С таким доводом дон Хайме вынужден был согласиться.
– В таком случае, сеньора, прошу вас принять мои извинения.
Она поклонилась ему с необычайным изяществом.
– Я принимаю ваши извинения, маэстро. – Волосы, собранные на затылке, немного растрепались, и на плечо упала темная прядь. Она подняла руки и заколола волосы перламутровой заколкой. – Мы можем продолжить?
Дон Хайме подобрал с пола рапиру и подал ее донье Аделе. Хладнокровие и выносливость этой женщины поразили его. Во время битвы надетый на острие его рапиры металлический наконечник несколько раз оцарапал ей лицо, но она ничуть не испугалась и не отступила.
– На этот раз мы наденем маски, – сказал он; Адела де Отеро согласно кивнула.
Они надели защитные маски и встали в исходную позицию. На миг дон Хайме пожалел, что металлическая решетка почти полностью скрыла ее лицо; однако он все же различал блеск ее глаз и белую линию зубов, блестевших, когда она, восстанавливая дыхание, разжимала губы, готовясь ринуться в новую атаку. На этот раз поединок прошел без эксцессов; она сражалась с абсолютным спокойствием, безупречно чередуя действия, вела себя сдержанно и осмотрительно. Хотя ей так и не удалось уколоть противника, пару раз дону Хайме пришлось пустить в ход все свои навыки, чтобы отразить уколы, которые, без сомнения, застигли бы врасплох любого фехтовальщика, чуть менее опытного, чем он. Рапиры тихо звенели в тишине зала, и дону Хайме пришло в голову, что Адела де Отеро была на уровне достойнейших мастеров, каких ему доводилось встречать в жизни. Поединок становился все напряженнее, и вскоре дон Хайме, позабыв о поле своей новой ученицы, принялся отражать атаки со всей серьезностью, на какую только был способен. Несколько раз ему пришлось уколоть ее, чтобы не быть уколотым самому. В этот вечер Адела де Отеро получила общим числом пять уколов в грудь; это было не слишком много, учитывая мастерство ее соперника.
Когда часы пробили шесть, они опустили рапиры, изможденные жарой и напряженностью боя. Она сняла маску и вытерла пот полотенцем, предложенным доном Хайме. Затем вопросительно посмотрела на него, ожидая оценки.
Маэстро улыбался.
– Невозможно поверить, – признался он искренне, и она прикрыла веки, словно кошка, которую погладили за ухом. – Как давно вы занимаетесь фехтованием?
– С восемнадцати лет. – Дон Хайме попытался мысленно определить ее возраст, отсчитывая от этой цифры, и она угадала его намерение. – Мне сейчас двадцать семь.
Дон Хайме вежливо изобразил удивление, давая понять, что считал ее значительно моложе.
– Вы плохо меня знаете, – холодно возразила она. – По-моему, глупо, когда люди пытаются скрыть свой возраст и выглядеть моложе, чем они есть на самом деле. Отказываться от своих лет – это все равно что отказываться от себя самого.
– Мудрые слова.
– Всего лишь здравый смысл, маэстро. Обыкновенный здравый смысл.
– Это не совсем женская черта.
– Вы бы удивились, узнав, как много женских черт у меня отсутствует.
В дверь постучали, и на лице доньи Аделы мелькнула досада.
– Это, должно быть, Лусия. Я просила ее зайти за мной через час.
Дон Хайме извинился и пошел открывать. Действительно, это была служанка. Когда он вернулся в зал, Адела де Отеро уже скрылась в гардеробной. И опять дверь осталась приотворенной.
Маэстро повесил рапиры на стену и подобрал с пола маски. Когда Адела де Отеро вышла из раздевалки, на ней было прежнее муслиновое платье. Она расчесывала волосы, держа перламутровую заколку в зубах. Волосы у нее были ухоженные, черные, длинные, спадающие намного ниже плеч.
– Когда же вы покажете мне ваш знаменитый укол?
Волей-неволей дону Хайме пришлось признаться: эта женщина была достойна овладеть секретом укола за двести эскудо.
– Послезавтра в это же время, – сказал он. – В мои задачи входит обучение технике самого укола, а также и способам его отразить. Учитывая ваш опыт, думаю, через два или три занятия вы овладеете им в совершенстве.
Она была явно польщена.
– Мне будет очень приятно посещать ваши занятия, дон Хайме, – произнесла она просто, словно внезапно почувствовала к нему доверие. – Это наслаждение – сражаться с таким... восхитительным знатоком классики. Сразу видно, что вы принадлежите к старинной французской школе: прямая осанка, вытянутая нога, атака только в самом крайнем случае... Фехтовальщиков, подобных вам, осталось мало.
– К сожалению, сеньора. К величайшему сожалению.
– И еще я заметила, – добавила она, помолчав, – что вы очень необычный фехтовальщик.. У вас есть то, что знатоки называют... кажется, sentiment du fer <Чувство клинка (фр.).>. Я правильно произнесла? Этим редким качеством владеют лишь особенно одаренные фехтовальщики.
Дон Хайме рассеянно кивнул, давая понять, что ему это безразлично; но в глубине души он был тронут проницательностью доньи Аделы.
– Это всего лишь результат большого труда, – ответил он. – Подобное свойство – нечто вроде шестого чувства; оно словно продлевает чувствительность пальцев, держащих рапиру, до самого острия... Это особый инстинкт, который предупреждает о намерениях противника и иногда всего за долю секунды позволяет предотвратить его укол.
– Я бы тоже хотела этому научиться, – сказала она.
– Невозможно, сеньора. Это приходит с опытом. Здесь нет никакого секрета; ничего, что можно было бы приобрести за деньги. Чтобы развить в себе это умение, нужна целая жизнь. Такая, какую прожил я.
Казалось, она что-то вспомнила.
– Кстати, об оплате, – произнесла она, – я хотела бы знать, что вас больше устраивает: наличные или чек, который у вас примут в любом банке? В Итальянском банке, например. Я хотела бы продолжать заниматься с вами в течение еще некоторого времени после того, как я освою технику укола.
Дон Хайме вежливо запротестовал: для него было бы честью предложить свои услуги даме, в деньгах он не нуждался, посему разговор о них был просто неуместен.
Посмотрев на него холодно, она напомнила ему, что собирается воспользоваться его профессиональными услугами и его занятия с ней должны строиться на тех же условиях, как со всеми другими учениками. Затем, считая разговор завершенным, она ловким и быстрым жестом собрала волосы на затылке и скрепила их заколкой.
Дон Хайме надел куртку и проводил свою новую ученицу в кабинет. Служанка ждала на лестнице, но Ад ела де Отеро, казалось, не торопилась. Она попросила стакан воды, затем довольно долго с откровенным любопытством изучала корешки книг, стоявших на полках.
– Я отдал бы мою лучшую рапиру за то, чтобы узнать, кто обучал вас фехтованию, сеньора де Отеро.
– И что же это за рапира? – спросила она, не оборачиваясь; стоя возле полки, она бережно провела пальцем по корешку «Мемуаров Талейрана».
– Миланский клинок работы самого д'Аркади. Она прикусила губу, словно прикидывая, выгодна ли ей предложенная сделка.
– Заманчивое предложение, но я не могу его принять. Если женщина хочет быть привлекательной, она должна окружать себя тайной. Скажу лишь одно: это был превосходный учитель.
– Я уже имел честь убедиться в этом. А вы оказались способной ученицей.
– Благодарю.
– Это чистая правда. Если вы позволите мне высказать кое-какие догадки, осмелюсь предположить, что ваш учитель – итальянец. Некоторые ваши действия типичны для этой достойнейшей школы.
Адела де Отеро прижала палец к губам.
– Поговорим об этом в другой раз, маэстро, – произнесла она вполголоса тоном заговорщика. Она осмотрелась и кивнула на диван. – Я могу сесть?
– Прошу вас.
Она опустилась на вытертую, табачного цвета, кожу софы, и ее юбки мягко зашелестели. Дон Хайме стоял перед ней, чувствуя некоторую неловкость.
– А где вы, маэстро, обучались фехтованию? Дон Хайме посмотрел на нее удивленно.
– Ваша наивность очаровательна, сеньора: вы отказываетесь рассказать мне о вашей юности, а в следующий миг задаете мне тот же самый вопрос... Разве это справедливо?
Она мягко улыбнулась.
– По отношению к мужчинам все справедливо, дон Хайме.
– Звучит жестоко, сеньора!
– И искренне.
Дон Хайме посмотрел на нее задумчиво.
– Донья Адела, – произнес он неожиданно серьезно, с такой обезоруживающей простотой, что его слова прозвучали без малейшего оттенка светскости. – Я отдал бы все на свете, чтобы иметь возможность собственной рукой написать вызов и отправить секундантов к тому человеку, который вложил в ваши уста столь горькие слова.
Она взглянула на него сперва растерянно, потом, когда поняла, что ее собеседник не шутит, – удивленно и благодарно. Она хотела что-то сказать, но замерла с приоткрытым ртом, словно услышанные только что слова доставили ей невыразимое наслаждение.
– Это, – произнесла она, – самый изысканный комплимент, какой мне когда-либо доводилось слышать.
– Это, – произнесла она, – самый изысканный комплимент, какой мне когда-либо доводилось слышать.
Дон Хайме облокотился о спинку кресла. Он был слегка обескуражен и хмурился. Ему вовсе не хотелось заигрывать с ней, он просто выразил вслух свое чувство. А что, если он выглядит в ее глазах смешно? В его-то годы!
Она почувствовала его замешательство и, желая исправить положение, как ни в чем не бывало вернулась к исходной теме разговора.
– Вы собирались рассказать мне, дон Хайме, когда вы начали заниматься фехтованием.
Маэстро благодарно улыбнулся.
– Когда служил в армии, – ответил он с готовностью.
Она посмотрела на него с интересом.
– Вы были военным?
– Совсем недолго.
– Наверное, форма вам очень шла. У вас и сейчас превосходная фигура.
– Сеньора, прошу вас, не надо тешить мое тщеславие. Мы, старики, очень чувствительны, и такие вещи, особенно когда их произносит хорошенькая молодая женщина, чей муж, без сомнения...
Он умолк, внимательно наблюдая за ее реакцией: она вот-вот должна была проговориться. Но Адела де Отеро спокойно смотрела на него, ожидая, чем закончится фраза. В следующий миг она достала из сумки веер, но так и не раскрыла его. Когда же она заговорила, взгляд ее снова стал холодным.
– Значит, вы считаете меня хорошенькой женщиной?
Дон Хайме смутился.
– Разумеется, – проговорил он со всей искренностью, на какую был способен.
– Такой вы собираетесь описать меня вашим друзьям в казино?
– Видите ли, сеньора де Отеро... Вероятно, мой долг сообщить вам, что я не хожу в казино и у меня нет друзей. Однако даже в том предполагаемом случае, если бы оба эти обстоятельства имели место в моей жизни, я никогда бы не опустился до того, чтобы упоминать имя дамы.
Она задумчиво посмотрела на него, как будто размышляя, насколько искренни его слова.
– Так или иначе, – добавил дон Хайме, – всего мгновение назад вы изволили назвать мою фигуру превосходной и тем не менее не обидели меня. И я не спросил вас, употребите ли вы это слово, рассказывая обо мне вашим подругам за чаем.
Адела де Отеро весело рассмеялась, и дону Хайме не оставалось ничего другого, как последовать ее примеру. Веер соскользнул на ковер, и маэстро поспешно поднял его и протянул ей, все еще стоя на одном колене; в этот миг их лица сблизились почти вплотную.
– У меня нет подруг, и я не пью чай, – ответила она, и дон Хайме, замирая от восторга, заглянул в глаза фиалкового цвета, которые он никогда раньше не видел так близко. – А у вас были когда-нибудь друзья, я хочу сказать, настоящие друзья, люди, которым вы могли бы доверить вашу жизнь?..
Он неторопливо поднялся. Чтобы ответить на этот вопрос, ему не требовалось напрягать память.
– Это была не совсем дружба... Я имел честь провести несколько лет в обществе маэстро Лусьена де Монтеспана. Он обучил меня всему, что я знаю.
Адела де Отеро шепотом повторила это имя; было очевидно, что она слышит его впервые. Дон Хайме улыбнулся.
– Ну конечно, вы ведь еще так молоды... – Он посмотрел куда-то вдаль, затем снова обратил свой взгляд на нее. – Лусьен де Монтеспан был лучшим фехтовальщиком, какого я когда-либо знал. В те времена никто не мог с ним сравниться. – Мгновение он, казалось, обдумывал свои слова. – Ни один фехтовальщик.
– Значит, вы учились во Франции?
– Да. Чтобы стать учителем фехтования, я учился целых одиннадцать лет. Я вернулся в Испанию в середине века, в тысяча восемьсот пятидесятом году.
Глаза фиалкового цвета смотрели на него пристально; можно было подумать, что их владелице доставляло какое-то болезненное удовольствие извлекать на свет сокровенные воспоминания старого маэстро.
– Наверное, вы скучали по родине. Я хорошо знаю, что это такое.
Дон Хайме ответил не сразу. Он понимал, что Адела де Отеро принуждает его говорить о себе самом, к чему он по своей природе совершенно не был склонен. Но сидящая перед ним женщина обладала таким обаянием, что он поддался ее чарующей власти и все больше проникался к ней доверием.
– Да, сеньора, со мной действительно происходило что-то подобное, – проговорил он, покоряясь магической силе, исходящей от его собеседницы. – Но на самом деле все это было... несколько сложнее. Мое путешествие я бы скорее назвал бегством.
– Бегством? Вы не похожи на тех, кто устраивает свою судьбу подобным образом.
Дон Хайме улыбнулся, чувствуя нарастающую тревогу. В нем мягко и властно оживали воспоминания, и он вовсе не собирался впускать в них Аделу де Отеро.
– Я говорю образно, – добавил он осторожно. – Наверное, я несколько преувеличил. Хотя после всего, что со мной тогда произошло, это, возможно, и было самым настоящим бегством.
Она прикусила нижнюю губу, по-видимому, сгорая от любопытства.
– Расскажите мне об этом, маэстро.
– Быть может, я расскажу вам эту историю чуть позже. Как-нибудь потом... На самом деле это для меня не слишком приятное воспоминание. – Он умолк, словно внезапно что-то вспомнив. – И вы ошибаетесь, считая меня непохожим на тех, кто спасается бегством. Все мы однажды убегаем. И я не исключение.
Адела де Отеро задумалась; губы ее были приоткрыты, она разглядывала дона Хайме так внимательно, словно пыталась на глаз снять с него мерку. Затем она сложила руки на коленях и посмотрела на него с нескрываемой симпатией.
– Да, давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз. Я имею в виду вашу историю. – Она сделала паузу, наблюдая явное недоумение дона Хайме. – Не могу понять, как такой известный человек... Поймите, я не хочу вас обидеть... Конечно, я понимаю, что вы знали в жизни и лучшие времена...
Дон Хайме с достоинством выпрямился. Вероятно, как она только что заметила, у нее не было ни малейшего желания обидеть его. И тем не менее он был задет.
– Наше искусство интересует людей все меньше, – произнес он, почувствовав укол самолюбия. – Все реже честь защищают с помощью холодного оружия; пистолет проще в обращении и не требует такой строгой дисциплины, как шпага. Фехтование превратилось в праздное и легкомысленное занятие, – последнее он произнес с презрением. – Теперь его называют «спорт»... Словно речь идет о гимнастике!
Она раскрыла веер ручной работы. Его опахальная часть была усеяна множеством белых крапинок, изображающих цветущий миндаль.
– Вы, конечно, против такого подхода к фехтованию...
– Разумеется. Я преподаю искусство и отношусь к нему так, как когда-то учили меня самого: серьезно и с уважением. Я классик, сеньора.
Она взмахнула веером и рассеянно покачала головой. Быть может, перед ее взором возникли образы, которые только она могла видеть и понимать.
– Вы поздно родились, дон Хайме, – сказала она спокойно. – Или же просто не умерли в надлежащий момент.
– Как странно, что вы мне такое говорите.
– Что именно?
– О смерти в надлежащее время. – Дон Хайме потупился, словно принося извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась ему забавной, однако было очевидно, что все это говорилось всерьез. – В нашем веке умереть в надлежащее время становится все сложнее.
– Интересно, маэстро, что вы называете «смертью в надлежащее время»?
– Вряд ли вы сможете это понять.
– Вы так думаете?
– Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете что-то, но мне это безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать...
– ...с женщиной?
– Вот именно.
Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его к лицу, закрыв шрам в уголке рта.
– Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.
Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу. В его серых глазах больше не было оживления; их блеск потух.
– Да, вы правы, – произнес он устало. – Таков мой собственный выбор. Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит... Простите, сеньора... Вероятно, для вас мои слова – лишь старческий бред.
Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.
– Нет. Но меня смущает отсутствие у вас практического взгляда на жизнь, маэстро.
Хайме Астарлоа поморщился.
– Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот так называемый практический взгляд на жизнь мне чужд. Конечно, вы весьма проницательны... Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать отсутствие подобного взгляда за нечто высокоморальное. Для меня это, скажем так, вопрос эстетики.
– Эстетику на хлеб не намажешь, маэстро, – пробормотала она, усмехнувшись. Казалось, ее переполняли соображения, которые она не осмеливалась высказать вслух. – Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.
Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.
– Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, – произнес он тихо. – Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.