И еще дама сказала, что тут недавно были канадцы (канадцы часто заезжают в наши края), так воны – так сказала дама – вид заздрощив, сталы як парникови огирки! Мол, от зависти их лица стали цвета парниковых огурцов.
Мы бродили по бесконечным залам, знакомились и разговаривали с прекрасными интеллигентными музейными женщинами. Вот честно скажу – везде в музеях дежурят бабушки: они или спят на своих стульчиках, или ворчат, мол, ходют тут, ходют. А наши – ну такие милые и приветливые, хоть бери да на базе нашего музея открывай курсы музейных хранителей. Лестницы то вели нас резко вверх, то заворачивали за угол и чуть-чуть приподымали нас на три-четыре ступеньки, и там оказывалась потайная дверь в еще один зал, и в нем новые, и такие древние, и такие вечные чудеса.
– Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я женщину с пышной седой шевелюрой и ликующим радостным взглядом, которая порадовала и удивила мою дочь музыкальной шкатулкой. – Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я, предполагая, что ее личное сокровенное желание я прочту как-нибудь на крыше, когда полетят очередные Персеиды.
– Я бы хотела… Мы бы все хотели, чтобы в музее нашем было тепло. А то Господин Буфет мерзнет, – женщина погладила старинную горку с посудой и хрусталем, – рояль от перепада температур может погибнуть, наряды на манекенах – отсыреть, уникальный паркет испортится, картины потеряют свои первозданные краски… Нам нужен хороший ремонт и тепло.
И ничего, ничего она не загадала для себя лично, эта прекрасная музейная дама.
Потом мы зашли в соседний ресторанчик поесть тыквенного супу и блинчиков с семгой. Линка, переполненная впечатлениями, от еды отказалась, но попросила глинтвейна, чтобы согреться. Я широко отвела бумажник мужа и кошелечек дочери, по-купечески объявила: «Я приглашаю» – и рассчиталась за наш обед сама.
Когда мы вышли из ресторана, наш сонный Кузьмич сказал:
– Мамочка, спасибо за обед.
И тут же сбоку мне на плечо навалилась моя интеллигентная дочь-красавица и, одухотворенная, вдохновленная встречей с вечным и прекрасным, радостно брякнула:
– Мамчка, спсиба за бухло!
Так с хохотом мы ввалились домой и позвонили по скайпу друзьям, мол, мы выгуливали дочку по музеям, а вы как провели субботу?
– Я шломала жуб, – призналась Наташка.
– Как?! – ужаснулись мы.
– Понимаете, было так: мы смотрели телевизор, мне надоело, я хотела переключить, Гриша не хотел, и я укусила Гришу за плечо.
В следующее воскресенье мы поедем в Хотинскую крепость: там картинная галерея, там краеведческий музей и там полно тайн, секретов и, главное, тоже много умных, любящих свое дело людей. Позвали Наташку и Гришу с собой, чтобы зубы не ломали.
Вот такие подарки нам делает наша девочка.
А недавно она ехала в маршрутке из университета. Рядом с ней плюхнулся какой-то смуглый господинчик, как оказалось, студент-араб из нашей медицинской академии. Он мрачно бубнил по-английски в свой айфон:
– Здесь все плохо, на улицах грязно, нашей еды нет, люди агрессивные, одежда плохая, вместо пальто носят флаги, девушки доступные, но уродливые, везде очереди и митинги.
Потом он перешел на описание своей группы в медицинской академии, перемыл косточки преподавателям. Противно тоненько хихикал, пахло от него омерзительными сладкими духами.
Линка слушала весь его гадостный монолог, сцепив зубы, молчала. Наконец автобус остановился. Линка, сидевшая у окна, собралась вставать и довольно сурово обратилась по-английски:
– Не могли бы вы меня выпустить, тошнит меня от ваших духов.
Неуемный сосед-говорун помолчал, посопел, но, почти не смутившись, тут же еще активней стал лопотать, но уже на арабском. Он даже не привстал, только провернулся на пятой точке в сторону и перенес ноги в проход, чтобы выпустить девочку.
– Шукран, – сказала, выбравшись в проход, Линка по-арабски (летом ее двоюродная сестричка-арабистка от нечего делать научила нескольким арабским словам, «шу́кран» значит «спасибо») и, поглядев на мальчонку сверху вниз, попрощалась:
– Мэаассаляма.
Арабский студент крякнул, помычал и, не найдя аргументов в свою защиту, крикнул вслед моей дочери:
– Э! А! Ээээ… О! Слава Україні!
Иногда я думаю, кто из нас двоих серьезней, кто старше, кто, в конце концов, из нас – мать.
Со мной, конечно, точно что-то не так. В детстве я безумно хотела побыстрей стать взрослой. А сейчас мечтаю вернуться в детство и там жить в свое удовольствие. Ух, как бы я слушалась родителей, а главное, как иронично бы относилась к несправедливым замечаниям учителей. И писать свои рассказы начала бы гораздо раньше.
А вот девочка наша, ребенок Л., уже заранее предвидела тяготы взрослой жизни и лет в десять повторяла часто:
– Не хочу быть взрослой. Кому это надо? Столько лишних движений. Какие-то заявления, квитанции, дурацкие удостоверения, налоги, взносы, голосования – это ведь ужас какой-то. Тебе человек совсем не нравится, а ты ему кланяйся. Он вообще, может, террорист, а ты руку ему пожимай. Диплодоки какие-то.
– Кто-то?
– Диплококи… Дипло…
– Дипломаты!
– А, ну да, дипломаты, да. Словом, время уходит на всякую ерунду. Не то что в детстве. «Тебя как зовут?» – «Маша». – «А тебя?» – «Лина». Да и все: мир, дружба, мороженое напополам.
В общем, уже в детстве ребенок Л. была серьезной, взрослой, практически состоявшейся личностью. И к замечаниям она относится более чем иронично, а из-за несправедливостей она не плачет, не унывает, а действует.
Это я сижу и кисну: летом мечтаю о зимнем тихом вечере, чтобы снежинки танцевали в свете фонаря. А зимой – чтобы сидеть июльским вечером на террасе и смотреть, как пылинки танцуют в луче солнца, пронизывающем плетеные мои кресла. Зимой ною, когда же весна наконец. И ворчу-ворчу, что мне бы скинуть лет эдак сто, вернуться в детство, я бы показала бы той воспитательнице в детском саду! Я бы ей все сказала! Я бы добилась ее увольнения. Я бы вообще перевернула бы всю систему образования с головы на ноги. Вернись я в детство.
И вот еще, почему я хотела бы в детство, если честно. Я хотела бы то самое ощущение чуда, как в Щелкунчике: предвкушение у закрытой белой двери в ту комнату, где поставили елку. Вот-вот ее откроют, эту дверь, и… В моем детстве в первый день каникул обязательно показывали балет «Щелкунчик». И это был символ счастья.
Моя коллега, переводчица Оля много лет водила французов в Большой театр в канун Нового года. И они каждый раз удивлялись: все французы приезжали в театр в русских мехах, все русские приходили в одинаковых искусственных французских шубах. Оля принимала французских туристов как раз на католическое Рождество. И всех водила на «Щелкунчика».
– Подумаешь, «Щелкунчик»! Я тебе сама могу все партии перетанцевать, – уныло прореагировала Оля на мои восторженные всхлипы: «Щелкунчик», Новый год, елка, чудо, счастье…
Да, для кого-то счастье, а для кого-то обычная работа.
А ребенок Л. говорит мне на это:
– Марусенька, не фантазируй. Лучше поставь перед собой конкретную задачу. И реши ее. И будет тебе счастье.
– Например? – уныло отзываюсь я.
– Мне остро необходимы желтые туфли!
Глава девятая
Сестра
И тут позвонила на мобильный Катька. Моя сестра Катя, Катюха. И совсем не удивилась, что я сижу на крыше и ловлю звезды в свою большую шляпу с подсолнухами. Она очень понятливая.
У Катюши умелые руки и отличный вкус. Всю жизнь она открывает в себе какие-то совсем новые таланты, о которых и не подозревала. А иногда даже этого не осознает.
Сейчас она работает в Домике. Так ласково называется Дом детского творчества в подмосковном поселке, который раньше был академгородком. Короче, там все распалось, институт, где работала сестра, известный на весь мир институт, тоже почил.
Моя сестра работала потом в разных местах и везде-везде была одной из самых лучших, самых талантливых, самых изобретательных и – что скрывать – самой красивой.
Катюша так моделирует и так прекрасно шьет, диву даешься – как элегантно, как изысканно, изобретательно и очень-очень аккуратно. Тут недавно прошел юбилей известного модельера. И на праздничный показ моя сестра сшила из русских платков жилеты, сумочки и даже шляпки и береты. На подиум в одном из московских Домов моделей в этих веселых, ярких нарядах вышли обычные, «не модельные» дети – сияющие, улыбчивые, немного смущенные и естественные. И тоненькие, и толстушки, и маленькие, и высокие, но такие нарядные, так непохожие на модельных плоских кривляк с пустыми глазами. У кого-то из детишек в застенчивой улыбке еще зубика не хватало, а то и двух, молочные выпали, а «взрослые» еще не выросли. Кто-то мило и смешно косолапил. А одна девочка с косичками, как у Пеппи Длинныйчулок, вообще шла подскоком, по-другому у нее не получалось, стрекоза такая. Это было так прекрасно, так необычно, радостно и свежо, что юбиляр помрачнел от зависти, чуть не сожрал собственную шляпу и официально объявил, что уходит из большой моды. И остается в маленькой. То есть будет придумывать наряды детям. Заело его. Во, Катя!
Словом, сейчас в моей сестре вдруг открылся новый талант: обнаружилось, что к ней тянутся дети. Всякие, разные. Верят беспрекословно. А раз доверяют, то слушают, а раз слушают – учатся. Да и Катька тоже всю душу при этом выкладывает.
Например, она придумала проект, как она говорит, крафтовый, где дети должны были что-то создавать из подручных материалов, попутно очищая от мусора окружающую среду. Для начала моя Катя обежала после новогодних корпоративов ближайшие рестораны и кафе. И добросердечные хозяева злачных мест, менеджеры и официанты, немного недоумевая, мол, приличная вроде дама, но собрали ей несколько ведер различных пробок от винных бутылок. Приволокла она эти ведра с пробками в Домик. И какой-то веселый мальчик семилетний, покачав головой, с некоторым каким-то даже уважением заметил:
– Ну вы и пьете, Катерина Борисовна.
Катька в ответ (моя порода!) только рассмеялась. И взялись они вместе из этих пробок делать всякие чудеса: кукол, зверушек, украшения, всякие полезные гаджеты для кухни – подставки, держалки и прочую красоту. Склеивали, скручивали проволочкой, а сверху обматывали туго цветными толстыми шерстяными нитками. Я просто удивляюсь, как Танька умеет разглядеть в непригодных вещах, засоряющих планету, их новую радостную и полезную жизнь.
Словом, к моей сестре в ее клуб потянулись дети. Она без разбору принимает всех. А поскольку наша планета до отказа набита всяким хламом, поэтому и нужно учить таких вот новых маленьких Танек и Ванек, чтобы они воспитывали и учили других – смотреть, видеть, создавать, давать новую жизнь старым вещам.
Катя ни с одним ребенком не сюсюкает. Как-то притащился к ней один человечек, хоть и маленький, но солидно-мрачный, ворчливый, зачем пришел – непонятно. Сидел и бормотал что-то на своем языке, такой раскосоглазый, широколицый. Видно, приехал в Россию недавно, по-русски почти не говорил, понимать-понимал, а говорил плохо. От этого, как потом признался сам, и был печален, в школе учиться тяжело, проблемы. Ничего он делать не хотел, ничего у него не получалось. Катюша присела рядом с ним и под тихую, спокойную беседу они вдвоем такую красивую штуку склеили специальным пистолетиком, который в сеть включается и горячим клеит, специальными ножичками подрезали, кисточками подкрасили. Сделали такую красивую, как он сказал, «вэшдь», что, правильно поняв его умоляющий взгляд, Катька отдала ему «штуку» домой, для мамы. На следующий день он пришел опять, заглянул в комнату, такой луноликий:
– Я пришела, – сообщил робко.
– Заходи, дорогой, садись, вон твое место, – улыбнулась моя сестра.
– А вы мена запоминал?
– Конечно, – кивнула Катя.
– Ну и как мене имя? – Голос ребенка дрогнул, видимо, он часто сталкивался с такой проблемой, когда учителя тыщу раз переспрашивали имя новичка.
– Ты – Азизбек.
Круглое личико мальчишки засияло, он победно поднял руку сжатым кулаком вверх – йес!!! – помнит. Эта учительница помнит его имя! Он протянул липкую от леденцов свою лапку и солидно представился:
– Азизбек Нурланбекович Гульбиддинов.
– Екатерина Борисовна Гончарова, – серьезно ответила мальчику Катька.
– Дааа, – вздохнул Азисбек Нурланбекович, – сложная у вас имья. Но я учить. Я сюда к вам всегда ходить. До старость.
Катька согласно кивнула.
И как она не устает возиться. То игрушки «валяет», то лобзиком вырезает. То какие-то мельчайшие густые кружева плетет, то гигантские кулисы шьет, такие, что специально ей поставили швейные машины в спортивном зале. Нигде в другом месте эти кулисы не помещаются. Даже не представляю, как она это делала.
Недавно Катя воссоздавала старинные костюмы, кропотливо и детально. В этих копиях было все: и вышивки, и прошвы, и тесьма, и аппликации, и нижние юбки. Ей специально принесли коллекционный костюм XIX века из ансамбля «Марий Эл», в котором танцевали национальный марийский танец «Возьмешь ли шапку, девушка?».
Да, так вот Катька мне позвонила, спросила, где я.
И я ответила:
– На крыше.
– Ну и правильно, – ответила Катюха и замолчала.
– Сижу, – ответила я.
– Ну и правильно, – опять ответила Катя и молчит.
– Жду.
– Ну и правильно, – опять соглашается Катюха. Вот терпение у нее – как у пограничника с собакой. В дозоре. Молчит и ждет. И ведь знает, что я все сейчас ей выложу.
– Скоро полетят Персеиды. Буду загадывать желания. Что тебе загадать?
– То же, что и себе. Два раза. – Как в ресторане, сказала Катя, прыснув в трубку.
– Как поживает Азизбек?
– Нормально. Родители его довольны. Уже неплохо говорит по-русски, потому что постоянно ходит к нам в Домик, общается с детьми, с руководителями, со мной.
– Имя твое выучил?
– Почти, – замялась Катька, – путает. Говорит «Наташя». – У Катерины есть еще один талант, она владеет искусством драматургии, умеет поставить финал маленькой пьесы, скетча и диалога практически идеально. «Наташя», – говорит она, чмокает трубку и отключается.
Вспомнила еще про Катю. Платье.
С вечерними платьями у нас в семье проблема. Все не так. Казалось бы, мы уже давно должны были понять, что главное – никому не поручать покупать такое платье – это плохо кончится. Но нет, мы не прислушиваемся к предупреждающим покашливаниям судьбы и продолжаем делать ошибки. Вот, например, моя двоюродная сестра Ирочка выходила замуж, и родственники из Мельбурна выслали ей в Одессу свадебный наряд. За полгода выслали, как только узнали, что она выходит замуж. Но посылка с нарядом где-то застряла. Ждали-ждали, на почту звонили, бегали, спрашивали – нету.
Тогда Иркина мама, тетечка моя, звонит им, австралийским родственникам, по телефону и говорит:
– Вот напрасно вы в декларации написали «Свадебный наряд».
– А что мы должны были написать? Ну вот, например, что? – обиделась другая моя тетечка, которая в Австралии.
– Ну хотя бы, например, «облачение раввина». А еще лучше – книги. Вот! Книги. Посылку точно никто бы не украл. А так Ирке придется выходить замуж в чем попало.
И тогда австралийские родственники нашли какого-то Женю, который летел из Мельбурна… в Новосибирск и передали с ним новый наряд, еще лучше прежнего. Женя прилетел в Новосибирск. И оттуда из рук в руки стали передавать Иркино платье, сначала в Иркутск, потому что туда летели знакомые новосибирского Жени, а знакомые этих иркутских знакомых новосибирского Жени должны были лететь потом в Воркуту, откуда была возможность передать платье в Горький, сейчас это Нижний Новгород. И уже оттуда университетский профессор Воронцов, который сам-то летел налегке, вез только научную работу, практически прорыв в лингвистике, по просьбе друзей вынужден был тащить саквояж с кринолином, туфельками, фатой и диадемой в Москву. И ведь ему строго-настрого приказали: там платье, не сказали какое, – смотрите не потеряйте, а то одно уже потерялось. И профессор Воронцов взял платье с собой в салон самолета как ручную кладь. И его спросили, а в саквояже у вас что, и профессор ответил без запинки:
– Научная работа «Развитие активной компроментантности в условиях адиабатической консенквентости германской группы языков начала тридцатых годов четырнадцатого века нашей эры». И глаза его загорелись, мол, а? Ну как?! Но аэропортовского контролера консенквентностью не возьмешь, и он переспросил:
– А еще что?
– А, – отмахнулся профессор ручкой, – барахло какое-то.
– Ваше? – с удивлением поинтересовался офицер.
– Нет, зачем мне, – замотал профессор головой. – Не мое, конечно.
Словом, они открыли саквояж и ахнули, набежало помощниц – проверять тщательно свадебный наряд в саквояже, разворачивали, с уважением кокетливо поглядывали на профессора Воронцова. Профессор смущался, мол, это не мне, не я. Короче, оно благополучно прилетело в Москву. Ну из Москвы искали оказию несколько дней – саквояж переезжал из отеля в квартиру, из квартиры опять в аэропорт, но уже другой. И наконец его передали самолетом в Одессу.
Короче, Иркино свадебное платье, как пушистое легкое облако, плыло через материки, страны и города. И приплыло наконец куда надо за день до Ирочкиной свадьбы.
Но! Надо знать Мишу, родственника Мишу из Мельбурна, который оплачивал те самые два платья. Он сказал: ага! Так! Ну-ну.
И насчет того, первого, стал судиться с Почтой всего СССР. Он нанял адвокатов, стоимость гонораров которых превышала цену свадебного Иркиного наряда в несколько раз, но просто надо было знать Мишу. Его «ну-ну» – это иногда похлеще, чем автомат Калашникова. Адвокаты, мобильные энергичные парни, проследили каждый шаг, который сделало первое Иркино свадебное платье. И последний пункт прибытия посылки оказался… город Одесса. Адвокатам торжественно вынесли на почте явно свежезаклеенную, проштампованную посылку. Ее тут же вскрыли в присутствии всех, кого можно было только собрать. В ящике лежало мокрое (для веса) грязное платье, которое, по-видимому, пару лет успешно сдавали в прокат. Ни туфель, ни фаты, ни украшений, ни перчаток в коробке не было.