Мамочке это массивное создание, очевидно, до сих пор казалось крошкой. Во всяком случае, она постоянно показывала окружающим, и особенно летчику-герою, на усевшуюся к столу тяжелую деву и приговаривала с нежнейшей улыбкой: «Наш пострел везде поспел».
Между тем тетушка Ксеня уже завершала сервировку стола. В центре помещалось круглое блюдо с ее гордостью, не виданной с довоенных времен выпечкой всевозможных пирожков. Бульон, прозрачный, как слеза, стоял в одолженной у Майофисов супнице. Различные закуски, дары ленд-лиза, размещались по всему столу, и также по всему столу видны были пучки свежей редиски. Среди гостей циркулировал также слушок, что после первого стола последует второй, мясной, баранина с косточкой. Ну а потом уже, на сладкое, прибудут русский «хворост» и татарский «чак-чак».
Тетя Ксеня в отложном воротничке поверх шерстяной кофточки хлопотала вовсе не в одиночестве: ей помогали две официантки из пищекомбината Фиры Мироновны. Среди гостей присутствовали также несколько чинов из треста столовых. Один из них был без левой руки, другой на скрипучем протезе ноги, третий с черной повязкой на левом глазу. Правительственные награды, развешенные по пиджакам, создавали общий «оживляж». Вместе с ними здесь были ближайшие соседи по аргамаковскому особняку: чета Майофисов, а также вся семья ответработника Наруллы Сафина. Присутствовала и молодежь: наша Майка, ее подруга Бэбка и Сафин Дамир, что означало «Даешь мировую революцию!» – они сидели на втором ряду стульев. Младшие дети, и в том числе наш Акси-Вакси, получали свои тарелки на диване.
Теперь что касается алкоголя и напитков. Стояло два графина разведенного спирта – крепость не менее 50 градусов. Две бутылки американской «Белой лошади». Дюжина [бутылок] кагора местного производства – при открытии оных на скатерти набиралось немало сургучного мусора. Жбан морса. Жбан пива. Вода «Ессентуки». Вот, собственно говоря, и все; вполне достаточно, чтобы всех взрослых развезло.
Первый тост попросили поднять генерала Ивана Мясопьянова. Тот встал с хрустальным бокалом и, слегка качнувшись, ухватился за желанное плечо Констанции Котельник: «Первый тост, товарищи, предлагаю выпить за великого вождя нашего народа, главнокомандующего вооруженными силами нашей страны Иосифа Виссарионовича Сталина!»
«Ура! Ура!» – зашумел стол. Все встали и опрокинули до дна. Все, за исключением будущей невесты Сесилии, та не разомкнула уста, да и не приподняла каменную попу, и вовсе не потому, что она недооценивала нашего вождя, а просто потому, что сильно отстала от всех, не вполне сообразила, что надо делать.
Дальше пошло: «За победу!», «За наших героев!», «За единство фронта и тыла!», «За первого Героя Советского Союза генерала Ивана Мясопьянова!», «За скромную, но яркую девушку Сесилию Дубняк!», «За тружеников Татарии!».
Налили кружку морса и Акси-Вакси. Он смаковал приятный напиток и к каждому тосту подлезал со своей кружкой, пытаясь создать дополнительный звон.
«Ваксик, мой друг, а где же наш патефон? – спросила по-светски тетя Котя и пояснила генералу и гостям: – Он у нас директор патефона».
Ну, я помчался, подхваченный восторгом. Да-да, я – директор патефона! Вся музыка этой квадратуры и кубатуры в моих руках! Скрылся за перегородкой, и так стремительно, что обнаружил себя уже под супружеским ложем, где вторая половина в военное время пустовала и только жалобно поскрипывала панцирной сеткой в тоске по нашему береговому артиллеристу. Впрочем, в последние месяцы пустовала и вторая половина ложа, так что Ксеня иной раз на ночь загружала туда младших детей.
В самом дальнем углу покоилась картонная коробка с тяжелыми пластинками. Чего только там не было: «Рио-Рита», «В парке Чаир», Изабелла Юрьева, Клавдия Шульженко, сестры Берри, «На карнавале под сенью ночи», Леонид Утесов, оркестр Варламова, юный Цфасман, песенки американских безработных – все это до войны собирали тетя Котя и дядя Феля, обходя государственные магазины, а иногда и пробавляясь находками на толкучке, в частности, почти запрещенными пластинками Лещенко и Вертинского.
Я выдвинул боковую треугольную иглохранительницу патефона. Иглы, хоть и притупившиеся, были в наличии: как видно, Шуршурчик еще до них не добрался. Поставил слоу-фокс «Есть остров, как луна, серебристый». Генерал тут же продемонстрировал могущественный подъем и галантный поклон тете Коте. Сильно прижавшись друг к другу, они стали двигаться по полутора квадратным метрам оставшейся площади. И пели вместе:
«Посети его вновь;
Этот остров – любовь!»
Сильная рифма, ничего не скажешь, от нее никуда не убежишь. Они все больше и больше закруглялись в своих па по направлению к коридору.
Вот сейчас начнется какой-нибудь удивительный ужас, решил Акси-Вакси. И действительно – Сесилия начала неторопливый подъем, сопряженный с одергиванием платья. Двинулась вперед несокрушимо к девчонкам-медичкам Майке и Бэбке, к которым недавно присоединилась юнейшая Зухра Сафина.
«Айда, девчонки, в казарму кавалеристов, – мужским голосом агитировала она и хватала медичек за кругленькие местечки. – Там нас пацаны приспособят по-страшному!» – Открыв ручную сумку с массивными каменьями, она стала забрасывать туда куски шоколада, а сверху втискивать «Белую лошадь».
Первая пластинка кончилась. Акси-Вакси поставил другую, накрутил еще моторную ручку и потащил патефон на террасу.
«Эх, Андрюша, нам ли жить в печали? Играй, гармонь, играй на все лады!» – донельзя знакомым голосом заголосила машина.
Акси-Вакси вдруг проникся острой грустью. Откуда она взялась? Вдруг вспомнилось, как он сидел на полу, крутил ручку и любовался танцующей парой молодых супругов.
Только много лет спустя, уже в шестидесятых, когда постаревшего дядю он стал иногда называть «Феллини», до него дошло, что перед ним тогда танцевала сугубо кошачья парочка – кошечка Котя и котик Феля.
В происходящую ночь неслучившегося сватовства он шагнул с патефоном в руках на террасу и увидел с удивлением, что тетя Котя стоит у резного столба и плачет в платочек. Генерал в этот момент снимал свой китель, чтобы накинуть его на подрагивающие плечики любимой.
«Ваксик, сними эту пластинку! – высоким голосом воскликнула тетя Котя. – Она напоминает мне о совсем других временах!»
Мальчик бросился назад, в странно грохочущую квартиру, выхватил из пакета другую пластинку, вернулся на террасу и переменил репертуар. Запел сладчайший тенор:
Когда простым и ясным взором
Ты смотришь на меня, мой друг.
Невероятным сказочным узором
Земля и небо расцветают вдруг.
За эти несколько секунд перемены пластинок изменилась и обстановка на террасе. Теперь там появилась статная женская фигура в королевском одеянии, это была Эсфирь Мироновна Байдук. Сильно светили майские звезды. Полная луна освещала отдельные части террасы и творила там серебристую геометрию, однако вторая женская фигура стояла в тени и театральным голосом произносила оттуда свою роль.
Мне и в самом деле казалось, что мы стоим на сцене и за неимением других зрителей разыгрываем пьесу перед сидящими в темном саду майскими кошками и котами.
«Иван Флегонтович, товарищ генерал-майор, – произносила пищевая княгиня 1944 года. – Вы не удостоили мою дочь, мою чистую Сэсилию, ни взглядом, ни словом, не говоря уже о прикосновениях. Вы, кажется, даже не заметили ее, потому что ваше внимание было целиком поглощено Константой Котельник. Как прикажете мне все это понимать?»
Генерал подошел к ней, оттянул и щелкнул американскими подтяжками: «Многоуважаемая Фира Мироновна, я могу это объяснить только тем, что завтра на рассвете я лечу глубоко за линию фронта».
Он взял тетю Котю за руку. Они вместе спустились с террасы в сад и пошли к калитке, за которой был виден генеральский «Виллис» с Ковальчуком за рулем. Акси-Вакси показалось, что в этот момент вспыхнули все 127 пар кошачьих глаз. Пищевая княгиня потянулась к ним, чтобы что-то еще сказать, однако оступилась и припала на одно колено.
Наш юный Ганимед поставил свой заветный патефон на пол террасы и попытался помочь Эсфири Мироновне. Увы, женщин байдуцкого рода по праву сравнивали со скифскими бабами: он не мог оторвать от пола даже единый член ея, не говоря уже о плечевом поясе. Княгиня [уже] лежала, распластавшись на спине, лицо ея было залито то ли потом, то ли слезной влагой. Заметив беспомощные потуги мальчика, она горестно вздохнула: «Мой мальчик, я глубоко ценю твое желание помочь моему обессилевшему телу. Когда-то я слушала лекции твоей мамы на первом курсе рабфака. Ступай к своей верной тете и знай, что в моем комбинате тебя всегда будет ждать порция чечевичного бульона».
Еще одна мгновенная вспышка 127 пар кошачьих глаз. Ночной спектакль продолжался.
В квартире Котельников продолжалось или, вернее, завершалось разграбление праздничного стола. Гости набивали сумочки, прихваченные втайне авоськи, карманы пиджаков и даже запазухи всевозможными лакомствами, а именно пирожками, бараньими косточками, всевозможными закусками и салатами. Кто-то лихорадочно хлебал из супницы остывший бульон. Другая вляпалась всей кистью руки в студень и теперь слизывала желе с волокнами мяса, кружки лука и половинчатые яйца. Чрезмерное обилие спиртных напитков делало свое дело. Многие расхитители стопроцентно не могли донести добычу до дому, валились набок, пикировали башкой под диван, где прятались маленькие Галетка и Шуршурик. Один дядька из треста все взмывал с куриной ногой в зубах и с башкой, усыпанной хворостом.
Наш юный Ганимед поставил свой заветный патефон на пол террасы и попытался помочь Эсфири Мироновне. Увы, женщин байдуцкого рода по праву сравнивали со скифскими бабами: он не мог оторвать от пола даже единый член ея, не говоря уже о плечевом поясе. Княгиня [уже] лежала, распластавшись на спине, лицо ея было залито то ли потом, то ли слезной влагой. Заметив беспомощные потуги мальчика, она горестно вздохнула: «Мой мальчик, я глубоко ценю твое желание помочь моему обессилевшему телу. Когда-то я слушала лекции твоей мамы на первом курсе рабфака. Ступай к своей верной тете и знай, что в моем комбинате тебя всегда будет ждать порция чечевичного бульона».
Еще одна мгновенная вспышка 127 пар кошачьих глаз. Ночной спектакль продолжался.
В квартире Котельников продолжалось или, вернее, завершалось разграбление праздничного стола. Гости набивали сумочки, прихваченные втайне авоськи, карманы пиджаков и даже запазухи всевозможными лакомствами, а именно пирожками, бараньими косточками, всевозможными закусками и салатами. Кто-то лихорадочно хлебал из супницы остывший бульон. Другая вляпалась всей кистью руки в студень и теперь слизывала желе с волокнами мяса, кружки лука и половинчатые яйца. Чрезмерное обилие спиртных напитков делало свое дело. Многие расхитители стопроцентно не могли донести добычу до дому, валились набок, пикировали башкой под диван, где прятались маленькие Галетка и Шуршурик. Один дядька из треста все взмывал с куриной ногой в зубах и с башкой, усыпанной хворостом.
Тетя Ксеня, делая вид, что звонит по телефону, прокричала в трубку: «Товарищи милиция! Прошу срочно, срочно выслать наряд, чтобы утихомирить хулиганствующих сотрудников! Сообщаю адрес…» Только после этого расхитители стали вываливаться из дома на пустынную Карла Маркса и исчезать в боковых улицах.
Виновница торжества Сэсилия Буйдак встала на рельсах и остановила почти пустой трамвай № 6. Задрав юбку, она совершила львиный прыжок с мостовой на трамвайную площадку. Трамвай затарахтел, рассыпая искры на всем своем пути в сторону парка ТПИ и кавалерийских казарм. Медички Майка, Бэбка и Зухра уселись на крыльце и довольно милыми голосами завели новую песню из кинофильма «Актриса»:
Ночь тиха, в небесах светит луна.
Как усталый солдат, дремлет война.
Только вдали за рекой
Кличет боец молодой.
С поля жарких побед
Шлет он привет!
Курсанты летной школы Шранин и Савочко в летние месяцы иногда заходили в Средиземнодворье – пилоточки набочок, воротники гимнастерок расстегнуты. Снисходительно поглядывали на новое поколение огольцов, подбивали клинки под девчат, особенно к Эське Шарафутдиновой, которая в своем коротеньком голубом платьице играла в «штандарт» и очень высоко задирала ноги, чтобы перепрыгнуть мяч. Огольцы любили сидеть на заборе и поджидать какую-нибудь проходящую дамочку. Увидев подходящую прохожую, кричали ей: «Тетя, у вас что-то упало!» Дамочка в растерянности оборачивалась, ища что-то потерянное, и тут какой-нибудь басовитый идиот орал: «И пар пошел!» Хохот, восторг. «Хулиганье!» – возмущалась женщина, но всех гаденышей уже и след простыл.
Акси-Вакси после возвращения из пионерлагеря «Пустые Моркваши» коротал время на своей любимой крыше. Глядя на проплывающие мимо кучевые облака, он вспоминал стих, который ему поведал Валерка Садовский, такой же романтик, как он сам:
Окончив с врагом поединок,
Я в море бежал от суда
И звука шотландских волынок
Не слышал с тех пор никогда.
Набрал я, отважный и юный,
Веселый и злой экипаж.
Мы брали торговые шхуны
И клипера в абордаж.
При жизни воспели баллады
Мой синий толедский клинок.
Я видел волшебные клады
И пленниц прекрасных у ног…
Кто этот парень, этот молодой капитан? В пионерлагере вместе с Садовским мы во время мертвого часа пробирались в библиотеку. Ворошили книги, выискивая образы корсаров. Садовский предполагал, что он родом из Шотландии. Вполне понятно, что он оттуда, если тоскует по волынкам. Слушай, говорю я ему, а ведь наш Лермонтов тоже из Шотландии – лорд Лермонт. Мы открывали собрание Лермонтова и находили там написанный поэтом портрет лорда. Садовский удивлялся: интересно, откуда он взял этот портрет, из мечты или из воображения? Перевернув несколько страниц, мы видели еще одну цветную картину кисти поэта, «Битва при Валерике». Там шел строй русских войск в белых фуражках, а на них налетали голые по пояс кавказцы с устрашающими клинками. У тебя, Валерка, должно быть, есть что-то общее с Лермонтовым, недаром картина называется «Битва при Валерике».
С тех пор Садовский, похоже, вообразил себя продолжателем рода Лермонтовых, а также того капитана, что в море сбежал от суда. Как жалко, что он остался в лагере на второй срок! Мы могли бы с ним вдвоем сотворить какую-нибудь таинственную хронику.
Однажды Акси-Вакси увидел среди кучевых облаков звено фашистских самолетов. Это были «фокке-вульфы»-рамы. Что за морока? Нацисты в начале войны бомбили Горький, но до Казани и Булгар не долетали. Пару раз по городу пролетал слух, что над нами на огромной высоте кружит и фотографирует разведчик. Он услышал об этом от соседей в коридоре аргамаковского дома и вдруг вообразил, как разведчик на прощание сбрасывает бомбу, и та врубается прямо в конек нашей крыши. От ужаса он грохнулся на колени. Сердце забухало по всему телу, включая правую стопу. На коленках он завершил свое бегство и вывалился в сад. В огромном небе, среди перистых облаков, медленно двигалось белое пятнышко. Это он! Открытый вид врага помог собраться с силами и с отвагой. И вскоре враг, должно быть, устрашенный всеобщей ненавистью казанцев и их эвакуированных собратий, негодованием по поводу его свободного кружения в виде белой штучки, исчез.
С тех пор все было благополучно в казанско-булгарских небесах, и вот сейчас появились аппараты Люфтваффе, три единицы в боевом построении. Они пролетели над Средиземнодворьем, исчезли и снова появились, чтобы снова исчезнуть. Он спустился с крыши и пошел к всезнайке Дибаю. Тот засмеялся. Не трусь, Акси-Вакси, эти «рамы» хоть и настоящие, но не нацистские, это трофейные. Мне дядя говорил, который работает на авиазаводе, что их испытывают в воздухе.
В те летние дни 1944-го над крышей аргамаковского дома парило безмятежное небо. Я частенько засыпал там в сухом водостоке и покрывался волжско-каспийским загаром. Проснувшись однажды, я услышал доносящиеся снизу, с террасы, голоса обеих моих любезных тетушек, дочки и матери.
Тетя Котя говорила: «Знаешь, мама, я вчера проходила мимо гостиницы, где столько счастья я испытала, а сейчас все завершилось грустью. И вдруг вижу, из здания выносят и грузят в грузовики столь знакомую мне мебель. Я застыла, будучи не в состоянии пошевелиться. И вот вижу к тому же небезызвестного Ховальчука и в руках у него – опять же навынос – столь любимое Иваном кресло. Тут уж я не выдержала и подошла к нему, чтобы спросить о местонахождении моего генерала. Он смотрит на меня с определенной наглостью. Называет запанибратски Котькой. Оказывается, штаб-квартира транспортного крыла ВВС переезжает в Куйбышев, а Иван Флегонтович призван на важный пост в Генеральный штаб Наркомата обороны». – В этом пункте тетя Котя прервала свое повествование, послышалось смиренное, но в то же время весьма отчаянное похлюпывание.
Тетя Ксеня возмутилась басовитым макаром: «Да что же это такое? Неужели Иван тебе ничего не сообщил о таких пертурбациях? Поматросил, значит, и бросил?»
Акси-Вакси внезапно вспомнил, как в 1942-м они вдвоем с теткой рубили сырые узловатые дрова. На десятом году жизни сил в нем было маловато, и он никак не мог разрубить ни одного полена. У тетки силы уже убывали, но все-таки оставалась ее собственная кряжистая осадка и вес, и она с надсадным выдохом все рубала и рубала эти проклятые сырые дрова. Что может быть отчаяннее, чем рубка сырых дров на голодный желудок?
«А дальше, мама, еще дальше пошло по части унижения женщины!» – на высокой дрожащей ноте произнесла тетя Котя.
По какому-то неясному звуку Акси-Вакси понимает, что мать обняла дочь и утешает ее путем поглаживания по плечу.
Котя продолжает: «Представь себе, этот наглый Ховальчук начинает тянуть меня в бывшую спальню генерала. Там, говорит, койка еще нетронутая осталась. И предлагает мне вознаграждение – немецкую губную помаду! Я еле вырвалась из его хамских лап!» – И тут она разрыдалась.
Тут Акси-Вакси то ли услышал, то ли почувствовал, что тетя Ксеня зарыдала, исполненная жалости к дочке и ненависти к Ховальчуку. Некоторое время ничего не было слышно, кроме попыток остановить излияния горьких чувств. Наконец тетя Ксеня смогла перевести всю беседу на язык разума: «Послушай, Котя моя родная, может, это все к лучшему, а? Ведь у тебя все-таки есть Феликс, ведь это он, а не Иван, твой законный-то, ну? Ну вот, вообрази (тетя Ксеня была известна своей манерой подхватывать интеллигентные слова), Феликс возвращается из Японщины и не находит своей Коти, а с ней и детушки улетели на транспортах; одна лишь старая мать и Акси-Вакси тут остались. И вот возвращается Феликс домой, почитай, на пепелище…»