, и слезы показались на его глазахъ.
— Скажи… Скажи ей… началъ было молодой малый, но махнулъ рукой и выговорилъ:- да что говорить… Вотъ что вышло…
— Богъ милостивъ. Ты не кручинься… Сударушка указала тебя обнадежить. Скажи, говоритъ, ничего не пожалѣю для Степана… Хоть опять топиться побѣгу, и ужъ второй разъ не выудятъ изъ рѣчки.
Это утѣшенье плохо подѣйствовало на молодца и не ободрило его.
Между тѣмъ стрѣлецъ уже давно велѣлъ доложить подьяку объ острожномъ.
Вышелъ, наконецъ, какой-то худой и кривой калмыкъ и крикнулъ картаво:
— Котолый тутъ — Балсюковъ?
— Балсюкова нѣту, а вотъ Барчукова бери? — пошутилъ стрѣлецъ.
— Ну, сагай за мной, воловское сѣмя, — сказалъ важно калмыкъ и повелъ Барчукова чрезъ длинный корридоръ, гдѣ онъ никогда еще не бывалъ.
Въ концѣ этого темнаго и грязнаго корридора, который, однако, показался Барчукову послѣ ямы свѣтлѣе и чище бѣленаго полотна, — калмыкъ остановился и ткнулъ въ дверь пальцемъ.
— Плоходи… Здѣсь поддьякъ. Я плиду, когда позовесъ.
Барчуковъ вошелъ въ горницу, низенькую и маленькую, въ одно окно, со шкафами и скамьями по стѣнамъ. Посрединѣ стоялъ столъ, какъ у воеводы, а на немъ лежали книги и исписанныя тетради.
Поддьякъ Копыловъ сидѣлъ за этимъ столомъ, нагнувшись, уткнувъ носъ въ бумагу, и, сопя какъ кузнечный мѣхъ, вырисовывалъ старательно и медленно, поскрипывая перомъ, крупныя литеры.
— Степанъ… Ты?.. Барчуковъ?.. — строго выговорилъ Копыловъ, не подымая ни головы, ни глазъ на вошедшаго.
— Я…
— Гдѣ жилъ до заключенія?
— Только что вернулся было въ городъ изъ Москвы.
— Прежде-то гдѣ жилъ?
— У ватажника Ананьева.
— Варвару Климовну знаешь?..
Барчуковъ пробормоталъ что-то… Вопросъ этотъ былъ для него сомнительнымъ, ибо былъ, казалось ему, страннымъ голосомъ произнесенъ.
— Ну, то-то… гусь! — проворчалъ Копыловъ, какъ бы получивъ уже требуемый отвѣтъ. — То-то, крапива!
Поддьякъ заткнулъ перо за ухо, выпрямился и, глянувъ на стоящаго у дверей парня, выговорилъ ухмыляясь:
— Подойди… Ближе. Небось… Ближе.
Барчуковъ подвинулся.
— Въ ямѣ тѣсновато у васъ? А?
Барчуковъ развелъ руками. Что-жъ было на это сказать. Всякій астраханецъ знаетъ, что такое яма.
Барчуковъ развелъ руками. Что-жъ было на это сказать. Всякій астраханецъ знаетъ, что такое яма.
— Да. И темненько. Зги не видно, — продолжалъ поддьякъ. — Мѣсто совсѣмъ не спокойное и не утѣшное… Ну, говори, на волю хочешь?
Барчуковъ даже не понялъ вопроса.
— Хочешь освобожденіе получить? Ну, слушай, да въ оба слушай и въ оба гляди. Проворонишь и проморгаешь мою рѣчь, то наболванишь, и твоя же спина виноватая будетъ. А я чистъ и правъ.
И затѣмъ поддьякъ толково и даже подробно объяснилъ Барчукову, что черезъ часъ ихъ, острожниковъ, въ числѣ трехъ дюжинъ поведутъ по городу ради сбора милостыни, и онъ можетъ воспользоваться прогулкой, чтобы бѣжать. Барчуковъ, озадаченный и подозрѣвая западню, хотѣлъ было заявить судейскому крючку о своихъ намѣреніяхъ дожидаться правильнаго суда и законнаго освобожденія. Но Копыловъ прикрикнулъ на молодца:
— Цыцъ, щенокъ! Коли я такъ научаю, такъ, стало, тому и быть слѣдуетъ. Что, ты будешь меня учить? Я эдакихъ, какъ ты, еженедѣльно выпускаю на волю. И слава Богу, ни они на меня не злобствуютъ за то, что на свѣтъ Божій выскочили, ни я еще своему начальству не попадался впросакъ. А за что я тебя хочу освободить отъ плети, покуда не твое дѣло. Послѣ самъ узнаешь.
Объяснивъ Барчукову, что онъ долженъ сговориться съ кѣмъ-нибудь изъ острожниковъ съ двумя-тремя, Копыловъ пояснилъ ему, что его одного онъ выпустить не можетъ, дабы не было подозрѣнія. Надо, чтобы человѣка три самыхъ разношерстныхъ бѣжало вмѣстѣ.
— Я чаю, у тебя есть пріятели въ ямѣ? — спросилъ онъ.
— Есть, — нерѣшительно отвѣтилъ Барчуковъ, и, конечно, тутъ же сердце екнуло въ немъ при мысли, что онъ можетъ спасти и Партанова.
— Ну, вотъ сговоритесь вмѣстѣ и бѣжите.
— А стрѣльцы? — выговорилъ Барчукъ.
— Не твое дѣло, дуракъ. Ты пень, что ли, совсѣмъ Коли я тебѣ приказываю бѣжать, то, стало быть, понятно, и стрѣльцамъ что-нибудь прикажу. Ей-Богу, пень совсѣмъ малый. Ну, теперь слушай во всѣ уши. Теперь самая главная суть.
И поддьякъ снова подробно объяснилъ Барчукову, что онъ долженъ черезъ два дня, если желаетъ быть на свободѣ, прійти въ то же воеводское правленіе и повалиться въ ноги воеводѣ, отдаваясь опять во власть начальства. Барчуковъ невольно вытаращилъ глаза.
— Вѣрно я сказываю, — выговорилъ Копыловъ, слегка усмѣхаясь. — Совсѣмъ малый пень. Если бѣжать тебѣ такимъ способомъ, можешь ты въ Астрахани жить припѣваючи? Вѣдь не можешь, долженъ скрываться отъ насъ, или уходить изъ города. Коли хочешь такъ, иное дѣло. А вѣдь ты, пойди, пожелаешь жить около Варвары Ананьевой, вольнымъ человѣкомъ, отъ нашихъ глазъ не укрываться. Ну, стало быть, и дѣло долженъ наладить на законный путь. Вотъ когда ты въ ногахъ поваляешься у воеводы Тимоѳея Ивановича, да онъ тебя проститъ, то будешь уже ты не бѣглый. Понялъ ты, пень?
— А коли не проститъ и опять въ яму отправитъ? — проговорилъ Барчуковъ.
Подьячій треснулъ кулакомъ по столу.
— Экій куликъ проклятый. Знай все свое пищитъ. А хочешь въ яму итти, еще того проще? Коли я посылаю къ воеводѣ и по совѣсти, по душѣ, научаю, какимъ способомъ его ублажить, то, стало, такъ и слѣдуетъ. Не подводить же я тебя хочу. Смотри, что я съ тобой словъ зря потерялъ. Ну, пошелъ къ чорту.
И поддьякъ снова взялся за перо.
— Куда же итти? — выговорилъ Барчуковъ съ радостнымъ чувствомъ на сердцѣ.
— Вѣстимо, въ яму. Тамъ сговоритесь. Еще двухъ-трехъ подъищи, вмѣстѣ въ кучу становитесь, какъ выведутъ. А какъ увидите, что стрѣльцы зазѣвались, то стало, такъ и знай. Въ это мановеніе и пользуйся.
— А зѣвать-то ты ужъ имъ укажешь? — выговорилъ Барчуковъ.
— Пошелъ къ дьяволу. Дура! — крикнулъ поддьякъ уже сердито. — Тамъ въ прихожей стрѣлецъ отведетъ тебя въ яму. А черезъ часъ за вами придутъ.
— Господи помилуй! Господи помилуй! — взмолился Барчуковъ, крестясь и шибко двигаясь по корридору. — Вотъ обрадую Лучку…
XVI
Въ тотъ же день, въ то время, когда благовѣстили къ вечернѣ, четыре человѣка вмѣстѣ скрывались въ грядахъ большого огорода въ Шипиловой слободѣ. Это были бѣжавшіе изъ-подъ стражи Барчуковъ, Вартановъ, Костинъ и неизвѣстный имъ человѣкъ. Доброму Барчукову изъ жалости такъ захотѣлось спасти вмѣстѣ съ собой несчастнаго разстригу, что онъ рисковалъ самъ не уйти. Костинъ еле двигался на ногахъ. Барчуковъ вмѣстѣ съ пріятелемъ долженъ былъ въ минуту бѣгства подхватить маленькаго человѣчка подъ руки и чуть не волочить за собой.
Четвертый самъ присталъ къ бѣглецамъ, догадавшись, въ чемъ дѣло. Это былъ рослый и широкоплечій богатырь, по имени Шелудякъ, просидѣвшій восемь мѣсяцевъ въ ямѣ, но не побѣжденный ею. Здоровье его устояло и выдержало мракъ, тѣсноту и голодъ. Шелудякъ былъ извѣстный разбойникъ, грабившій и убивавшій проѣзжихъ, между Краснымъ Яромъ и Астраханью. Онъ сидѣлъ въ ямѣ два раза и два раза бѣжалъ. Теперь былъ третій побѣгъ.
Узнавъ, кто ихъ случайный сотоварищъ по освобожденію, друзья пригорюнились. Этотъ злодѣй могъ какъ-нибудь ихъ дѣло испортить, ибо могъ въ ту же ночь кого-нибудь убить на улицахъ Астрахани. Воевода озлится, подниметъ на ноги всѣхъ стрѣльцовъ и ужъ, конечно, не проститъ бѣглецовъ, а отправитъ снова въ заключеніе.
Бѣжали всѣ четверо, конечно, очень просто, такъ какъ два стрѣльца, шедшіе около нихъ, не только зазѣвались, а даже просто зашли въ кабакъ. Если бы выведенные острожники захотѣли разбѣжаться или могли бы бѣжать на своихъ отсиженныхъ ногахъ, то отъ всѣхъ выведенныхъ на прогулку за прошеніемъ подаянія, конечно, не осталось бы дюжины человѣкъ.
Спрятавшись теперь на огородѣ, четыре бѣгуна совѣщались, какъ быть, куда дѣваться. Партановъ, всегда живой, смѣтливый, былъ такъ радъ и доволенъ полученной свободѣ, что ничего придумать не могъ.
— У меня отъ радости гудитъ въ головѣ,- рѣшилъ онъ.
Отъ счастья очутиться на волѣ даже изморенный и изможденный разстрига оживился и глядѣлъ бодро. Онъ меньше щурился и голосъ его какъ будто успѣлъ окрѣпнуть. Онъ горячо благодарилъ Барчукова за помощь. Теперь, сидя на грядѣ около огромной тыквы, маленькій человѣкъ заговорилъ:
— За то, ребята, что вы меня изъ жалости увели съ собой, я теперь васъ тоже отблагодарю. Есть у меня такой человѣкъ въ городѣ, который дастъ мнѣ пріютъ. Богобоязненный, добрый человѣкъ. Я пойду къ нему и попрошу принять всѣхъ насъ четверыхъ, денька на два укрыть у себя. А тамъ видно будетъ.
Такъ какъ Барчуковъ не передалъ своимъ товарищамъ по бѣгству о томъ, что приказалъ ему сдѣлать черезъ два, три дня самъ подьякъ, то Костинъ и не зналъ, что предполагалъ молодецъ сдѣлать.
— Какъ чуточку стемнѣетъ, — продолжалъ разстрига: — я схожу къ этому человѣчку доброму и попрошу его насъ укрыть. Его домъ тутъ шагахъ въ двухстахъ отъ насъ. Но только уговоръ, ребята. Святое слово вы всѣ скажете, что не будетъ ему отъ васъ никакого худа. Хорошее ли дѣло, если онъ насъ укроетъ, да мы же ограбимъ или убьемъ его?
— Что ты, Господь съ тобой! — воскликнулъ Барчуковъ.
— Я вотъ на счетъ этого, — выговорилъ Костинъ, указывая на Шелудяка. — Въ ямѣ всѣмъ вѣдомо, что онъ за человѣкъ. Онъ можетъ въ неурочный часъ и хозяина дома и насъ троихъ прирѣзать однимъ махомъ.
Шелудякъ сталъ клясться и божиться, что, хотя онъ и душегубъ по большимъ дорогамъ, но что эдакаго поганаго дѣла, чтобы своихъ товарищей или укрывателя убить не только онъ, но самый распропоганый индѣецъ не сдѣлаетъ.
— Да мнѣ только до вечера передохнуть, съѣсть хлѣбца малость, а за ночь я домой проберусь.
— Куда? — спросилъ Партановъ.
— Домой, подъ Красноярскъ.
— То-то, — усмѣхнулся Партановъ:- не въ городъ и подъ городъ, на большую дорогу. Тамъ у тебя домъ-то.
Шелудякъ расхохотался богатырски. Партановъ покачалъ головой.
— Чудной народъ. Только что спасся и опять завтра за душегубство, чтобы черезъ два, три мѣсяца въ яму опять попасть. Диковина!
— Что подѣлаешь, — страннымъ голосомъ выговорилъ богатырь. — Развѣ я бы не радъ, человѣче, стать хоть бы посадскимъ или купцомъ, въ своемъ домѣ на слободѣ жить. Да что же? Ты мнѣ домъ подаришь или жену съ дѣтьми? Одинъ я какъ перстъ, ни кола, ни двора, вида письменнаго даже не имѣю. А работать не могу! Про работу, — и онъ грозно поднялъ кулакъ, — не смѣй мнѣ никто и сказывать. Убью за это. Не хочу я работать, — заоралъ онъ вдругъ, выходя изъ себя и мѣняясь въ лицѣ. — Слышите вы, черти, не хочу я работать. Я самъ себѣ судья и воевода, почище вашихъ намѣстниковъ и митрополитовъ. Не хочу работать, и воли безъ работы жить нельзя, такъ я на большихъ дорогахъ ножемъ работаю и дубиной молочу.
Что-то диковинное, полубезумное сказалось и въ словахъ, и въ голосѣ, и въ лицѣ разбойника. Три товарища его пристально смотрѣли на разсвирѣпѣвшаго вдругъ безъ всякой причины душегуба.
Послѣ маленькой паузы, во время которой разстрига колебался, итти ли ему къ своему покровителю и вести ли туда душегуба, тотъ же разбойникъ Шелудякъ продолжалъ, какъ бы догадавшись.