Ты говоришь про причины, которыя не позволяютъ тебѣ сдѣлать того, о чемъ я прошу тебя. Я знаю, что ты благороденъ, но ты дурно понимаешь [23] благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое мѣшаетъ тебѣ взять отъ меня векселя. Ты и я мы должны сдѣлать это, иначе на насъ ляжетъ обвиненіе дѣтей и гнѣвъ Бога. Ты боишься молвы. Напрасно. Судьба дѣтей твоихъ такъ важна, что я бы на твоемъ мѣстѣ забыла бы о молвѣ и о ложныхъ правилахъ чести, я бы всѣмъ прямо сказалъ, что я дѣлаю, и пускай обвиняютъ, не понимаютъ меня. Это дѣло такъ важно, такъ велико, что нельзя, я не понимаю, какъ думать объ осужденіи! —
— Успокойся, мой другъ, я сдѣлаю все, что ты хочешь, какъ ни больно мнѣ это будетъ.
— Сколько разъ просила я тебя просить Государя объ узаконеніи нашихъ дѣтей, или сдѣлать сдѣлку съ Княземъ. Ты не соглашаешься на это. Я знаю отъ чего. Опять отъ того, что ты благороденъ и деликатенъ, но ты не знаешь того чувства матери и того страху сдѣлать несчастіе дѣтей, который заставляетъ меня говорить вѣщи, о которыхъ больно вспоминать, о которыхъ я не думала, но чувствую, и о которыхъ ты никогда не думалъ. Я твоя жена передъ Богомъ, но тебѣ больно сказать передъ всѣми, что связь наша незаконная; ты боишься оскорбить меня, говоря и напоминая объ этомъ. Ты ошибаешься, твое благородство ввело тебя въ ошибку. Мнѣ легче слышать, когда ты говоришь прямо, откровенно обо мнѣ и моей страсти, чѣмъ когда ты говоришь такъ, что я вижу, ты боишься затронуть нѣкоторыя струны, какъ будто они постыдныя. Я давно уже дала себѣ и Богу отчетъ въ своемъ поступкѣ, [24] я ничего не боюсь! Проси Государя узаконить дѣтей, говори прямо обо мнѣ — мнѣ легче будетъ. — Да, Alexandre, теперь только, когда я начинаю предвидѣть участь моихъ дѣтей, я начинаю раскаиваться. —
И Maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно оскорбила отца. Онъ тоже былъ растроганъ, слезы были у него на глазахъ.
— Какъ можетъ раскаиваться ангелъ, прости меня. Приказывай мнѣ, и я буду исполнять. — Это были только слова. — Но maman уже перешла отъ настроенности высокаго материнскаго чувства къ исключительному чувству любви къ одному человѣку. Отецъ просилъ простить его, ежели онъ виноватъ; обѣщалъ исполнить все, ежели будетъ возможно; увѣрялъ въ любви, просилъ забыть этотъ тяжелый для него разговоръ. Нарисовалъ ей блестящую картину нашей молодости въ его духѣ, говорилъ, что перемѣнить теперь этаго невозможно, но что, бывши въ Москвѣ, онъ будетъ хлопотать о узаконеніи насъ, возвратившись, возьметъ отъ нее вексель (онъ надѣялся выиграть довольно, чтобы отъ себя дать намъ достаточный капиталъ). Maman не имѣла, какъ я говорилъ, силы возвратится къ прежнему разговору и ослабѣла подъ припадкомъ нѣжности. Судьба наша осталась въ рукахъ отца, котораго рѣшеніе зависѣло отъ хорошей или дурной вены два вечера въ клу[бѣ].
Долго еще сидѣли мы наверху, долго безсмысленно [25] смотрѣлъ я въ книгу діалоговъ. Карлъ Иванычъ былъ такъ взвинченъ, что и рѣшительно, кажется, никогда не хотѣлъ кончить несноснаго класса. Онъ безпрестанно сердился, сморкался, бѣгалъ к Н[иколаю] Д. жаловаться на всѣхъ и на все и даже зажмуривалъ глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что́ было всегда признакомъ очень дурнымъ для насъ.
Онъ даже сказалъ, что мы не дѣти, a медвѣди, и что такихъ дѣтей ни въ Саксоніи, гдѣ онъ жилъ у богатаго отца, который былъ арендаторомъ, ни у Енералъ-Спазинъ, [у]кого онъ жилъ не такъ, какъ у насъ — не какъ учитель, а какъ другъ, въ доказательство чего онъ приводилъ то, что Генералъ ничего не предпринималъ, не посовѣтовавшись съ нимъ. О причинахъ же, которыя заставили его оставить счастливую жизнь въ Саксоніи и у Спазина, онъ умалчивалъ. Впрочемъ, заключилъ онъ, когда совѣсть чиста, то нечего бояться, и что онъ не ожидалъ благодарности никогда и знаетъ очень хорошо, чьи это все штуки (Мими). Онъ желалъ счастья этимъ людямъ, ему же было все равно, и онъ полу-отчаяннымъ полу-грустнымъ жестомъ показывалъ, что онъ многое бы могъ сказать, но не стоитъ того.
Уже было безъ четверти часъ (а въ часъ ровно садились обѣдать). Карлъ Иванычъ не одѣвался, и не по чему рѣшительно нельзя было замѣтить, что онъ скоро намѣренъ кончить. Изъ буфета долеталъ уже до насъ стукъ тарелокъ. Я слышалъ, какъ папа велѣлъ давать одѣваться. Видѣлъ, какъ прошла дворовая женщина мыть тарелки. Слышалъ, какъ въ столовой [26] раздвигали столъ и уставляли стулья. Скоро, скоро позовутъ насъ. Одно только можетъ задержать. Я видѣлъ, какъ послѣ разговору въ кабинетѣ maman, Мими, Любочка и Юзинька пошли въ садъ и не ворочались. Но вотъ, кажется, виднѣются ихъ зонтики. Нѣтъ, это Мими съ дѣвочками. Ахъ! да вонъ и Maman идетъ. Какъ она тихо идетъ и какая грустная, голубушка. Зачѣмъ она не ѣдетъ съ нами? А что, ежели мнѣ сказать папа, что я не за что безъ нее не поѣду, обнять ее и сказать: «Умру, папа, а съ maman не разлучусь». Вѣдь вѣрно онъ меня оставитъ, и тогда мы съ Maman и съ Любочкой будемъ всегда, всегда вмѣстѣ жить, я дома, буду учиться, буду писать братьямъ, а потомъ, когда выросту большой, дамъ Карлу Иванычу домикъ, онъ будетъ жить всегда въ Красномъ, а я поѣду служить и, когда буду генераломъ, женюсь на Юзинькѣ, привезу его родныхъ изъ Саксоніи, или нѣтъ, лучше я ему дамъ денегъ, и пускай онъ ѣдетъ. Много мечталъ я о генеральскомъ чинѣ, о Саксоніи и о любви. Maman, которая за то, что я съ ней останусь и буду генераломъ, будетъ любить больше всѣхъ братьевъ. Какое гадкое эгоистическое чувство! —
Ну сейчасъ позовутъ обѣдать. Вотъ дворецкій Фока съ салфеткой на рукѣ идетъ въ садъ искать Maman и докладывать, что кушанье готово. Какой онъ смѣшной [?] всегда въ черномъ сертукѣ, въ бѣломъ жилетѣ и плѣшивый. Какъ это онъ не видитъ maman, она на середней дорожкѣ идетъ, а онъ бѣжитъ къ оранжереѣ. Ну, наконецъ, [27] нашелъ, чуть чуть не упалъ. А вотъ и насъ идутъ звать. Слава Богу. — Я никакъ не могъ угадать однако, чьи были шаги, которые приближались по лѣстницѣ. Уже не говоря о братьяхъ, я по походкѣ могу узнавать всю прислугу. Мы всѣ съ любопытствомъ смотрѣли на дверь, въ которой наконецъ показалась совершенно незнакомая намъ фигура. Это былъ человѣкъ огромнаго роста съ длинными, но рѣдкими, полусѣ дыми волосами, съ широкимъ, изрытымъ оспою лицомъ, съ рѣдкой сѣдой бородой, кривой на одинъ глазъ и одѣтый въ платье, между подрясникомъ и кафтаномъ, съ палкой больше своего роста въ рукѣ. — И-ихъ, птички вы мои, птички!! Самка скучаетъ, груститъ, а птички выросли, въ поле летятъ. Не видать ей птенцовъ своихъ, велики, умны стали; а коршунъ ихъ заклюетъ, бѣдняжекъ. На могилѣ камень, на сердце свинецъ. Жалко! Охъ больно, — и онъ сталъ плакать, утирая дѣйствительно падавшія слезы рукавомъ подрясника. — Голосъ его былъ грубъ и хриплъ, рѣчь безсмысленна и несвязна, но интонаціи были такъ трогательны, и безобразное лицо его принимало такое откровенно печальное выраженіе, что нельзя было смотрѣть на него и слушать безъ участія. Это былъ юродивой Гриша, который хаживалъ еще къ бабушкѣ (маменькиной матери) въ Петербургѣ и очень любилъ ее, когда она была еще малюткой и, отыскавъ ее здѣсь, пришелъ полюбоваться птенцами ея, такъ онъ поэтически называлъ насъ, дѣтей. «А ты дуракъ, вдругъ сказалъ онъ, обращаясь къ Карлу Иванычу, который въ это время одѣвался [28] и надѣвалъ помача, «хоть ты на себя ленты надѣвай, а все ты дуракъ — ты ихъ не любишь». Карлъ Иванычъ былъ въ скверномъ положеніи: сердиться на сумасшедшаго ему было совѣстно, сносить его глупыя слова ему тоже не хотѣлось.
— Das fehlte noch,[72] подите внизъ, я васъ не желаю видѣть, не ваше дѣло, любитъ ли, не любитъ. Онъ говаривалъ всегда вы и по Русски, когда сердился, и говорилъ очень дурно. Но я, приводя его рѣчь, не коверкаю словъ, какъ онъ коверкалъ, потому что такого рода коверканье ничего мнѣ не напоминаетъ, кромѣ плоскихъ разсказовъ про Нѣмцевъ, которые безпрестанно всѣ разсказыва[ютъ], и всѣ слушаютъ съ стыдомъ за тѣхъ, кто разсказываетъ. — Наконецъ, давно желанный и пунктуальный Фока пришелъ и къ намъ и объявилъ, что кушанье готово, и мы пошли. Гриша, стуча костылемъ и продолжая говорить разную нелѣпицу, пошелъ за нами. Въ столовой для него былъ накрытъ особой столъ, по его неопрятности, и потому что онъ ѣлъ постное — все это по иждивенію maman. Всѣ уже собрались въ гостиной. Maman съ папа ходили рука объ руку по гостиной. Мими важно сидѣла на одномъ изъ креселъ симетрично подъ прямымъ угломъ, примыкавшимъ къ дивану, подлѣ нея съ одной стороны сидела Любочька, которая, как только мы взошли, бросилась цѣловаться съ нами, съ другой Юзинька, которой тоже очень хотѣлось вскочить и подбѣжать къ намъ, но это было несогласно съ этикетомъ Мими. Мы должны были подойдти сначала къ Мими и сказать «bonjour, Mіmі» и потомъ...... нѣтъ, рѣшительно не помню, какъ я здоровался съ Юзой, цѣловалъ или нѣтъ. Не помню. Помню только то, что я при Мими никогда отъ души не говорилъ съ этой чудесной, бѣлокуренькой, [29] бѣленькой, чистенькой дѣвочкой Юзой. Несносная Мими безпрестанно приставала, оглядываясь на папа. «Parlez donc Français».[73] А тутъ-то какъ на зло такъ и хотѣлось болтать по Русски. Какъ ни говори, а родной языкъ всегда останется роднымъ. Когда хочешь говорить по душѣ, ни одного французскаго слова въ голову нейдетъ, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дѣло. Я тогда только выучился говорить хорошо, т. е. говорить какъ на природномъ языкѣ, а то вѣдь прежде только переводилъ Русскія мысли по Французски, когда понялъ, что это считается достоинствомъ хорошо говорить, а не смотрѣлъ на это, какъ на придирку злой Мими, какъ на фразу, которая попортила много дѣтской моей крови: «Mangez donc du pain»[74] (за обѣдомъ), «опять хлѣба не ѣшь» и т. п. Отчего дѣвочки раньше лучше говорятъ? Оттого, что у нихъ раньше является тщеславіе. Пошли въ столовую, большіе впереди, такъ что мы, дѣти, оставшись сзади, успѣли перекинуть между собою, мальчики и дѣвочки, нѣсколько пріятныхъ словъ, пріятныхъ тѣмъ, что нельзя было ихъ сказать при всѣхъ: «Послѣ обѣда на охоту папа ѣдетъ». — «Васъ берутъ?» — «Да, — верхомъ, а васъ?» — «Не знаю. Попроси мамашу». — «Нельзя», «Постараемся».
За обѣдомъ между папа и maman завязался очень интересной разговоръ насчетъ юродиваго Гриши, который изъ-за своего столика продолжалъ твердить: «Птички отъ матки летятъ, матка плачетъ, не видать ей больше птенцовъ. Лети голубь въ небо! На могилѣ камень, на сердце свинецъ» и т. д., прерывая свои слова всхлипываніями и рыданіями, которые, очень понятно, усиливали разстройство нервовъ maman, которая уважала въ душѣ Гришу, да и вообще имѣла слабость къ странникамъ, юродивымъ [30] и, хотя не признавалась, вѣрила въ способность предсказывать нѣкоторыхъ. «Ахъ, да, я хотѣла пожаловаться тебѣ, Alexandre», сказала она, подавая ему тарелку съ супомъ (она сама разливала), «на твоего охотника... Ахъ, Боже мой, какъ его зовутъ?... помнишь, про котораго я всегда говорила, что онъ страшный».
— «Прохора?»
— Да.
— «Что онъ сдѣлалъ? Ты такъ рѣдко бываешь недовольна людьми, что я знаю всѣ случаи, въ которые можетъ случится, что ты жалуешься. Первое — или онъ подошелъ разговаривать къ дѣтямъ. Ты этаго не любишь, а они безъ памяти рады и горды съ охотникомъ говорить. Не правда ли, дѣти?» Мы улыбались. «Или жена его приходила жаловаться, или онъ при тебѣ ударилъ больно собаку. — Вотъ три главные случая. Не правда ли?» Maman съ улыбкой, которая употребляется тогда, когда смѣются надъ вашими добрыми качествами, отвѣчала, что нѣтъ, и разсказала отцу съ большимъ прискорбіемъ какъ бѣднаго Гришу чуть не съѣли собаки, когда онъ проходилъ по дворнѣ, и рѣшительно, ежели бы не его большая палка, его такъ таки и загрызли собаки. А все виноватъ этотъ злой Прохоръ, который нарочно притравливалъ ихъ. Гриша подтверждалъ эту рѣчь указаніями на изорванные полы подрясника и твердилъ отцу, «ты его больно не бей, онъ дуракъ, а то и совсѣмъ не бей, грѣхъ. Богъ проститъ. Дни не такіе». — Разговоръ начался слѣдующій и по Французски.
Папа. Я откровенно тебѣ говорю всегда и буду говорить, что я вообще этихъ Господъ не люблю. Ты можешь любить ихъ и вѣрить имъ, а по моему всѣ или большая часть лентяи, лицѣмеры, корыстолюбивы и, главное, никого не любятъ и никакой благодарности ни къ кому и ни за что. Что меня больше всего сердитъ, это ихъ смѣлость и самонадѣянность, которыя [31] они скрываютъ подъ личиной простоты и грубости. Всѣ они плуты.
Maman. Да почему это такъ думаешь? есть исключенія...
Папа. «Почему? Напримѣръ, сейчасъ, какъ онъ говорилъ ловко, просилъ меня, чтобы я не наказывалъ и не билъ бы больно, какъ онъ говоритъ, Прохора, какъ будто уже я намѣренъ былъ его наказывать. Я въ этомъ вижу только дерзкую хитрость — выставить себя добренькимъ. Другіе могутъ видѣть въ этомъ Христіанское милосердіе. Отчего въ этихъ людяхъ никогда не найдешь откровенности? Ни одинъ не разскажетъ тебѣ всей своей жизни, а они очень ловко умѣютъ какъ будто скрывать того, чего нѣтъ. — Напримѣръ М. П. (странница, которая жила у насъ) своими недоконченными фразами, намеками умѣла всѣхъ увѣрить, что она несчастный отростокъ очень знатнаго рода, тогда какъ она просто крестьянка и бывшая любовница какого-то Твер[ского] помѣщика. Они даже какъ будто не хотятъ показывать свой умъ и образованіе, которыхъ и нѣтъ, умѣютъ увѣрить, что они и умны и образованны. Хотя я и не стану ихъ травить собаками и побраню Прохора, но ей Богу они того стоютъ. (Папа ужасно разгорячился.) Maman съ улыбкой попросила его передать горчицу. (Онъ взялъ ее въ руку и, не подавая ее maman, которая протянула уже руку, съ этимъ орудіемъ въ рукѣ продолжалъ.)
— Нѣтъ, меня сердитъ, когда я вижу, что люди умные вдаются имъ въ обманъ. Всѣ они имѣютъ претензію предсказывать, мелютъ вздоръ и такъ много, что съ добрымъ желаніемъ можно разобрать во всей этой галиматьѣ что-нибудь и похожее на предсказаніе.
Maman, видно, не хотѣлось спорить какъ о предмѣтѣ, о которомъ [она имѣла] свое особенное твердое мнѣніе, и она съ улыбкой продолжала [32] просить горчицы, но папа и слышать не хотѣлъ. «Нѣтъ, сказалъ онъ, опять отодвигая руку съ горчицей. Нѣтъ, они только на то хороши, чтобы своими глупыми вздохами еще больше разстроивать женщинъ и безъ того съ слабыми нервами. Прекрасно дѣлаютъ, что полиція взялась за этихъ пророковъ — ихъ надо учить». Онъ наконецъ подалъ горчицу и замолчалъ, но maman не вытерпѣла. Она была совсѣмъ другого объ этомъ мнѣнія.