Интересно отметить, что в этих военных и послевоенных лет пионерлагерях ребят гораздо больше интересовали и волновали кафешантанные куплеты времен коротенького нэповского капитализма. Летние пионерлагеря считались вполне уместной сценой для шантанных припевок. Быть может, огромные волжские закаты и планеты в зеленеющем небе воодушевляли юнцов и юниц, звали их на Запад, откуда в голодные годы шли к нам корабли ленд-лиза. Атлантика кружила головы нескольким поколениям красногалстучной пионерии. Официальные патриотические песни недавней войны оставались каким-то нейтральным фоном. По-настоящему их увлекало то, что пробиралось к ним вслед за тревожными закатами, то, что соединяло их с другой, неведомой эпохой.
Вот несколько песенок тех времен:
На корабле матросы ходят хмуро.
Кричит им в рупор старый капитан.
А юнга Билл тоскует по лазури
И проклинает дьявольский туман.
На берегу осталась крошка Мэри,
Она стоит с сосисочным лотком,
И вот в разлуку до конца не верит,
И закрывает глазки локотком.
Вернулся Билл из северной Канады.
Он научился там хлестать вино.
Служа в охотничьем своем отряде,
Он позабыл про девичье окно.
К нам в гавань заходили корабли,
Стальные корабли, владыки мира.
Матросы на вельботах к нам гребли,
Провозглашая доблесть канонира.
Был стол накрыт волшебный, будто сон,
Богат вином и полон смачной снеди.
Там появилась Линда Сильверстон,
И канонир назвал ее Май Лэди.
Вот тут ворвались, опрокинув грилл,
Шесть богачей, свирепых, как атиллы,
Но канонир сражался у перил,
И Линда в этот миг его любила.
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны,
У которой гибкий нежный стан.
И с тех пор с весенними ветрами
Из далеких и богатых стран
Грузный бриг с богатыми дарами
Приводил суровый капитан.
И она с улыбкой величавой
Принимала ласку и привет,
Но однажды дерзко и лукаво
Бросила безжалостное «Нет!».
В Кейптаунском порту
С какао на борту
«Джульетта» свой чинила такелаж.
Но прежде чем уйти
В далекие пути,
На берег был отпущен экипаж.
Идут, сутулятся
По узким улицам,
И клёши синие колышет бриз.
Они ушли туда,
Где можно без труда
Найти себе матросский парадиз.
Пора рассеять сплин:
Ведь с нами Мэрилин,
Стройнейшая из стройных диких серн!
Она куда ни кинь,
Богиня из богинь!
Вались в любую из ночных таверн!
Течет толпа фланёров,
Показывает норов,
Дымит ночной угар.
И что б ни говорили
О баре «Пикадилли»,
Но это славный бар.
Но ад ли это, рай ли?
Сигары, и коктайли,
И кокаин подчас
Разносит Джонни кроткий,
И денди, и кокотки
С него не сводят глаз.
Но Джонни, он спокоен,
Никто не удостоен.
Невинен алый рот.
В рожденном им пожаре
На Пикадилли, в баре,
Он холоден как лед.
Но тонки льдинки эти,
Однажды на рассвете,
Тоску ночей гоня,
Бессонницей томима,
Усталая от грима,
Сюда явилась я…
В стране далекой Юга,
Там, где не злится вьюга,
Жил-был когда-то
Джон Грей Богатый.
Он был силач, повеса,
Сильнее Геркулеса,
Храбрый, как Дон Жуан.
При свете лунном кружатся пары,
Бьют тамбурины, звенят гитары.
Денег у Джона хватит,
Граф Грей за все заплатит,
Граф Грей играть умеет!
Нет, он не побледнеет!
Граф Грей всегда румян!
Рита и Крошка Нэлли
Пленить его сумели.
Часто в любви он клялся двум доннам,
Часто порой вечерней
С ними он открывал в таверне
Бал до утра бессонный
В ритме неугомонном,
В танго вращая донн.
В бананово-лимонном Сингапуре
В бурю,
Когда под ветром клонится банан,
Вы грезите всю ночь на волчьей шкуре
Под вопли обезьян.
И нежно вспоминая
Иное небо мая,
Глаза твои, и жесты, и мечты…
Вы плачете, что песня не допета,
Что это, это, это
Унеслось в бездну…
Когда в море горит бирюза,
Моряк, бойся дурного поступка…
У нее голубые глаза
И дорожная серая юбка.
(завершение отступления о пионерлагерях)
После войны, возвращаясь из лагерей, загорелый и промытый волжской водой, Акси-Вакси с унынием ощущал тесноту семейного жилья. Появление, вернее, возвращение большого мужского тела, казалось, уменьшило квадратуру и кубатуру. Рост детских тел, и в первую очередь самого нашего героя, тоже способствовал этому процессу. Конечно, в годы войны шли и обратные события: дядю Фелю, как мы знаем, увезли на Дальний Восток, бабушку Евдокию Власьевну в 1942-м после перелома шейки бедра и последовавшей «круппозной пневмонии» проводили туда, где никому не тесно, однако в те времена, когда чуть ли не каждую неделю под все ту же кровлю подселяли эвакуированных, трудно было считать квадратуру и кубатуру. Плюс ко всем этим людям следует, разумеется, присоединить внезапно появившуюся сводную сестру Маечку Шапиро.
Одна сцена, связанная с ней, навсегда укоренилась в памяти Акси-Вакси. Вечер, тлеет вполнакала лампочка над накренившимся круглым столом. Разные люди утвердились каждый за собственным уголком, если можно так сказать о площади круглизны. Акси-Вакси рисует в тетрадке корабли очередного «северного конвоя». Они похожи на большие дома, хотя и с пушками. Однако немного горят. Впрочем, «фрицы» тоже горят, падая с неба в ледяную голубизну. Майка зубрит анатомию, кости. Бормочет: «Как на лямина криброза поселился кристом галли, впереди форамен цекум, сзади ос горизонтале…» Ленинградка тетя Ната разложила перед собой свое спасительное вязанье. Рядом с ней и напротив Майки сидит недавно и ненадолго подселенный энкавэдэшник лейтенант Виктор Кторый. Подстелив руководящий орган, он разбирает пролетарское оружие, пистолет «макаров». Вещь почти такая же ударная и хитрая, как изучение скелета. На газете в сальных лужицах лежат разные бойки, пружины, предохранители и четвертинка подсолнечного масла. Собрав все это в обратном порядке и протерев оружие тряпицей, Виктор засовывает шпалер в кобуру. Сам он довольно долго сидит без движения и смотрит на оголенный локоть первокурсницы. Потом встает и заходит за спину девушки Шапиро. Смотрит теперь на ее золотистый затылок. Нежная шея от некоторой подбритости вверх стала еще нежнее. Майка уже задницу отсидела от зубрежки. То и дело меняет изгиб спины. Кторый наблюдает эти движения, отдаленно напоминающие раздевание. Наконец не выдерживает, сгибается и впивается в девичью шею своими красными губенциями, ну и заодно красненьким носопырой, через который, спрятавшись за штору, втягивает он какой-то белый порошок. Майка испускает вопль и пытается вырваться, но он ее не выпускает, держит за плечи – ну что вы ждете от энкавэдэшника, который через день выходит на суточное дежурство с применением «активного следствия»?
«Кторый, сукин сын, отпусти!» – отчаянно визжит наша москвичка.
Тот мычит, не желая расстаться с ее шеей.
Из-за своих перегородочек выскакивают старшая тетка Ксеня и ее дочь, тетя Котя. Первая, ни слова не говоря, начинает хлестать полотенцем портупейную спину. Вторая с партийным чувством делает гаду выговор: «Что же вы, товарищ Кторый, так распоясались?»
Тетя Ната, зажав уши, выкрикивает: «Позор! «Позор!», с каждым повтором этого слова все больше уподобляясь ленинградской сирене.
Акси-Вакси, забежав со спины, тянет позорника за поясной ремень. Его влечет к себе кобура, в которой исчезло командирское оружие. Вот сейчас бы тяпнуть у него пушку и закопать где-нибудь во дворе. Пацаны во дворе говорят, что за потерю табельного оружия командирам полагается расстрел. Вот пусть расстреляют этого Кторого, тогда поймет, чем занимался в семье.
Тут Майка, которая не переставала лягаться, угодила насильнику пяткой в определенное место. Тут тот уже не смог не выпустить ее шею из своего рта и не взвыть на манер своей круглосуточной клиентуры. Зажавшись в согбенной позиции, он отчимчиковал к своему тюфяку, рухнул и сразу заснул.
Кажется, через месяц лейтенант получил какую-то жилплощадь и растворился в толпе трамвайных пассажиров.
К концу войны эвакуированные разъехались по своим освобожденным и разблокированным городам. Квартира № 1 в доме № 55 по Карла Маркса более или менее отстоялась и устоялась. Спальные места у всех утвердились, за исключением раскладушки Акси-Вакси, которая по воле своего хозяина частенько перемещалась по комнате: то вплотную к диванчику Галетки, чтобы поговорить с ней о романах Алексея Толстого, то поближе к радиоточке, чтобы послушать передачу «Клуб знаменитых капитанов», то просто так, головой под стол, то наоборот – головой наружу.
Что касается общей гигиены, то она, в общем-то можно сказать, пребывала на опрятном уровне. Когда были маленькими, купались или в эмалированных тазах, или в цинковых ванночках. Труженица тетка кипятила большие кастрюли воды на двух семейных примусах и двух электроплитках. Кипяток сливался в тазы и ванночки и разводился водой из-под крана, которая считалась в городе едва ли не второй в СССР по качеству чистоты. В эту смешанную воду загонялся, скажем, маленький Акси-Вакси. Тетка начинала мочалкой тереть ему одну ногу. Помыв одну, отступала на шаг: «Ну, Ваксик, скажи, какая нога тебе больше нравится?» Он показывал на несравнимо более чистую ногу. Тетка счастливо смеялась. Похоже было, что она относилась к нему как к собственному сынишке.
Что касается общей гигиены, то она, в общем-то можно сказать, пребывала на опрятном уровне. Когда были маленькими, купались или в эмалированных тазах, или в цинковых ванночках. Труженица тетка кипятила большие кастрюли воды на двух семейных примусах и двух электроплитках. Кипяток сливался в тазы и ванночки и разводился водой из-под крана, которая считалась в городе едва ли не второй в СССР по качеству чистоты. В эту смешанную воду загонялся, скажем, маленький Акси-Вакси. Тетка начинала мочалкой тереть ему одну ногу. Помыв одну, отступала на шаг: «Ну, Ваксик, скажи, какая нога тебе больше нравится?» Он показывал на несравнимо более чистую ногу. Тетка счастливо смеялась. Похоже было, что она относилась к нему как к собственному сынишке.
Повзрослев, он стал иногда посещать баню. Городская баня № 4 была в получасе ходьбы, за площадью Свободы, на улице Красная. Построенная на дерьмовом цементе в манере конструктивизма с широкими квадратами окон, закрытых непрозрачными стеклянными кирпичиками, она производила весьма сумрачное впечатление. При подходе к этому сумрачному впечатлению иной раз никого не было видно, что означало, что очередь в достаточной степени невелика, чтобы поместиться в зале ожидания и на лестнице четырех этажей. Мерзейшим потом и слежавшейся в складках телес гнильцой попахивало по всем извивам этой внутренней очереди. Потом, впрочем, всякий сочлен очереди привыкал, особенно если книжка была припасена захватывающая, ну, скажем, «Аэлита» или «Гиперболоид инженера Гарина». В другой раз уже на площади Свободы стыдливо торчал хвостик очереди, стоящей на Красной, и это означало, что простоишь там в два раза больше часов, чем в первом варианте. Зато очереди во внешней части были не столь вонючи. Особенно в прохладную ветреную погоду.
Полный кобздец для очереди наступал тогда, когда в баню пригоняли воинскую команду. Еще издали раздавался мерный чугунный шаг, потом доносилась чуть менее чугунная песня:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Тяжелый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица.
Пропеллер, громче песню пой,
Неся распластанные крылья!
За вечный мир на смертный бой
Летит стальная эскадрилья.
С этой песней бухали батальоны всех родов войск, не обязательно ВВС. Но все-таки преобладали летуны из расположенных в центре города спецучилищ. В их строю однажды Акси-Вакси заметил бывшего соседа Бобу Савочко. Даже и в форме тот старался подчеркнуть особенность своих вкусов: пилоточка сбита набок, ворот гимнастерки расстегнут, рукава подкатаны. Не обращая внимания на скопление людей, команда проходила в баню без очереди.
Однажды в конце банного дня, совсем уже измаявшись от желания помыться, мы, наконец, с двумя дворовыми пацанами ворвались в моечный зал и помчались с шайками к источникам воды. Оставалось не больше получаса до закрытия почтенного заведения, а надо было хотя бы дважды с мылом помыть башку, чтобы ликвидировать всякую опаску со стороны ползучих паразитов.
К душевому сектору лучше было не приближаться. Там под шестью сосками собралась толпа здоровенных парней с одинаковыми наколками на всех ягодицах. Там фигурировали кошка с мышкой. При малейшем движении дорогих каждому военнослужащему кругляшей получалось, что кошка хватает мышку, а та, в свою очередь, от нее убегает.
Парни гоготали над чем-то очень сальным, что находилось в центре их круга. Там происходило что-то недоступное для постороннего взгляда, тем более взгляда штатских подростков. Сквозь гогот слышались возгласы: «Дави его, хлопцы! Тяни его на кутак!» Оттуда доносилось какое-то кудахтанье, перемежающееся чувственными возгласами непонятного нам типа.
Под влиянием типичного дворового любопытства мы подошли поближе, однако один из ребят, а именно Валеев, сказал, что надо подальше от этих воинов держаться, а то затащат в свой круг невинных мальчуганов и употребят. Вообще, ребя, надо поосторожнее держаться в городских банях массового предназначения.
С приездом дяди Фели мы стали посещать горбаню почаще и всей семьей. Тетя Котя и дядя Феля по-комсомольски хохотали, называя это «культпоходом». Надо сказать, что этот поход проходил в стороне от массовой помывки, а как раз напротив бронировался отдельный довольно-таки просторный семейный номер. Таких номеров было, кажется, двенадцать в бане № 4; все одинаковые, с серыми стенами, то ли украшенными, то ли обезображенными повсеместными подтеками и даже с некоторым количеством плесени по углам. В предбаннике там стояли табуретки и торчали крючки для одежды. В моечной половине имелись два лежака, порыжелая ванна и один сосок душа; вот так, в общем, неплохо.
Обычно за билетами в эти «семейные номера» стояла очередь, не столь длинная, как в массовку, но еще более продолжительная. Вперед семейство высылало Акси-Вакси, и он шел туда с Алексеем Толстым. Поскольку двумя самыми любимыми авторами были Лев и Алексей Т., у меня иногда возникало ощущение, что все писатели в нашей стране имеют какое-то отношение к Толстым.
Сначала появлялись Котя и Феля. Не глядя друг на дружку, они деловито проверяли, все ли на месте: мочало для грубого моряка, губка для нежной дамы, куб бельевого мыла и малый слизнячок клубничного, березовый веник и вафельное полотенце со штампом ТФ – все было на месте, но они все это медленно проверяли, чтобы показать, что они идут именно мыться, а вовсе не жаждут остаться вдвоем. Однако каждую минуту им становилось все больше невтерпеж – до дрожи! Не успевала уборщица со шваброй выкатиться из номера, как они устремлялись внутрь и захлопывали оцинкованные двери. В первые минуты еще могла прозвучать лирическая песня в кошачьем исполнении:
Милый друг, наконец-то мы вместе…
Ты плыви, моя лодка, плыви…
Сердцу хочется ласковой песни…
И любезной, большой любви…
Не совсем уверен, что правильно разобрал все слова этой большой лирики – иногда казалось, что вместо «лодки» плывет «пилотка», а «вместе» рифмуется с «местью», – во всяком случае, песня вскоре гасла, и под рев отвернутых кранов разгоралось что-то невероятное.
Через некоторое время подгребала остальная часть семьи Котельников: тетя Ксеня Ваксонова с Галеткой и Шуршурчиком. Женщины размещались рядом со мной на скамье ожидания, и втроем начинали обсуждать сложный вопрос: кто важней для современной литературы – Лев или Алексей. Шуршурчик с его постоянным напыщенным видом уходил в глубину и там на выбор подходил к калекам Великой Отечественной войны. Доносился его басовитый детский голосок, обращенный к инвалиду: «Товарищ, вы на каком фронте сражались?»
Через несколько десятков минут дверь номера отворилась и оттуда вырвался клубок пара, похожий на угловой персонаж с гравюры XVI века, – мгновенно испарился. Послышался веселый голос дяди Фели: «Заходи, команда!»
Заходим все. Тетя Котя, поглядывая на подростка, заправляет свои грудки в бюстгальтер. Сотрудник Верховного Совета не спешит облачаться в свою военно-морскую одежду. Уподобляясь атлетической фигуре с античной вазы, он передвигался по предбаннику и пружинил мускулатуру. Делал вид, что вовсе не демонстрирует свой до чрезвычайности крупный и до сих пор еще полунапряженный член, то есть, как Акси-Вакси недавно прочел в энциклопедии, фаллос. Это слово в фонетическом смысле представлялось мальчику каким-то мощным волосатиком с задумчивым лицом. В прямом смысле он, фаллос, или фуллюс (в старинной энциклопедии это слово было немножко закапано свечой), представлял из себя мощное оружие вчерашнего воина, что-то вроде береговой артиллерии. Мальчику в такие моменты иногда казалось, что фигура дяди Фели представляет из себя некоторую преувеличенную диспропорцию. Вот посмотрите на мраморного Аполлона: его пупис свисает между стройных бедер, представляя вполне умеренные пропорции. То же самое мы видим в гениальной фигуре Давида из Флоренции. В тысячах других античных или библейских фигур. Акси-Вакси был весьма озадачен этими несоответствиями: если бы у этих героев фаллосы соответствовали размерам дяди Фелиного, то есть феллиниевского калибра, они никогда бы не смогли спрятаться за фиговым листом; что же это значит, товарищи? Вдруг осенило: да ведь наш-то герой предстает перед семьей после часа упорной и вдохновенной работы, он еще не остыл, он весь еще полон мужества, вот пройдет какое-то время, какая-то ночь, и все успокоится, и, когда заведующий отделом информации займет свое место в огромном кабинете, примет вполне скромные античные или библейские размеры и очертания – с мечтой о последующем подъеме, конечно. В каком-то смысле эта последовательность напоминала мальчику стишок из «Кондуита и Швамбрании»:
Ура! Ура! Закричали тут швамбраны все!
И упали: Ту Ба Риба Се!
Но никто из них не умер! Они все спаслись!
Они всех вдруг победили и поднялись ввысь!
Продолжая двигаться по предбаннику, дядя Феля упорядочивал березовый веник. Потом провозглашал в адрес подростка: «Ну, орел, пошли постегаемся!»