– Вы женщина, одаренная многими талантами, – подмигнув, сказал он. – Как говорят в таких случаях? «Полный контроль над мячом». Вот как бы я про вас выразился. Это умение проявляется и в дискуссии, и в спорте.
– Вся хитрость в том, чтобы не выпускать мяч из виду, – заметила Андреа. – И следить за тем, что у тебя перед глазами.
Поль Банкрофт склонил голову набок.
– Кажется, это английский писатель Олдос Хаксли сказал, что здравый смысл – это лишь способность видеть то, что у человека перед глазами, не так ли? Однако это не совсем так, правда? Лунатики видят то, что, как им кажется, находится у них перед глазами. Здравый смысл – это дар видеть то, что находится перед глазами другого. И это у нас с вами общее. А искусство это, в свою очередь, очень редкое. – Его лицо стало серьезным. – Если вспомнить историю человечества, поражаешься, как на протяжении столетий процветало зло – то, что сейчас мы признаём нетерпимым. Рабство. Бесправие женщин. Необычайно жестокое наказание за действия, совершенные с обоюдного согласия сторон и не сопровождавшиеся жертвами. Одним словом, поучительного во всем этом мало. Но вот двести лет назад Иеремия Бентам назвал вещи своими именами. Он был одним из немногих представителей своего поколения, кто действительно исповедовал нормы современной морали. По сути дела, он был ее отцом. А началось все с простой утилитарной мысли: минимизировать человеческие страдания и при этом не забывать о том, что в расчет принимается каждый человек.
– Так папа понимает элимосинарию, – сказал Брэндон, споткнувшись на последнем слове. – Кажется, это так называется.
– Правильно надо э-ле-э-мосинария, – поправил сына Банкрофт. – То есть раздача милостыни. От латинского eleemosyna – «подаяние».
– Понял, – сказал мальчишка, закладывая в память новую порцию информации. – А как насчет предложения относиться к другим людям как к конечной цели, а не как к средству?
Поль Банкрофт поймал на себе взгляд Андреа.
– Брэндон начитался Канта. По сути дела, это германский мистицизм. Разлагает мозг, это я вам точно говорю. Хуже компьютерных игр. Мы вынуждены были согласиться с тем, что наши мнения могут расходиться.
– Значит, у вас тоже проблемы с подростковым бунтарством, да? – улыбнулась Андреа.
Оторвавшись от тарелки, Брэндон улыбнулся в ответ.
– А с чего вы взяли, что это «проблемы»?
Вдруг с улицы донесся отдаленный крик совы. Поль Банкрофт выглянул в окно на сумерки, пронизанные силуэтами высоких деревьев.
– Как сказал Гегель, сова Минервы летает только в сумерках.
– Мудрость приходит слишком поздно, – заметил Брэндон. – Я вот только никак не могу взять в толк, почему сова снискала себе репутацию мудрой. В действительности сова – не более чем эффективная убивающая машина. Только в этом она и хороша. Практически бесшумный полет. Тонкость слуха сравнима с радиолокацией. Вам когда-нибудь доводилось наблюдать сову в полете? Видишь движение больших крыльев, и кажется, что звук отключен. Это все потому, что перья на кромке с бахромой, и они разрывают поток воздуха, не позволяя образоваться звуку.
Андреа склонила голову набок.
– То есть летящую сову можно услышать только тогда, когда будет уже слишком поздно.
– Приблизительно так. А дальше к концу каждого когтя прилагается усилие в четыреста фунтов, после чего от вас остается лишь одно воспоминание.
Андреа отпила глоток простого и освежающего рислинга, который разлила Нуала.
– Да, действительно, никакой мудрости. Одна только смертоносная эффективность.
– Которая проявляется как раз в рассуждениях о конечной цели и средствах, – вставил Поль Банкрофт. – Можно сказать, в этом есть своя мудрость.
– Вы разделяете эту точку зрения?
– Нет, однако соображения эффективности также нужно принимать в расчет. Увы, когда об этом заходит разговор, слишком часто это воспринимают как проявление бессердечности, даже если конечной целью является служение добру. Вы уже говорили о противоречивых последствиях. Действительно, это очень запутанный вопрос. Потому что, приняв логику главенства последствий, которая заключается в том, что о каждом действии нужно судить по его последствиям, вдруг понимаешь, что головоломка выходит далеко за вопрос благих деяний, приведших к плохому результату. Необходимо также задуматься над обратной загадкой: плохие поступки, приводящие к благим последствиям.
– Наверное, вы правы, – задумчиво произнесла Андреа. – Однако бывают действия, отвратительные по своей сути. Я хочу сказать, невозможно представить себе, какую пользу принесло, скажем… убийство Мартина Лютера Кинга.[25]
Поль Банкрофт удивленно поднял брови.
– Это вызов?
– Да нет, я просто привела пример.
Ученый чуть пригубил вино.
– Знаете, я пару раз встречался с доктором Кингом. Наш фонд помогал ему финансировать кое-какие программы. Это был действительно выдающийся человек. Не побоюсь сказать, великий. Но и у него имелись определенные недостатки личного характера. Небольшие, крошечные, однако его враги их многократно раздували. ФБР было всегда готово организовать утечку компрометирующих материалов о неблаговидном поведении доктора Кинга. В последние годы своей жизни число тех, кто собирался слушать его проповеди, неуклонно сокращалось. Он двигался по нисходящей спирали. В своей смерти доктор Кинг стал могучим символом. Но если бы его жизнь не оборвалась, подобное вряд ли произошло бы. Убийство Кинга возымело гальванизирующий эффект. По сути дела, оно подтолкнуло юридическое признание борьбы за гражданские права. Решающие законы, запрещающие дискриминацию при выборе жилья, были приняты лишь после этого трагического события. Американцы были потрясены до глубины души, и как следствие, наша страна в целом стала добрее. Если вы хотите сказать, что смерть человека явилась трагедией, я не стану спорить. Но эта смерть позволила добиться большего, чем многие жизни. – Пожилой философ говорил с завораживающей убежденностью. – Не была ли она более чем искуплена своими положительными последствиями?
Андреа положила вилку.
– Быть может, с точки зрения холодного расчета…
– Но почему холодного? Я никогда не понимал, почему оценку последствий считают чем-то холодным. Задача принесения пользы человечеству кажется абстрактной, однако она включает в себя принесение пользы отдельным людям – мужчинам, женщинам и детям, и каждая такая история раздирает душу и вызывает слезы. – Дрожь в голосе Банкрофта говорила об убежденности и решимости, а не о слабости и сомнении. – Помните, на этой крошечной планете живут семь миллиардов человек. Из них два и восемь десятых миллиарда в возрасте до двадцати четырех лет. Это их мир мы должны сохранить и улучшить. – Ученый перевел взгляд на сына, который с аппетитом молодого, растущего организма уже подчистил свою тарелку. – И с этой моральной ответственностью не может сравниться ничто.
Андреа не могла оторвать взгляд от Банкрофта. Он говорил с проникновенной логикой, а взор его оставался таким же ясным, как его доводы. В силе его убеждения было что-то магическое. Должно быть, образ Мерлина, чародея из легенд о короле Артуре, был создан под впечатлением общения с таким человеком.
– С числами папе нет равных, – заметил Брэндон, вероятно, смущенный страстной речью отца.
– Резкий свет рассудка говорит нам, что смерть пророка может стать благом для человечества. С другой стороны, можно, скажем, полностью истребить мясных мух на Маврикии, и последствия этого окажутся самыми катастрофическими. В любом случае черта, которую мы проводим между тем, чтобы убить или дать умереть своей смертью, является чем-то надуманным, вы не находите? – настаивал Поль Банкрофт. – Для того, кто умирает, нет разницы, станет его смерть следствием нашего действия или бездействия. Представьте себе потерявший управление трамвай, несущийся по рельсам. Если никто его не остановит, погибнут пять человек. Если перевести стрелку, погибнет только один. Ну, как вы поступите?
– Переведу стрелку, – без колебаний ответила Андреа.
– И тем самым спасете пять жизней. Но при этом сознательно, умышленно направите трамвай на конкретного человека, понимая, что убьете его. В определенном смысле совершите убийство. А если же вы ничего не предпримете, вы не будете прямо ответственны за те пять смертей. Ваши руки останутся чистыми. – Ученый поднял взгляд. – Нуала, вы снова превзошли саму себя, – похвалил он краснощекую ирландку, которая принесла добавку риса.
– В ваших словах прослеживается какой-то нарциссизм, – медленно произнесла Андреа. – Чистые руки, но при том четыре напрасно загубленные жизни – арифметика плохая. Я вас поняла.
– Наши чувства должны строго согласовываться с нашими мыслями. Так сказать, страсти должны оставаться в пределах рассудительности. Нередко благороднейший поступок вызывает у окружающих самый настоящий ужас.
– Наши чувства должны строго согласовываться с нашими мыслями. Так сказать, страсти должны оставаться в пределах рассудительности. Нередко благороднейший поступок вызывает у окружающих самый настоящий ужас.
– У меня такое ощущение, будто я снова сижу на семинаре в университетской аудитории.
– Неужели все эти вопросы кажутся вам академической наукой? Голой теорией? В таком случае сделаем так, чтобы они стали реальностью. – Поль Банкрофт производил впечатление волшебника, в кармане у которого заготовлены сюрпризы. – Что, если у вас на руках будут двадцать миллионов долларов, которые вы бы смогли потратить на благо человечества?
– Опять «что, если»? – Андреа позволила себе слабую усмешку.
– Не совсем. Теперь я рассуждаю уже не гипотетически. Мне бы хотелось, Андреа, чтобы к следующему заседанию попечительского совета вы бы выбрали конкретную программу, на которую можно было бы потратить двадцать миллионов долларов. Рассчитайте, чтó именно и как именно мы должны сделать, и мы это сделаем. Финансирование будет осуществляться напрямую из моего личного резервного фонда. Никаких обсуждений, никаких дискуссий. Все будет сделано в точности так, как вы скажете.
– Вы шутите…
Брэндон искоса взглянул на нее.
– Папа не из тех, кто шутит подобными вещами, – сказал он. – Поверьте мне, сейчас он говорит абсолютно серьезно.
– Двадцать миллионов долларов, – повторил Поль Банкрофт.
– Полностью на мое усмотрение? – недоверчиво переспросила Андреа.
– Полностью на ваше усмотрение, – подтвердил он. Его лицо, иссеченное временем, было совершенно серьезным. – Проявите мудрость, – посоветовал он. – Каждый день, каждый час в мире где-то теряет управление трамвай. Но выбирать приходится не между двумя путями. От каждой развилки отходит тысяча ответвлений, десять тысяч ответвлений, и совсем неясно, что ждет трамвай на каждом из этих путей. Мы должны находить оптимальный выбор, основываясь на наших знаниях, на нашем опыте. И надеяться на лучшее.
– Приходится иметь дело с таким большим количеством неизвестных величин…
– Неизвестных? Или частично неизвестных? Неполное знание – это совсем не то же самое, что полное неведение. В этом случае остается возможность принимать взвешенные решения. Больше того, их нужно принимать. – Поль Банкрофт, не отрываясь, смотрел на молодую женщину. – Так что делайте свой выбор мудро. Вы обнаружите, что поступать правильно не всегда просто.
У Андреа Банкрофт кружилась голова, перед глазами все плыло, и вино было тут ни при чем. У нее мелькнула мысль, многим ли выпадает возможность совершить нечто настолько значительное. По сути дела, ей предоставили право щелкнуть пальцами – и изменить жизнь тысяч людей. Это было сродни божественной власти.
Из мечтаний молодую женщину вывел голос Брэндона:
– Эй, Андреа, как насчет того, чтобы после ужина еще немного покидать мяч в кольцо?
РимИменно Трастевере, районы к западу от реки Тибр, для многих жителей города являются настоящим Римом. Средневековый лабиринт улочек в основном избежал грандиозных преобразований, которые в девятнадцатом веке полностью изменили центр города. Грязь плюс древность – в этом и есть особый шик; не так ли читается это уравнение? Однако в Трастевере оставались уголки, забытые временем, – точнее, наоборот, время вспомнило про них, и приливная волна новых денег оставила на их месте лишь плавник и груды мусора. Вот такой была квартира на первом этаже, куда никогда не проникал солнечный свет, где жила со своими родителями молодая итальянка. Семейство Дзингаретти было древним – в том смысле, что знало всех своих предков на протяжении нескольких предыдущих столетий. Однако предки эти были неизменно прислужниками и подчиненными. То была традиция без величия, родословная без истории.
В Тодде Белнэпе, пришедшем к дому 14 по виа Клариче Марескотти, едва ли можно было узнать того человека, который за несколько часов до этого проник в подземелье виллы Ансари. Вымытый, гладко выбритый, слегка надушенный, он был одет с иголочки – именно так в Италии представляют высокопоставленных чиновников. Это должно было сыграть ему на руку. Даже легкий американский акцент скорее был Белнэпу на пользу, чем во вред: итальянцы относятся к своим соплеменникам подозрительно, и, как правило, на то есть причины.
Разговор проходил далеко не гладко.
«Ma non capisco! – Но я ничего не понимаю», – упрямо твердила мать девушки, одетая во все черное старая карга. Она выглядела гораздо старше большинства женщин своих лет, но и более полной сил. Ей как нельзя лучше шло британское выражение «женщина, которой все по плечу».
«Non problema», – вторил ей отец, толстяк с мозолистыми руками и обгрызенными ногтями. Ничего не случилось.
Однако это было не так, и старуха все понимала – по крайней мере, понимала больше, чем старалась показать. Они сидели в полутемной гостиной, в которой пахло сбежавшим супом и плесенью. Холодный пол, вне всякого сомнения, когда-то выложенный плиткой, теперь был грязно-серым, словно намазанным слоем цементного раствора в ожидании плиток, которые все так и не появлялись. Маломощные лампочки светили тускло, абажуры истрепались от тепла и времени. Все стулья были разномастными. Семейство Дзингаретти было гордым, вот только в отношении к собственному жилищу это никак не проявлялось. Родители Лючии понимали, что дочь их обладает красотой, и для них красота эта, похоже, казалась ее слабым местом – больше того, чем-то таким, что рано или поздно должно было обернуться большим горем как для них, так и для нее самой. Под горем подразумевались ранняя беременность, льстивые посулы и последующее хищническое отношение беспринципных мужчин. Лючия заверила родителей, что арабы – своего хозяина она называла не иначе как l’Arabo – очень религиозны и строго соблюдают заветы пророка.
Но где она сейчас?
Когда дело дошло до этого главного вопроса, родители девушки постарались изобразить тупость, непонимание, неведение. Они ее оберегали – потому ли, что знали о ее поступке? Или по какой-то другой причине? Белнэп понял, что сможет достучаться до них только в том случае, если убедит их, что дочь в опасности и лучшим средством ее защитить будет не уклончивость, а откровенность.
Задача эта оказалась непростой. Для того чтобы получить информацию, Белнэп вынужден был делать вид, что сам, в свою очередь, тоже располагает определенной информацией, которой в действительности у него не было. Снова и снова он повторял родителям Лючии: ваша дочь в опасности. La vostra figlia и in pericolo. Ему не верили – из чего следовало, что отец и мать поддерживали связь с дочерью и та заверила их, что ей ничего не угрожает. Если бы она действительно неожиданно исчезла, они бы не смогли скрывать свое беспокойство. А так они притворялись, что не знают, где она находится, прикрываясь туманными фразами: Лючия сказала, что ей предстоит куда-то поехать, куда именно, она не уточняла, вероятно, это поручение хозяина. Нет, они не знают, когда она вернется.
Ложь. То, что все это были выдумки, доказывала легкость, с которой это говорилось. Дилетанты полагают, что лжецы выдают себя своим беспокойством, нервозностью; по собственному опыту Белнэп знал, что не менее редко они, наоборот, выдают себя полным спокойствием. Именно так дело обстояло с синьором и синьорой Дзингаретти.
Выдержав длинную паузу, Белнэп начал все сначала.
– Лючия поддерживает с вами связь, – сказал он. – Нам это известно. Она заверила вас в том, что с ней все в порядке. Однако на самом деле она не знает всей правды. Она не догадывается о том, что над ней нависла смертельная опасность. – Он выразительно провел по горлу ребром ладони. – У нее очень могущественные враги, и они повсюду.
Настороженный взгляд супругов Дзингаретти говорил о том, что они видят в американском посреднике потенциального врага. Он заронил искру сомнения, тлеющее беспокойство, которых до этого не было; однако завоевать их доверие ему не удалось. И тем не менее в каменной стене напускного безразличия, которой окружили себя родители Лючии, появилась маленькая трещинка.
– Она сказала, чтобы вы не беспокоились, – снова начал Белнэп, подстраивая свои слова под выражение лиц пожилых итальянцев, – потому что сама не знает о том, что у нее есть причины для беспокойства.
– А вы знаете? – спросила старая карга в черном, неодобрительно скривив рот. Ее глаза горели подозрением.
Рассказ Белнэпа не являлся абсолютной правдой, однако он по возможности граничил с ней. Оперативник ОКО сказал, что работает на одно американское ведомство, которое участвует в расследовании деятельности международной преступной группы. В ходе расследования выяснились некоторые обстоятельства жизни l’Arabo. Членам его ближайшего окружения угрожает смертельная опасность со стороны ближневосточного конкурента, объявившего ему вендетту. При слове «вендетта» глаза пожилой пары зажглись; старуха шепотом повторила его себе под нос. Это понятие было им знакомо, к нему они относились с должным уважением.