В этот день Лесник принимал важных людей из разных сфер, таких же, как он, хищников высокого полета. На десерт звали композитора или кинорежиссера, снявшего блокбастер, писателя, которым восхищались в данный момент. Это было высокое собрание, а не пошлая баня с телками. Лесник серьезно считал свою воскресную баню ложей избранных и, конечно, не масонской. Он не любил масонов и евреев, но антисемитом не был, так как не считал себя дурнее их.
Действо начиналось часов в двенадцать: съезжались люди, все надевали халаты с личными монограммами, шли на террасу, и пир острого словца вперемежку с новостями из Кремля начинал свое неспешное движение. Дворецкий накрывал стол с простой, но очень качественной едой. Меню всегда было стабильным: салат оливье, овощи, селедка, рыбка из таежных рек, холодец, потом суп, котлеты с пюре, рыба и пельмени.
Напитки в ассортименте — от виски до «Фернет бьянко», много вина, но предпочитали пиво с водочкой, несмотря на диеты и здоровый образ жизни. Парились группами по интересам: думцы с банкирами, металлурги с нефтяниками, кто вообще не парился, сидел за столом, разминаясь водочкой, под хохот рассказывали истории, которых у всех было в избытке. Иерархии и чинов никто не признавал: писатель мог перебить олигарха, которого внимательно слушает всенародно избранный. За столом царили сумбур и пиршество острого словца, это ценилось не меньше блокирующего пакета акций — этим за столом удивить было трудно.
Меньше чем пол-ярда за стол не попадало. Один член банного сообщества держал на гонораре известного юмориста, который каждую неделю готовил хозяину свежий анекдот или занятную историю. Обсуждали кино и книги, реже — президента и национальные проекты. Общение было дружеским и нежным, хотя за столом могли оказаться люди, не терпящие друг друга, но Лесник своим талантом примирял всех, ровно оделяя любовью и художника, и сенатора. Талант его собирать людей был уникален.
К нему ехали все, там иногда решались большие дела, его баня — особая зона, где без трусов, без постов и мест в «Форбсе» люди становились настоящими.
Если бы можно было сделать прямой эфир из бани, то люди, глядя, как акулы капитализма бросаются в бассейн, как когда-то на Оке или на Днепре, приняли бы их за резвящихся дельфинов.
Статистическая особенность состояла в том, что москвичей по рождению среди них было мало, в основном они были приезжими (то есть лимитой по-старому), их жажда жизни и неукротимая воля привели их наверх, они все понимали, что назначены, как комиссары после революции, но буржуазное разложение уже коснулось их пролетарских сердец. Иногда они ворчали, что народец им достался не очень, но, как говорил великий вождь и учитель, «других писателей у нас нет».
Но пора вернуться к нашему основному герою, дворецкому.
Он нравился всем. Лесник гордился им так же, как своей кобылой по кличке Колян — так звали его вице-премьера, который его курировал и был в доле, но хозяину нравилось заходить на конюшню и хлопать кобылу по морде — это его примиряло с комплексом зависимости, который он испытывал к этому человеку. Он по правде любил своего дворецкого за добрый нрав и ум. Когда один банкир решил сманить того на свою дачу большой зарплатой, он устроил ему скандал и добавил бонус — хозяин не любил, когда трогают его вещи, он ревновал даже свою секретаршу, выведывая, кто на нее посягает, хотя сам никогда ее не трогал. Лесник играл в казино самозабвенно, желал не выигрыша, а подтверждения своей избранности — он хотел стать королем удачи, а стал заложником самого себя. Расточал вокруг инфекцию, заразились многие, кое-кто умер, но он продолжал бег по кругу, как слепая лошадь, которая бежит, пока не упадет.
Дворецкий работал, поменял «Москвич» на «пежо», все шло вверх, но болезнь уже пришла, он стал пить по ночам, а потом и играть в казино, как Лесник.
Все годы служения он удивлялся хозяйской привычке играть в казино, не понимая, как можно бросать деньги в железный ящик, а потом радоваться, когда при совпадении картинок на экране кровь бьет в голову круче оргазма и в кассе выдают гору денег. Это завораживало. Он захотел попробовать и попробовал, проиграл. Потом выиграл, что-то почувствовал, хотел оказаться в хозяйской шкуре, понять, как это бывает.
Понять не понял, а шкуру свою не сохранил. Душа его, светлая, православная, пострадала от дьявольского огня — так бывает; например, северные народы не имеют в организме иммунитета против алкоголя, быстро спиваются и даже умирают Так вот наш дворецкий проиграл деньги на расходы по дому, а однажды проиграл годовую зарплату, не заплатив строителям за ремонт гостевого дома.
Все вскрылось, его выгнали, теперь он живет и работает в гараже, отрабатывает долг хозяину. Вот так страсть одних оборачивается катастрофой для других, воронка затягивает на глубине реки ничего не подозревающего пловца. Он мог бы плыть в своей сонной тине и был бы жив. Рыба ищет где глубже, а человек? Ищет и находит то, что искал. Сидя в гараже и перебирая какие-то гайки, дворецкий не сетует на судьбу и никого не обвиняет. Новая жизнь его не пугает: он знает, что хомут его найдет, а что было — то было.
День, которого еще не было
«Жить с одной женой 20 лет непросто даже в Швейцарии, а в России вообще невозможно!» — так подумал Сергеев, проснувшись субботним утром после вчерашнего веселья.
Ночью ему приснился певец Муслим Магомаев. Понять, что бы это значило, Сергеев не мог, но беспокойство осталось.
Организм сообщил, что вчера выпили много, на десерт пообщались с гейшами молдавского разлива. Гейши говорили мало, но массаж ступней делали неплохо. Сергеев чувствовал себя неловко: знал бы — носки надел свежие.
От всего остались интоксикация и душевный гепатит.
Сергеев не любил Азию, Дальний и Ближний Восток, особую нелюбовь он испытывал к Новой Зеландии, он был только в Китае в командировке ровно пять дней. Удивило его в Поднебесной огромное количество людей и английский, на котором они говорили.
Сами говорили и сами понимали себя, удивляясь, что чужие их не понимают.
Сергеева звали на Великую стену, но он вспомнил тушенку с одноименным названием и не поехал — переел ее в годы нестабильности и товарного дефицита.
Звали его и в мавзолей Мао, но покойников он не любил — он и живых любил не сильно: родителей и детей своих, вот и весь список.
Тяга к другим цивилизациям закончилась у Сергеева в 75-м году в молодежном лагере «Спутник» под Казанью, когда болгарская комсомолка отказала ему во взаимности на вечере интернациональной дружбы. «Дружба дружбой, а в кровать с капиталистом», — с горечью вспоминал Сергеев, разочаровавшийся с тех пор в идеях социализма.
Он лежал с закрытыми глазами, удивляясь глобальным мыслям, блуждающим в нем.
Зазвонил телефон, он услышал голос своего товарища, соратника по вчерашнему отдыху. У них традиция была — проверять друг друга утром после ночных полетов: жив ли товарищ, не сел ли на запасной аэродром?
— Как дела? — услышал Сергеев, и этот невинный вопрос вызвал у него сильнейшее раздражение: ну какие, бляха, дела, если расстались под утро?
— Дела? Иллюстрирую Борхеса и насвистываю Губайдуллину.
На другом конце провода товарищ хрюкнул — он понимал, что вопрос бестактный, но его бабушка, народная артистка, которая первой разделась догола в советском кино, учила внука интересоваться здоровьем, особенно после пьянки.
Второй вопрос поверг Сергеева в ступор.
— Что делаешь?
Ну что может делать мужчина после загула по случаю отъезда жены в Швейцарию? В холодильнике нет ни хера, вещи от входных дверей до кровати лежат на полу в творческом хаосе.
— Лежу и думаю: или зубы почистить, или повеситься, в голове стучит «Бухенвальдский набат» (привет Магомаева из сна), в кармане ни копейки, последние деньги потратил на букет случайной девушке у метро. За двести долларов сто роз. — Сергеев закончил отчет.
— Ну и что, дала тебе Мисс метро «Белорусская»?
— Я не просил, хотел сделать человеку праздник, — ответил Сергеев.
— Не думаю, — отозвался товарищ. — Лучше бы денег дал, может, ей кушать не на что?
— Я не Красный Крест, я хотел праздника, а пропитание пусть добывает сама.
— Вот весь ты в этом эгоизме и самодовольстве: человеку жрать нечего, а вы лезете к нему с цветами и ликером. Накормите девушку — вот что главное. Все у вас, у нерусских, наперекосяк! — громыхал товарищ в трубку.
— Ты очень русский, — сказал Сергеев, знающий, какой микст представляет его товарищ — убийственный коктейль из цыган, татар, карелов и легкой пенки из русской и еврейской крови.
Эта смесь позволяла ему везде чувствовать себя своим. В зависимости от национального состава компании он извлекал из своей родословной нужную и предъявлял, как проездной.
Эта смесь позволяла ему везде чувствовать себя своим. В зависимости от национального состава компании он извлекал из своей родословной нужную и предъявлял, как проездной.
Товарищ Сергеева был замечательный человек во всех смыслах, только раздражал иногда абсолютным позитивом. Если он попадал в аварию, то радовался, что не на самолете, когда силовое ведомство отобрало у него пансионат, купленный по дешевке, радовался, что не надо платить налог на недвижимость.
В любом, самом мелком случае, даже с женами, которых у него было шесть, он ладил и находил одни плюсы: первая считала ему налоги, вторая лечила его домашних животных, с третьей он иногда спал, а с остальными перезванивался.
Разговор по инициативе Сергеева иссяк. Последней каплей оказалась новость, что Москва завалена дешевыми попугаями. Он не сразу понял, что имелось в виду, но позже осознал сюрреализм информационной политики, когда говорить больше не о чем.
В голове Сергеева загорелась лампочка «Внимание». Он вспомнил, что у жены день рождения и надо бы ее поздравить.
Он не отмечал свои праздники, так и не сумев убедить жену, что ход времени и числа на календаре — это не одно и то же. В дни своего рождения он выключал телефон, не принимал подарков и поздравлений, мотивируя тем, что роды его были тяжелыми и в этот день, день рождения, он испытывает родовые муки и веселье неуместно.
В первые годы жена плакала, не понимая, почему он такой, потом привыкла к его закидонам, но подарков ждать не перестала.
Сергеев еще полежал полчаса, пытаясь заснуть и проснуться здоровым, но обмануть организм не удалось, плоть требовала чаю и супа, а голос плоти сильнее голоса разума.
Он решительно встал, пошел в ванную и увидел свое лицо. Это существительное было большим преувеличением: в отражении зеркала торчала морда, старая, жеваная, красная и мятая, как сарафан девушки, изнасилованной казачьим эскадроном.
«Да, — подумал Сергеев, — как надо любить деньги, чтобы спать с такой рожей!» Эта мысль настроения не улучшила, но на место его поставила, как вчера в ночном клубе, где на писсуаре был наклеен стикер «Не льсти себе, подойди поближе».
Душ смыл все сомнения, чай и суп открыли глаза, и в них забрезжил свет в середине тоннеля.
Он позвонил в фирму «Интерфлора» и попросил послать жене в отель цветочную композицию. Менеджеры обещали прислать в течение часа. Сергеев решил вспомнить молодость и написать жене послание в стихах — раньше он писал их тоннами, пылая страстью.
Взяв бумагу и ручку, он напряг воображение, но первое, что пришло в голову — «Я вам пишу», — оказалось знакомым, однако, кроме песни Киркорова «Единственная моя», ничего не приходило в голову. Он врать не стал, вспомнив вчерашнее, и стихи отбросил. Муза ушла, видимо, к другому мужику — если женщина уже дала, тут не до стихов. «Добавим денег на подарок», — утешил себя Сергеев.
Позвонили в дверь, на пороге стояла симпатичная девушка, очень похожая на вчерашнюю гейшу. Он приятно удивился, что на пороге трепетная лань, а не старая сука с лицом работницы ДЭЗа — бывало, зайдешь в поезде в вагон СВ и ждешь, что в купе зайдет девушка, а заходит мужик с кривой рожей, тоже ожидавший увидеть вместо тебя что-нибудь менее противное.
Лань зашла с альбомом, цепким глазом оценила обстановку и поняла, что здесь можно рассчитывать не только на чаевые, но и на более серьезные бонусы, если фишка ляжет.
Прикинув возраст клиента и стоимость квадратного метра, она решила прилечь только за 300 и внутренне собралась, концентрируя обаяние.
Сергеев в альбом не смотрел — он разглядывал девушку, она заметила, расстегнула две пуговки на фирменной рубашке, и декольте открыло взору Сергеева картину «Утро в сосновом бору». Он почувствовал себя медведем, собирающим малину, и в его ушах зазвучала песня «Ягода малина нас к себе манила…».
Девушка заволновалась: платить за квартиру нужно было еще вчера, осень не за горами, а сапоги надо менять. «Скажу четыреста, дядька вроде бы нормальный», — решила она.
Сергеев готов был включиться в эту игру, но, вспомнив свои мысли в душе и отражение в венецианском стекле, решил, что ничего не будет. Он решил уйти из секса на заслуженный отдых, сам, как Кафельников из «Большого шлема», вовремя зачехлив ракетку.
Девушка поняла, что сапоги пролетели мимо и голубь надежды унес в Америку дензнаки Федеральной резервной системы. Если сапоги отдать в ремонт и нашить на них стразы, можно продержаться до весны, а там, слава Богу, босоножки и Турция, где возможны варианты.
Они расстались недовольные друг другом: Сергеев тем, что принял жесткое и непопулярное решение, она еще раз убедилась, что все мужики козлы и жадные.
На берегу Женевского озера в отеле плакала женщина, глядя на букет из далекого прошлого, когда Сергеев умел писать стихи и дарил одну розу, согревая ее на груди, в рваном пальто, в холодном подъезде чужого дома, где они встречались, не зная своего будущего.
Аз есмь человек?
Сергеев сидел в пятницу дома трезвый и злой, не находя себе места. Жена с дочкой уехали на дачу, и образовался выходной, суббота, который он планировал провести с одной девушкой, трепетной ланью из отдела маркетинга. Связь их была вялотекущая, она хотела его пять раз в неделю, а он готов был отдать себя раз в месяц — и все. Желательно было сделать это на работе в пятницу, в своем кабинете, без прелюдии, но с выпивкой, а-ля фуршет. Вино у него было — осталось после новогодней корпоративной пьянки, фрукты и конфеты ему и так приносили из буфета раз в неделю, как руководителю второго корпоративного круга, — первый круг получал еще и бутерброды, но Сергеев пока еще не дорос до таких высот. «Какие твои годы!» — говорил ему руководитель департамента, бывший директор НИИ, а ныне член совета директоров корпорации «Инвест-гарант», симпатичный старикан, продавший свой НИИ в обмен на пожизненные привилегии. Годы Сергеева перевалили за сорок, он считал себя мудрым и достойным человеком с маленькими слабостями, но с высокой самооценкой.
Сергеев днем послал лани эсэмэс с предложением слиться в экстазе на рабочем месте, но получил отказ — девушка хотела по полной программе: ресторан, караоке, отель, пришла на работу в новой шубе и сапогах со стразами, а в предложенном сценарии этого не предполагалось. Она надулась, отказала Сергееву, и его план рухнул: он не хотел в ресторан — дорого и можно нарваться на знакомых, караоке он просто презирал, как член клуба самодеятельной песни, его колотило, когда на пьянках сотрудники выли под телевизор песни про Чебурашку и «А нам все равно!». Ему было не все равно, он вырос на Окуджаве и Галиче и переступить через себя не мог. С отелем он тоже смириться не мог — зачем, если пыл его ограничивался часом, а минимальная оплата взималась за семь часов? Вообще он не любил ночевать не дома, а проснуться с чужим человеком с утра для него было и вовсе невыносимо. Он с утра себя ненавидел, а чужих просто не переносил.
Отказ его огорошил, он позвонил лани, послушал ее лепет: «Мы нигде не бываем», — обозвал ее неблагодарной свиньей, намекая на бонус перед Новым годом, и в сердцах послал ее туда, откуда она, поломав его план, спрыгнула.
Делать было нечего, он посмотрел в Интернете «Досуг», понял, что о нем там нет ни слова, и поехал в пустую квартиру, переполненный и нереализованный.
«Вот суки, — думал он, кувыркаясь в дорожных пробках, — чего надумали!» — и вспоминал благодатное время пятнадцатилетней давности, в период застоя, когда девушки были другими.
Выпьешь с ними вина венгерского «Токай», песенку споешь про виноградную косточку, и все — любовь в фотолаборатории под красным фонарем или в ротапринтной в условиях антисанитарных, под страхом, что начальник застанет. Вот это любовь! А что сейчас? Одна корысть и бездуховность, кроссворд не с кем разгадать. Раньше любой младший техник во сне мог ответить: «Приток Иртыша?», «Роман Помяловского?»
На работу как на праздник ходили. Главное — ко времени успеть. Пришел, на стул упал, потом чай, обмен мнениями: что читали, как Смоктуновский во МХАТе, Фолкнер, Воннегут? Не успеешь обсудить — обед, потом настольный теннис — и в кабинет, поспишь с закрытыми глазами, упершись локтями в щеки, типа думаешь, а тут буфет в три часа откроют, опять тусовка, чай, пончики и незаметно пять часов, домой.
Конфликты были: кому какой заказ положен, кому с красной рыбой, а кому балык, — это в понедельник. А в пятницу — грильяж, «Мишка», вафли «Лесная быль» и карамельки.
Когда делили дубленки и детские комбинезоны, войны разгорались нешуточные, ветераны все забирали, остальным говорили, как и теперь: «Какие ваши годы!» Вот и годы пришли, дети выросли, дубленки 24 часа в сутки, а счастья нет.
Так думал Сергеев по дороге домой, слушая по радио, что на выборах отменили графу «Против всех». Он на выборы не ходил с третьего класса средней школы, когда его прокатили, не выбрав звеньевым в пионерском отряде, а дали жалкую должность санитара звездочки. Он запомнил и в демократию больше не верил. Люди по радио орали, что это наступление на права человека, имея в виду себя, но Сергеева это развеселило. Он по телевизору смотрел только «Новости» вместо юмора и сатиры. «Новости» заменяли ему все жанры, он смотрел их без звука и смеялся, как подорванный, придумывая свой текст.