Свой независимый бизнес Уинстон начал с простой покупки программы для сбора электронных адресов. Прогонял случайные фамилии через поисковик, нажимал «Выделить все», скопированный текст сваливал в эту программулину, а та потом выцепляла адреса. Вырезать, вставить адреса в поле «скрытая копия» письма в любой веб-почте, добавить стандартный «форматный» текст — «Уважаемый сэр/Уважаемая мадам, я сын изгнанника, нигерийского дипломата…» — добавить еще один адрес, куда отвечать, — и готово дело. Наука, а не искусство. Уинстон это понимал. Чем больше писем разошлешь, тем больше шансов получить ответ. Работает грубая математика.
Трудолюбивый парнишка за один день рассылал сотни, а то и тысячи писем. Шлешь, пока твой почтовый адрес неотвратимо не закроют с пояснением: «ВНИМАНИЕ! Превышен лимит исходящих сообщений». Потом несколько дней ждешь, когда просочится ручеек ответов на тот адрес, который ты указал в письме. (Нельзя, чтоб они просто жали «Ответить», — первый-то адрес грохнется.) Те, кто отвечал, пусть хотя бы «вы ошиблись адресом», получали личное сообщение. Но все равно — тяжкая это рыбалка; клевать клевало, а улов редок.
Уинстон быстро сообразил, что массовые рассылки обеспечивают количество, но проигрывают в качестве. Очень обескураживает — десятками тысяч рассылаешь мольбы, а в ответ тишина или письма почтовых роботов. Как будто весь мир на тебя плевать хотел. То ли люди научились лучше соображать, то ли спам-фильтры — лучше работать. Поскольку глупость человеческая безбрежна, Уинстон подозревал, что проблема скорее в фильтрах, чем в скачкообразном росте критического мышления. Спам-фильтры — они как траулеры: волочат сети по морскому дну, топят лодки, путают лесы одиноким рыбакам, которые всего-то-навсего хотят худо-бедно прокормиться.
В дикого зверя не кидаешься песком. Кошку не ловишь, грохоча в барабан. Уинстон это понимал — и однако же вот они, красавцы: сидят горбятся, все в дыму, спамеры разбрасывают по киберпространству свои «форматы». Это у них называлось «ковровая бомбардировка». Поистине непродуктивная трата времени, считал Уинстон.
Он-то не такой. Сбор адресов и массовые бомбардировки он оставил и теперь с самого начала изучал свои жертвы, тщательно наводил прицел. И не прибегал к этой грубой, нарочитой безграмотности, к смехотворным ошибкам, которые телеграфировали: «Перед вами невежа с миллионами долларов, приходи и забирай». Подобные, как они назывались, «форматы» рассчитаны на глупую жадность, на людей, которые хихикали, замышляя, как бы эдак ограбить якобы легковерного нигерийца. Уинстон выискивал умную жадность или хотя бы вдумчивую. Предпочитал более… изящный подход. Да, удачное слово. Массовые рассылки «форматов» вслепую — это не для него. Он наносил удар хирургически, а не палил из пулемета во всех без разбору.
Себя Уинстон полагал исследователем человеческих душ — предан своему делу, вечно редактирует свои заходы, оттачивает поисковые инструменты. Он пользовался деловыми каталогами. Годовыми отчетами. Буклетами. Новостями. Даже этим старьем несусветным, онлайновыми «Желтыми страницами». Выбираешь мишень, тонко подстраиваешь «формат», делаешь ход. Поиск в «Фейсбуке», пара запросов вдогонку — и вот тебе довольно точный портрет: возраст, политические взгляды, религиозные предпочтения, нишевые интересы. С этим можно проскользнуть через границы доверия, спекулировать на ложной «общности». «Я, как и вы, пресвитерианец…» «Поскольку я тоже поклонник сэра Артура Конан Дойла…» «Как преданный читатель вашего блога о свадебных приколах…» «Уважаемый сэр! Должен признаться, ваша статья о певчих птицах Южной Каролины совершенно меня заворожила. Я и сам давно мечтаю увидеть золотоголового синего танагра на воле…»
Подготовки уйма, но едва заловил жертву, она уже не вырвется. А когда жертва на крючке — играй с ней, веди, преодолей начальное сопротивление, временами давай слабину, потом выбирай. Уинстон родился и вырос в городе, но понимал, что одну рыбу ловят в гигантские сети, другую — на наживку, а есть такая, которой требуется острога, мгновенный стремительный удар. Он, конечно, рыбачил не на лесу и крючок — на слово, орудовал не мечом, но мечтой. Эта игра — больше сказительство, чем кровавая охота. Временами Уинстон видел себя торговцем грезами, кинорежиссером, сценаристом, а его мугу становился персонажем пьесы, поставленной ради него одного.
Или ради нее.
Мугу женского пола были редки, но попадались. Выманили же у гонконгской вдовы миллионы? Роскошная афера, а в заголовки попала, лишь когда эти дубоголовые из Комиссии по экономическим и финансовым преступлениям все-таки выследили зачинщиков и — хватило же совести! — не приняли взятку, а отправили под суд. Даже деньги старухе вернули. Идиоты! Уинстон печалился — какое расточительство, столько работы псу под хвост, и все из-за доброхотов из КЭФП, не понимающих его бизнеса.
Охотник. Рыбак. Предприниматель. Нолливудский режиссер. У Уинстона много ролей, но он не преступник. Преступникам недостает искусности. Преступники лупят тебя по затылку и тырят бумажники, роются в сумочках. Преступники убивают — фармазоны соблазняют. Уинстон не забирал у мугу деньги; мугу всё отдавали сами, взор их туманился жадностью, их ослепляли доллары. А если они отдают сами, это не воровство.
Подчас Уинстона гнали с веб-чатов или сетевых форумов — на доске объявлений он видел постинг «Я здесь ооооооо» или «Фармазон, не входи!» и понимал, что на сайте уже кто-то окопался. Фиг знает — может, и коллега, сидящий через два терминала; так или иначе, правила требовали отступить, хотя порой у фармазонов случались онлайновые стычки за особо жирный куш. Это называлось «войны за мугу». Их Уинстон тоже сторонился. Это непродуктивно, это отвлекает от задачи: засечь, заловить, забить безмозглого мугу, выдоить досуха.
Иногда он находил в Сети резюме, с адресами и телефонами. Крайне полезно, когда наставала пора обрубать концы, угрожать жизни мугу, его семье и так далее. Подобные разговоры обычно заканчивались мольбами и лопотаньем: «Ах, вы меня убили! Ах, вы меня обманули!» Временами этот лепет перемежался угрозами судебного преследования — скорее раздражает, чем дает повод волноваться, — и вот тут домашний адрес — просто подарок с небес. Присобачиваешь «Гуглкарту» с фотографией дома мугу к записочке «Мы знаем, где ты живешь» — и, как правило, конец ахинее. Как бы то ни было, опасность судебного преследования минимальна — как от мухи отмахнуться. Все эти сердитые/печальные/возмущенные/недоуменные письма, забивающие почтовый ящик, — мелкая докука, не более того.
Реальная опасность — здесь, в Лагосе: внезапные налеты сотрудников КЭФП, желающих «обелить» репутацию Нигерии. Мешают работать трудягам 419-м, на потребу публике устраивают рейды и массовые задержания. Как-то раз и Уинстона замели — потому он теперь и кочевал по интернет-кафе, никогда не оставался на ночь и всегда подмечал, через какую дверь смываться, если что.
Начинал спамером, пользовался ночными скидками и засиживался в кафе допоздна, еще долго после того, как запирали дверь и переворачивали табличку словом «ЗАКРЫТО» наружу. Впрочем, толпу неотесанных собратьев всегда недолюбливал. Тихие смешки, отчаяние, прикинувшееся товариществом, сигаретная дымка, от которой ело глаза («Я что, один во всем Лагосе не курю?»), вечные тупые шуточки, утомительная одержимость женскими формами. Уинстон не спал до утра не для того, чтоб выслушивать поразительные истории о сексуальных победах, подлинных либо воображаемых; у него бизнес, а невнятные дискуссии о том, как бы поудачнее развести девчонку с острова Виктория на четыре-девятнадцать, чтобы в койку с тобой легла, — изнурительная потеря энергии. У Уинстона планы помасштабнее.
Он вам не просто вайо, ловчила, кидала, фокусник ярмарочный. Он настоящий фармазон, живет своим умом, выкручивает шансу руки. Так он утешал себя, когда казалось, что из рук все уплывает.
Временами он подумывал, что неплохо бы потусить со спамерами, обменяться советами, знаниями поделиться. В конце концов, он ведь у одного спамера и первые «форматы» купил — пространную жалобу вдовы генерала Абачи,[9] комически несуразную и бестолковую по композиции; впрочем, какое-никакое, а начало. После двух сотен попыток «формат» окупился: маленькая выплата от эдинбургского студента, будущего инженера, всего несколько тысяч фунтов, но хватило, чтоб удержаться на плаву.
Кажется, сто лет прошло. Уинстон помахал владельцу — еще чаю. Спамеры пили минералку и пиво, но Уинстон из другого теста. Лимонный чай, с имбирем.
Он подавил вздох, снова полистал — он составлял профили.
Город-миллионник, построен на болоте, на кочках, на островках, окутанных влажностью. Хуже места для метрополии не придумаешь, и однако вот вам Лагос. Город вопреки здравому смыслу. В мечтах Уинстон видел плавные города, где работа гладко шла по плану, не как в Лагосе — сплошной даш[10] и слоеный пирог уловок. Спамеры нетерпеливы — вот в чем их беда. И беда города — Лагос вечно торопится, вечно путается у себя под ногами. Поменьше бы суеты, побольше стратегического планирования. Столько сил каждый день тратишь на мельчайшие бытовые мелочи — постричься, счет оплатить. Каждую сделку хватаешь за горло и душишь, пока не обмякнет, каждую точку зрения обсуждаешь в бесконечных подробностях — голова кругом. Это высасывает энергию, рассеивает доходы. Эту бы энергию да в нужное русло. «Умей мы ходить в ногу, завоевали бы мир».
Но конечно, могущество Лагоса как раз в том, что в ногу он не ходит. Уинстон это понимал: вечный исток этого города — в его слабости.
«Мы падаем на землю каплями дождя. Отчего мне суждено было упасть здесь?»
Уинстон мечтал перевести 419, это величайшее нигерийское изобретение, на следующий уровень — в Европу, в Великобританию, в Нью-Йорк или Лондон. Не приступами и припадками, с бандами-синдикатами и экспатами-костоломами, нанятыми в Америке и Европе трясти прилипчивых мугу, — нет, лучше, масштабнее, хитроумнее. Корпорация, с менеджерами и исполнительными директорами, в рамках закона, а не за его пределами. 419, нарисованная на большом холсте.
Даже лучшие фармазоны Лагоса лишь скребли по поверхности, а в глубине-то какие богатства! И все же… вот вам Уинстон, затерялся в Лагосе, окопался в Фестак-тауне, капает нелепыми посланиями нелепым мугу, погружен — как обычно — в грезы о великом.
И они навеки останутся грезами. Вот в чем трагедия. Рейд на острове Виктория связал его по рукам и ногам. Замели, дали условно, сейчас на пробации. Паспорт временно недействителен, и Уинстон пропустил университетский выпускной сестры в Англии — пришлось изворачиваться перед родителями. А правда в том, что на нем Каинова печать, его больше не выпустят из Нигерии. Ни визы, ни надежды на побег. Условный срок в конце концов истечет, но сделанного не исправить. У Уинстона судимость, теперь за границу — разве что обычным нелегальным беженцем, а это на корню подрывает его планы построить из 419 международную корпорацию.
Может, найдется спонсор — не родственник, человек, который выступит поручителем. Может, Уинстону встретится красотка-ойибо, он очарует ее, и она за него выйдет? Уинстон не сдержал смешка.
В общем, так он и сидит в Фестак-тауне, печатает свои сказочки:
Сэр, я без задней мысли прошу извинить меня за вторжение в вашу жизнь. Я искал Генри Кёртиса, выпускника Атабаскского университета по благородной специальности учительства, ныне на пенсии, Уважаемого члена Общества Столяров-Любителей Хаунсфилд-Хайтс, подписчика районной газеты «Маяк Брайар-Хилл», супруга Хелен, дедушки близнецов…
23
Лора вспомнила еще кое-что — отец сказал ей много лет назад.
Рождество, наверное, или День благодарения. Камин, тепло, отец, глядя мимо, произнес:
— Знаешь, чего я боюсь?
Дома на каникулах. Второй год в отъезде? Или третий. Подробности расплываются, но ощущение отчетливо. Мускатный орех в эгг-ноге. В камине хлопки сучков. А елки нет. Значит, Благодарение? За окном снег. Ранний снег в том году?
Мама на школьном собрании, Уоррен ушел, Лора и отец остались вдвоем, сказать толком нечего, приятно просто посиживать и прихлебывать.
После одной такой паузы он и спросил:
— Знаешь, чего я боюсь?
Она не знала.
— Вот как отец? Я боюсь, мы умрем и нам покажут все моменты, когда мы сердились на детей, все минуты, когда им нужна была наша любовь, а мы ее не дали, все мгновения, когда мы отвлекались или куксились, всю нашу злость, все раздражение.
— Пап, — сказала она, — ты никогда не злился. Ты, по-моему, даже голоса ни разу не повышал.
— Ну почему? Бывало, — сказал он. — Ты просто забыла. Когда я отмахивался от тебя или от Уоррена, а должен был спросить, как у вас прошел день. Не слушал твои истории. Я боюсь, когда время настанет, мне придется смотреть все это заново. Иначе нас в рай не пустят. — Он поглядел на нее. — Прости меня, Лора.
— Тебе не за что извиняться.
— Есть за что.
— Извиняться? За что?
— Просто — прости. За то, что я должен был, мог бы сделать, а не сделал.
Надо было ей тогда сказать: «Ты был хорошим отцом. Ты всегда старался». Могла бы сказать, а не сказала. Глядела, как эта минута уплывает в тишину, как тишина уплывает дымом.
24
Дражайший Генри.
Как, вероятно, вы известены, защитник моей юности Виктор Окечукву поступил в больницу. Боюсь, его болезнь повернулась к плохому. Жизнь в нем угасает, но он все время повторяет ваше имя и беспокоится лишь о том, велика ли ваша готовность. Когда господин Окечукву упокоится — что неизбежно, у меня не останется никого. Я прошу только вашей помощи. Умоляю вас на колене со слезами на глазах.
Тьма и опасность подступают со всех сторон.
До минуты, когда я буду спасена,
остаюсь искренне ваша
мисс Сандра.
Юнец в шелковой рубашке ухмыляется, цепляя к письму фотографию нолливудской старлетки с миндальными глазами и в драном платье (роль наследницы обнищавшего рода, мелодрама из жизни Лагоса). Знаменитая нигерийская кинозвезда сетует на судьбу далекому ойибо — ну еще бы тут не ухмыляться.
Мугу — 0, фармазон — 1.
Но не успел он нажать «отправить», пришло письмецо от школьного учителя из Канады, ответ на предыдущее его воззвание.
Я могу помочь.
Как легко ухмылка превращается в усмешку, а усмешка — не в хохот даже, глубже хохота. Уинстон откинулся на спинку стула, с хрустом размял шею, глотнул чаю, и Лагос, эта тяжеленная джутовая торба, стал вдруг легкой как перышко, в небытии растворились перепутанные ловушки повседневности. Слаще кока-колы, слаще чая.
Но не успел он поздравить себя с прекрасно рассказанной сказочкой, как на мониторе появилось лицо — не в , а на мониторе. Отражение в защитном экране — такие на мониторах во всех интернет-кафе. Лицо. Не Уинстона. Он и сообразить ничего не успел — отражение протянуло руку, коснулось его плеча. Полицейская облава? Рейд КЭФП? Уинстон обернулся в текучем кружении шелка, одним отрепетированным движением плавно закрыл окно на экране.
— Что такое, братуха? — спросил он.
Худой человек, глаза как болото, в лице пустота.
— Тебя ога зовет.
Ога — это не имя. Ога — это титул.
В сумеречных закоулках Лагоса ога — «босс», ога — «большой человек», ога — «силач». Редко попадается главарь банды или преступного синдиката, который не мыслит себя боссом Таким-то или ога Сяким. Престиж по доверенности, могущество по чисто словесной ассоциации.
Вот что значит «ога». От Уинстона не ускользнул его смысл. И теперь Уинстону не ускользнуть.
Глаза как болото, в лице пустота.
— Твой ога ждет.
Уинстон заморгал:
— У меня нет ога.
— Теперь есть.
Песок
25
Снились ей кони. Плач флейт, грохот барабанов. Накативший шквальный топот, лошадь и всадник летят галопом.
Ураза-байрам или Курбан-байрам. Может, отмечали конец Рамадана или жертвоприношение пророка Ибрахима, что зарезал барана вместо ребенка. Но во сне всадники явились на праздник во всем блеске. Верховые в алых тюрбанах, мечи обнажены, солнечный свет точит лезвия.
Лошади под стеганками, соколиные перья в плюмажах. Славьтесь, певцы и пехотинцы. Рыцари пушечного огня и переливчатых голосов. Его превосходительство эмир наблюдает, разомлел под вздохами павлиньих вееров; копейщики строятся, фыркают лошади. С громким криком бросаются в атаку, волна за волной, умопомрачительным галопом, лошадей осаживают в последний миг, в облаках пыли, под вопли толпы. Ложная атака, проверка выдержки. Эмир и глазом не моргнет; всадники не двинутся дальше. Нет — воздевают мечи, по-военному салютуют. Ритуальная клятва верности, но есть и подтекст: «Ты обуздал нас; ты нас не одолел».
Снились ей кони, и проснулась она под затихающий стук копыт.
26
Телефонный звонок — Лорина мать. В голосе дрожь.
— Лора, — сказала она, — они говорят, это самоубийство.
— Кто говорит?
— Страховщики. Ждут окончательного рапорта из полиции.
«О господи!»
27
Снились ей кони, проснулась в тишине. Поставила канистру на голову, пошла.
Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы и не вспомнит, когда было иначе.
Молодая женщина — девушка — с ног до головы в запыленном индиго, вся закутана, ото лба до щиколоток, видны только лицо, и ступни, и хной окрашенные руки; шла по иссохшим крошащимся землям, воду несла на голове, в канистре поверх сложенной тряпки.
Сушь. Тянется бесконечным узором колючих кустов и жесткой травы. Валуны разбросаны, точно сломанные зубы, солнце давит. От жары земля содрогалась — так подкова на наковальне вибрирует от удара.
Жар, жажда, песок.
Сезон засухи привел с северо-востока ветер харматан, и он прочесывал кустарники Сахеля, принося с собою вкус совсем безграничных песков, совершенно безбрежных пустынь. Когда налетал внезапный порыв, жаркий и сухой, как верблюжье дыхание, сама Сахара забивала глаза песком, сама Сахара першила в горле. Микрочастицы атакующей пустыни солевой коркой забивали слезные каналы.