— А кто второй?
— Сейчас увидишь. Да ты не бойся, не обману.
Выдвинув ящик стола, он вынул из него коробку с разной медицинской всячиной — баночками, ватой и упаковкой одноразовых шприцев. Один шприц был заряжен — из-за ярко-красного колпачка на игле он походил на сигарету, которой затягивались так яростно, что огонек растянулся во всю ее длину.
— Ширяться с вами не буду, — сказала я. — Даже и за пять тарифов.
— Дура, — сказал он весело, — да кто ж тебе даст?
— И деньги вперед. А то кто его знает, какой вы через полчаса будете.
— Вот, возьми, — сказал он и кинул мне конверт.
Представители российского среднего класса часто дают доллары в конверте — так же, как получают. Это волнует. Словно тебя подняли на колесе социального обозрения, чтобы показать заветные звенья экономического механизма Родины… Я открыла конверт и пересчитала деньги. Там были обещанные три тарифа и еще пятьдесят долларов. Практически уровень «Националя». Таким клиентом следовало дорожить — или, во всяком случае, следовало делать вид, что дорожишь. Я очаровательно улыбнулась.
— Ладно, искуплять так искупать. Где ванна?
— Да подожди ты, — сказал он. — Успеешь. Сиди на месте.
— Я…
— Сиди на месте, — повторил он и принялся закатывать рукав.
— Вы сказали, еще второй будет. А где он?
— Да как уколюсь, так сразу и подойдет.
Надев на обнажившийся бицепс резинку, он несколько раз сжал-разжал кулак.
— Что колем? — хмуро поинтересовалась я.
Надо же мне было знать, к чему себя готовить.
— Едем по Каширке.
— Чего?
— Ширкаемся калькой, другими словами, — пояснил он.
Только тут я поняла, что в шприце был кетамин, он же калипсол, сильнейший психоделик, который в вену станет колоть только психопат или самоубийца.
— Что — внутривенно? — не поверила я.
Он кивнул. Мне стало страшно. Я терпеть не могла даже тех кетаминовых торчков, которые кололись внутримышечно. С ними от этих уколов происходило что-то очень мрачное. Они делались похожими на загробных троллей, придавленных вечным проклятием — вроде солдат призрачной армии из последнего «Властелина Колец». А этот собирался колоться внутривенно. Я даже не знала, что так делают. То есть я как раз знала, что нормальные люди так не делают. Второй жмур меньше чем за месяц мне совершенно точно не был нужен. Пора было сматываться.
— Так, давайте я вам деньги верну, — сказала я, — и разбежимся.
— А что такое?
— Вам хорошо, вы мертвый будете. А меня по судам затаскают. Пойду я.
— Я сказал, сидеть на месте?! — рявкнул Михалыч.
Встав, он подошел к двери, запер ее на ключ и спрятал его в карман.
— Встанешь — пожалеешь. Поняла?
Я кивнула. Он вернулся к столу, сел и достал из своей медицинской коробки странное устройство, похожее на дырокол советского дизайна. Устройство состояло из двух полукруглых пластин, соединенных простенькой механикой. На нижней пластине была большая присоска, а на верхней — выштампованная звездочка и инвентарный номер, как на пистолете. Михалыч свел пластины вместе, озабоченно лизнул присоску и прижал устройство к предплечью. Затем он вставил шприц в прорезь, осторожно ввел иглу в вену и сделал контроль — жидкость в шприце окрасилась в темно-красный цвет. Тогда он тронул рычажок на странном устройстве, и оно громко затикало. Михалыч наморщился, как перед прыжком в воду, расставил ноги, чтобы они устойчивее упирались в пол, и до упора вдавил поршень в шприц.
Его тело почти сразу обмякло в кресле. Мне почему-то пришло в голову, что так уходили из жизни бонзы Третьего рейха. Я с тревогой слушала механическое тиканье — словно это была бомба, которая вот-вот взорвется. Через несколько секунд раздался щелчок, дырокол вместе со шприцем отскочил от его руки и упал на пол рядом с креслом. На локте Михалыча появилась маленькая капелька крови. Умно придумано, подумала я. И тут меня накрыло.
Хочу пояснить одну вещь. Я не могу читать мысли. И никто не может, потому что ничего похожего на отпечатанный текст ни у кого в голове нет. А ту непрекращающуюся мыслительную рябь, которая проходит по уму, мало кто способен заметить даже в себе. Поэтому читать чужие мысли — все равно что разбирать написанное по мутной воде вилами в руке сумасшедшего. Здесь я имею в виду не техническую трудность, а практическую ценность такой процедуры.
Но благодаря хвосту у лис часто случается своеобразный резонанс с чужим сознанием — особенно когда это чужое сознание совершает неожиданный кульбит. Это напоминает реакцию периферийного зрения на внезапное движение в полутьме. Мы видим короткую галлюцинацию, эдакий абстрактный компьютерный мультик. Пользы от такого контакта никакой, и большую часть времени наш ум просто отфильтровывает этот эффект — иначе невозможно было бы ездить в метро. Обычно он слаб, но принимаемые людьми наркотики его усиливают, поэтому мы терпеть не можем наркоманов.
При внутривенной инъекции кетамина с полковниками ФСБ творятся странные вещи. «Поездка по Каширке» была не метафорой, а довольно реалистическим описанием: хоть обмякшее тело Михалыча напоминало труп, его сознание неслось сквозь какой-то оранжевый туннель, заполненный призрачными формами, которые он умело огибал. Туннель постоянно разветвлялся в стороны, и Михалыч выбирал, куда ему свернуть. Это было похоже на бобслей — Михалыч управлял своим воображаемым полетом легкими, незаметными глазу поворотами ступней и ладоней, даже не поворотами, а просто микроскопическими напряжениями соответствующих мышц.
Я поняла, что эти оранжевые туннели были не только пространственными образованиями, они одновременно были информацией и волей. Весь мир превратился в огромную самовыполняющуюся программу вроде компьютерной, но такую, где hardware и software нельзя было разделить. Сам Михалыч тоже был элементом этой программы, но обладал свободой перемещения относительно других ее блоков. И его внимание двигалось по программе к самому ее началу, к люку, за которым пряталось что-то страшное. Влетев в последний оранжевый туннель, Михалыч приблизился к этому люку и решительно распахнул его. И то страшное, что было за ним, вырвалось на свободу и понеслось вверх — к свету дня, в комнату.
Я поглядела на Михалыча. Он оживал — но странно, нехорошо. Углы его рта подрагивали — на них выступили пятнышки не то слюны, не то пены, а из горла слышался звук, похожий на рычание. Рычание становилось все громче, затем тело Михалыча дернулось, выгнулось, и я почувствовала, что непонятная жуткая сила со дна его души через секунду вырвется на свободу. У меня не было времени на колебания — я схватила бутылку шампанского и с размаху ударила его по голове.
Внешне ничего особенного не произошло — Михалыч снова обмяк в кресле, а бутылка даже не разбилась. Но вот в его внутреннем измерении, с которым у меня до сих пор оставался контакт, случилось нечто удивительное. Сгусток злой силы, который рвался из его глубин наружу, потерял управление и врезался в сложную комбинацию мыслеформ, заполнявшую очередной туннель. Замелькали пульсирующие звезды и уходящие к горизонту полосы огня, похожие на разметку бесконечной взлетной полосы. Это было ослепительно красиво и напоминало виденную мной в шестидесятые годы хронику катастрофы скоростного катера-тримарана: катер оторвался от воды, сделал медленно-задумчивую мертвую петлю и расшибся о поверхность озера в мелкие дребезги. Здесь произошло почти то же самое, только вместо катера в мелкие дребезги расшиблось озеро: призрачные конструкции, заполнявшие оранжевый туннель, распались на части и с мелодичным звоном разлетелись в стороны, затухая, сворачиваясь и исчезая. А затем и вся вселенная оранжевых туннелей погасла и пропала из виду, словно отключили освещавшее ее электричество. Остался только обмякший мужик в кресле и мелодичный звук, который повторялся и повторялся до тех пор, пока я не поняла, что это телефон.
Я взяла трубку.
— Михалыч? — спросил мужской голос.
— Михалыч не может подойти, — сказала я. — Он очень занят.
— Кто это?
Короткого и простого ответа на этот вопрос у меня не нашлось. Через несколько секунд тишины на том конце линии повесили трубку.
*Надо было додуматься — переименовать КГБ. Такой брэнд пропал! KGB во всем мире знали. А теперь не всякий иностранец и поймет, что это такое — «FSB». Одна американская лесбиянка, которая снимала меня на уик-энд, все время путала «FSB» с «FSD». «FSD» — это «female sexual dysfunction», болезнь, которую придумали фармацевтические компании, чтобы запустить в производство женский аналог виагры. Секс-дисфункция у женщин, конечно, блеф: в женской сексуальности важны не столько физические аспекты, сколько контекст — свечи, шампанское, слова. А если уж совсем честно, важнейшим условием современного женского оргазма является высокий уровень материальной обеспеченности. Но это пилюлей не решишь — it's the economy, stupid[10]. Впрочем, я отвлеклась.
Хоть название у КГБ поменялось, кадры остались прежними, суровыми и закаленными. Нормальный человек от такого удара бутылкой по голове надолго отбросил бы коньки. А Михалыч довольно быстро стал приходить в себя. Возможно, дело было в том, что он получил удар в измененном состоянии сознания — при этом трансформируются физические свойства организма, как может подтвердить любой алкоголик.
Я поняла, что он в сознании, когда попыталась вытащить ключ от двери у него из штанов. Склонившись над ним, я увидела, что он смотрит на меня из-под приоткрытых век. Я сразу отскочила. Меня напугало происходившее с ним после укола — такого я раньше не видела, и рисковать мне не хотелось.
— Телефон, — прошептал Михалыч.
— Что телефон?
— Кто… Кто…
— Кто звонил? — догадалась я. — Не знаю. Какой-то мужчина.
Он застонал. Удивительно. Нормального человека после такого удара по голове волновали бы вечные вопросы. А этот думал о телефонных звонках. Как писал Маяковский, «гвозди бы делать из этих людей, всем бы в России жилось веселей» (это он потом исправил на «крепче бы не было в мире гвоздей», а в черновике было именно так, сама видела).
— Дайте ключ, — сказала я, — мне идти надо.
— Подожди ты, — выдохнул Михалыч, — разговор.
— Я с торчками не разговариваю.
— Не рассуждай…
Он говорил с усилием, делая большие паузы — будто каждое предложение было высокой горой, с которой он несколько раз срывался за время штурма.
— Ну да, — сказала я обиженным тоном. — Не рассуждай. Люське вон тоже говорили — не рассуждай. А как клиент у нее на ветке сакуры помер, попала под следствие. Адвокат говорит — перитонит, несчастный случай. А следователь клеит прорыв прямой кишки, непредумышленное убийство. И надо еще три штуки занести, тогда будет непредумышленное, а можно вообще налететь по полной… Давайте ключ, а то еще раз получите. И плевать, что вы из ФСБ. Мне ничего не будет, самозащита.
С этими словами я снова взялась за бутылку.
Он издал жутковатый звук — словно глубоко в омуте засмеялся водяной. Потом попытался что-то сказать, но получилось только:
— Сиди… Си…
— Слушайте, я последний раз по-хорошему прошу, — повторила я, — отдайте ключ!
— Сука, — сказал он неожиданно отчетливо.
Все-таки эти офицеры такие хамы. Не могут культурно поговорить с девушкой. Я занесла бутылку для удара, и тут дверь за моей спиной открылась.
На пороге стоял высокий молодой человек в темном плаще с поднятым воротом. Он был небрит, хмур и очень хорош собой — это я отметила без всякой личной вовлеченности, холодным взглядом художницы.
Немного портила его только надменно-гневная складка у губ. Она, однако, не вызывала к нему неприязни, а как бы устанавливала дистанцию. Впрочем, и со складкой он выглядел весьма и весьма привлекательно. Пожалуй, он чуть-чуть походил на молодого государя Александра Павловича — тот, помнится, тоже глядел волком в первые годы после восшествия на престол.
Меня поразило выражение его лица. Не знаю, как объяснить. Как если бы человек много лет жил с зубной болью и привык не обращать на нее внимания, хоть боль мучила его каждый день. Еще у него был запоминающийся взгляд: эти серо-желтые глаза отпечатывались на чужой сетчатке и глядели оттуда в душу еще несколько секунд. Самое же главное, мне показалось, что это лицо из прошлого. Похожих лиц было много вокруг в давние времена, когда люди верили в любовь и Бога, а потом такой тип почти исчез.
Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза.
— Хотела шампанским отпаивать, — пояснила я, ставя бутылку на стол.
Гость перевел взгляд на Михалыча.
— Никак дочку привез? — спросил он.
— Не, — прохрипел из своего кресла Михалыч и даже пошевелил рукой (видно, присутствие гостя помогло ему собраться с духом). — Не… Шмара…
— А, — сказал гость и снова поглядел на меня. — Это и есть… которая нашего консультанта обидела?
— Она.
— А с тобой что случилось?
— Шеф, — залопотал в ответ Михалыч, — зуб, шеф, зуб! Наркоз!
Молодой человек втянул носом воздух, и на его лице появилась неодобрительная гримаса.
— Тебе чего, кетамином наркоз делали?
— Шеф, я…
— Или ты ветеринара вызывал уши обрезать?
— Шеф…
— Опять? Я понимаю, на объекте. Но здесь зачем? У нас был разговор на эту тему?
Михалыч опустил глаза. Молодой человек посмотрел на меня, мне показалось — с любопытством.
— Шеф, объясню, — заговорил Михалыч. — Честное…
Я физически чувствовала, каким усилием даются ему слова.
— Нет, Михалыч. Объяснять буду я, — сказал гость, взял со стола бутылку шампанского и изо всех сил ударил ею Михалыча по голове.
На этот раз бутылка лопнула, и гейзер белой пены окатил Михалыча с головы до ног. Я не сомневалась, что после такого удара он уже никогда не встанет с кресла — в человеческой анатомии я разбираюсь. Но, к моему изумлению, Михалыч помотал головой из стороны в сторону, будто алкаш, на которого вылили ведро воды. Потом поднял руку и вытер с лица брызги шампанского. Вместо того чтобы убить, этот удар привел его в чувство. Такого я раньше не видела никогда.
— В общем, так, — сказал молодой человек, — прими душ, потом садись на такси и езжай домой. Пусть тебе бульону дадут. Или крепкого чаю. А вообще, Михалыч, если по уму, то надо бы тебе прокапаться с релашкой.
Я не поняла, что значит эта фраза.
— Так точно, — сказал Михалыч, кое-как поднялся на ноги и поплелся в ванную, оставляя за собой дорожку из капель шампанского. Когда за ним закрылась дверь, молодой человек повернулся ко мне и улыбнулся.
— Здесь душно, — сказал он. — Позвольте проводить вас на свежий воздух.
Мне понравилось, что он заговорил со мной на «вы».
Мы вышли из квартиры другим путем. Как оказалось, стальной шест, который я видела в одной из комнат, вел на первый этаж. Похожие шесты встречаются в пожарных частях и go-go барах. По такому можно быстро соскользнуть вниз к большой красной машине и получить медаль «За отвагу на пожаре». А можно эротично потереться о него попкой и грудью и получить от зрителей несколько влажных банкнот. Вот сколько разных дорог открывает перед нами жизнь…
К счастью, сегодня мне не надо было делать ни первого, ни второго. Рядом с шестом оказалась узкая спиральная лестница — видимо, для менее срочных случаев. По ней мы и сошли вниз. Внизу был полутемный гараж, в котором стояла шикарная черная машина — «Майбах», самый настоящий. Таких, наверно, было в Москве всего несколько штук.
Остановившись возле машины, молодой человек поднял голову — так, что его нос оказался направленным на меня, — и с силой втянул воздух. Выглядело это диковато. Но вслед за этим на его лице изобразилось блаженство, просто даже какое-то умиление.
— Я хотел бы извиниться за случившееся, — сказал он, — и попросить вас об одолжении.
— Какого рода?
— Мне нужно подобрать подарок девушке примерно вашего возраста. Я сам не разбираюсь в дамской бижутерии и буду очень признателен за совет.
Секунду я колебалась. Вообще в таких ситуациях надо сматываться при первой возможности — но мне почему-то хотелось продолжить знакомство. И еще было интересно посмотреть на интерьер машины.
— Хорошо, — сказала я.
Но как только я села на переднее сиденье, я позабыла про интерьер — такое сильное впечатление произвел на меня пропуск на ветровом стекле.
Я давно заметила одну китчеватую тенденцию российской власти: она постоянно норовила совпасть с величественной тенью имперской истории и культуры, как бы выписать себе дворянскую грамоту, удостоверяющую происхождение от славных корней — несмотря на то, что общего с прежней Россией у нее было столько же, сколько у каких-нибудь лангобардов, пасших коз среди руин Форума, с династией Флавиев. Автопропуск на стекле «Майбаха» оказался свежим образчиком жанра. На нем был золотой двуглавый орел, трехзначный номер и надпись:
А.С. ПушкинЧто тут сказать? Да, орел. Да, Пушкин. Но чувства причастности к судьбам великой страны, на которое рассчитывали криэйторы федеральной службы, не возникало. Наверно, дело было в неверном выборе эпохи для референций. Следовало обращаться не к имперским орлам, а к феодальным летописям. Там легче было найти маячки: Борис Большое Гнездо, Владимир Красная Корочка…
— О чем вы задумались?
— А? Я? — опомнилась я.
— Да, — сказал он. — Когда вы думаете, вы так трогательно морщите носик.
Мы уже выехали на улицу.
— Кстати, мы до сих пор не познакомились, — сказал он. — Александр. Можно Саша. Слышали про такого Сашу Белого? Ну а я — Саша Серый.