А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ
Vanitas vanitatum et omnia vanitas!
Нѣтъ-съ, что вы, господа писатели, ни говорите насчетъ нашихъ доходцевъ, пенсій или относительно знаковъ отличія, какъ тамъ ни разсуждайте, подъ вліяніемъ разныхъ этакихъ житейскихъ недоразумѣній и непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, а положеніе наше весьма шатко. Не подумайте, что я намекаю этимъ на сатиры какія-нибудь ни комедіи обличительныя, гдѣ нашего брата, чиновника, такъ сказать, въ утреннемъ халатѣ и ночномъ колпакѣ, напоказъ публикѣ, на сцену выводятъ. Это что! Это еще съ хлѣбомъ бы съѣсть можно; но гоненія судьбы, удары неожиданные — вотъ что страшно. Спишь-спишь, сны такіе фантастическіе видишь, кругомъ Аркадія, и вдругъ выспишь чортъ знаетъ что такое! Могу васъ увѣрить, что нерѣдко приходятъ минуты, когда пофилософствуешь этакъ, знаете, въ уединеніи своего кабинета, махнешь на все рукой, и невольно скажешь, съ царемъ Соломономъ: суета суетъ и всяческая суета, изъ праха мы взяты и въ прахъ возвратимся! Вотъ теперь хоть бы и меня взять въ примѣръ: столоначальникомъ я сдѣланъ, креста къ новому году жду и непремѣнно получу его, какія тамъ козни ни строй мерзавецъ Бурдашевъ, а, право, не шутя, думаю удалиться на свой хуторъ, — на лонѣ природы, если смѣю такъ выразиться, жизнь окончить… Вотъ вы ужъ и улыбаетесь, господа, и я читаю по вашимъ глазамъ, что вы думаете, будто это я такъ-себѣ отъ разстройства желудка, что ли, разнѣжился и фантазирую. А мнѣ, ей-Богу, въ самомъ дѣлѣ, не по-себѣ, такъ тутъ не до фантазированія! Оно, безспорно, пріятно, какъ видишь, что и осанка у тебя облагородилась, внушительною сдѣлалась, что и канцелярскіе писцы, какіе-нибудь регистраторы разные, съ уваженіемъ на тебя смотрятъ, что даже и кресло твое гоголемъ между ихъ жидкими стульями стоитъ; иногда усмѣхнешься, глядя на него, какъ оно, само по себѣ, уже столоначальникомъ смотритъ; а тамъ случится какая-нибудь исторія пасквильная, ну и падешь духомъ и хуже мокрой курицы въ душѣ станешь, едва-едва наружную важность сохраняешь, и то для того только, чтобы низшимъ повода къ неуваженію не подать, чтобы званію ущерба не было черезъ это самое твое малодушіе. Нѣтъ-съ, все — прахъ, повѣрьте мнѣ, и вы головы не вздергивайте; это вы только, потому ее поднимаете, что васъ тамъ какія-нибудь высшія лица, редакторы, критики разные обласкали, окладъ прибавили или что-нибудь тому подобное для вашей славы сдѣлали; но и это, помяните мое слово, прахъ и суета, нѣчто преходящее, звонъ колокольный… Да что далеко ходить за примѣромъ: вотъ вчерашняя газета, я ее нарочно себѣ на память изъ департамента унесъ… Прочтите.
«Супруга и дѣти его превосходительства, статскаго совѣтника Іакова Васильевича Рязанцева и кавалера разныхъ орденовъ, съ прискорбіемъ извѣщая во всеобщее свѣдѣніе о кончинѣ, первая — своего безцѣннаго супруга, вторыя — своего родителя, просятъ покорнѣйше друзей, знакомыхъ и бывшихъ сослуживцевъ усопшаго отдать ему послѣдній долгъ при отпѣваніи, имѣющемъ состояться въ церкви Вознесенія, 12-го августа сего 1855 года».
Оно, конечно, немного нелитературно написано, въ разсужденіи слога, и въ титулѣ превышеніе противъ чина значится (вѣроятно, дворецкому впопыхахъ написать велѣли), — но не въ томъ дѣло. Человѣкъ умеръ! И какой человѣкъ: Іаковъ Васильевичъ Рязанцевъ! А отчего онъ умеръ? Кто онъ такой быль? какъ онъ жилъ? что за прискорбные родственники? — вотъ что вы спросите! Вѣдь и къ Александру Македонскому, я полагаю, гостей на похороны приглашали, а между тѣмъ его исторія поучительна для юношества. Если ужъ дѣло коснулось поучительности, то Іаковъ Васильевичъ, былъ въ своемъ родѣ тоже Александръ Македонскій.
Я познакомился съ нимъ, или, вѣрнѣе сказать, онъ познакомился со мною, выбравъ меня своимъ домашнимъ секретаремъ въ то время, когда онъ уже стоялъ, если смѣю такъ выразиться, на высотѣ своего величія, ворочалъ цѣлой канцеляріей, въ лучшемъ обществѣ домашнимъ человѣкомъ сдѣлался; князья, графы къ нему на обѣды ѣздили; чопорныя барыни, словно крѣпость какую, записочками раздушенными осаждали его, прося у него протекціи и мѣстъ для своихъ протеже; а какія-нибудь тамъ этакія — извините меня, Марья Васильевна! — Каролины Карловны и Матильды, сидя во второмъ ярусѣ въ итальянской оперѣ, на него масляными глазками поглядывали и, думая поддѣть на свои крючечки такую рыбицу, свои круглыя плечики изъ-подъ открытаго лифа еще больше высовывали, такъ что съ перваго раза и не поймешь, лифъ ли тамъ у нихъ или такъ себѣ поясокъ не широкій грудь придерживаетъ… Про балетъ и говорить нечего! Передъ кѣмъ танцовщица выше всего свои ножки поднимаетъ? — передъ Іаковомъ Васильевичемъ! На кого она съ улыбкой глядитъ въ то время, когда перекинется спиною и повиснетъ на дюжей рукѣ танцора? — на Іакова Васильевича! Въ чьи руки смотритъ, выбѣжавъ, какъ собачонка изъ воды, на сцену, въ день своего бенефиса? — въ руки Іакова Васильевича!.. Первое время мнѣ просто совѣстно было по его комнатамъ проходить. Извѣстно, въ молодомъ человѣкѣ какая осанка? Такъ себѣ, сосиска какая-то онъ съ фалдочками. Опять же и полы скользкіе, того и смотри, что полетишь. Иду я, бывало: въ зеркалахъ мои фалдочки отражаются, кругомъ лакеи снуютъ въ бѣлыхъ галстукахъ, барыни важныя, въ бархатахъ и атласахъ, на половину ея превосходительства проплываютъ, въ гостиной хохочутъ веселымъ смѣхомъ сыновья Іакова Васильевича и ихъ друзья. А надъ чѣмъ они хохочутъ? можетъ-быть, надъ моими фалдочками хохочутъ! Бывало, потъ выступить, покуда я доберусь до кабинета Іакова Васильевича, а тамъ уже звучитъ его голосъ отрывистый:
— Опять ты, мерзавецъ, оброкъ не сполна привезъ? Когда это кончится? Не прикажешь ли мнѣ государственную службу бросить и самому въ деревню ѣхать недоимки сбирать? На что же я тебя держу?
— Виноватъ, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвѣчаетъ приказчикъ. Бестія-мужичонка былъ, продувной такой; теперь домъ каменный имѣетъ. — Нонѣшній годъ, сами изводите знать, урожаи были плохи…
— Урожаи плохи! А прошлый годъ? А запрошлый годъ? Скажешь тоже — урожаевъ не было?
— Это что Бога гнѣвитъ, только вотъ пожары опять…
— А, пожары, пожары! Чего жъ вы смотрѣли: подъ вашими глазами горитъ, а вы спите? Чего вы смотрѣли, говори, чего смотрѣли?.. — колотитъ Іаковъ Васильевичъ, по своей привычкѣ, оборотомъ правой руки по лѣвой ладони.
— Виноваты, батюшка, оплошали…
— А, оплошали, оплошали! А я безъ денегъ сижу изъ-за васъ, я отъ своей деревни доходовъ не могу дождаться! Чтобъ все было собрано! знать ничего не хочу. Погодите, погодите, доберусь я до васъ!…
Постою я, бывало, у дверей, едва съ духомъ соберусь войти въ кабинетъ.
— Гдѣ это вы, милостивый государь, пропадаете? — скажетъ съ неудовольствіемъ Іаковъ Васильевичъ. — Прочтите, что тамъ изъ Ярославля пишутъ, я разобрать не могъ.
Сяду я читать; письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечѣмъ! И вѣдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тѣла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.
— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время! — скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ. — Распорядись съ ними, — обратится онъ къ приказчику. — Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мнѣ пишетъ… Должно-быть, негодный мужичонка.
— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвѣтить приказчикъ:- безъ проекту пьянствуетъ…
— И буйный, должно-быть?
— Какъ же, за нимъ больше всѣхъ недоимокъ…
— Нѣтъ, ты мнѣ скажи: буйный онъ, или нѣтъ?
— Буйный, батюшка,
— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты! — колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лѣвой. — Ты распорядись тамъ, покажи примѣръ. Теперь ступай. — Прочли вы бумаги? — обратится онъ ко мнѣ.
— Прочелъ-съ, — отвѣчаю я.
— Давайте же тѣ, которыя важнѣе.
У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.
Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человѣка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдѣлали, то одинъ чиновникъ, Пѣтуховъ по фамиліи, не хотѣлъ его поздравить, и вѣдь — что вы думаете? — до послѣдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наградѣ Пѣтухову, такъ онъ сейчасъ и замѣтитъ:
— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!
Вотъ такъ память! Но я, такъ сказать, нить разсказа прервалъ, это у меня отъ непривычки; у васъ тамъ, у литераторовъ, все кругло выходитъ, періодами этакими; ну, а съ насъ нечего взыскивать. Ну-съ, итакъ, я остановился на докладахъ.
— Вотъ-съ, — говорю я Іакову Васильевичу:- просьбы о вспомоществованіи.
— Ну ихъ! У насъ самихъ денегъ нѣтъ. Отослать къ митрополиту.
— А это вотъ по подрядамъ.
— Отложите, это я самъ ночью просмотрю.
— Чиновникъ Прохоровъ проситъ о замѣщеніи его сына на службу.
— Куда его помѣстить? На шею себѣ, что ли? Дуракъ, тридцать лѣтъ прослужилъ, а не знаетъ, что безъ вакансіи нельзя принимать на службу.
— Онъ на мѣсто Малышева проситъ его замѣстить.
— Что вы мнѣ толкуете на мѣсто Малышева! На мѣсто Малышева пришлетъ Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова; сами же вы ея письмо вчера читали… Ну, все?
— Все-съ.
— Уфъ! экъ мы провозились съ вами! Недолго, недолго выдержатъ мои силы, — проговоритъ онъ со вздохомъ и станетъ одѣваться, знаетъ, что въ пріемной уже ждутъ его или важные гости, съ визитами пріѣхавшіе, или просители, жмущіеся другъ къ другу, точно стадо овецъ передъ бурей. А тамъ еще въ канцелярію надо заѣхать, визиты необходимые сдѣлать, на обѣдъ равныхъ себѣ пригласить, въ оперѣ или въ клубѣ показаться, чтобы люди не назвали скрягой и чтобы женѣ одной не ѣздить, какъ брошенной; приходится и о дѣтяхъ позаботиться: однимъ гувернера нанять, другимъ мѣсто приличное достать. Ужъ о мелочныхъ заботахъ, въ родѣ выдачи жалованья прислугѣ, покупки нарядовъ для жены, заказа экипажей и мебели, я не говорю. Но вѣдь на такомъ мѣстѣ, на какомъ стоялъ Іаковъ Васильевичъ, и сервировка стола, не говоря о чемъ-нибудь болѣе значительномъ, требовала личнаго надзора. Офиціанты тамъ или дворецкіе взяли бы и накрыли бы столъ по-своему, наваливъ зря всякаго серебра, такъ что какая-нибудь чаша-ренессансъ подлѣ русскаго серебрянаго бурака съ солью стала бы: ну, и вышелъ бы не сервированный столъ, а складочный магазинъ аукціонной камеры, гдѣ, конечно, все равно, если помпейская ваза стоить рядомъ съ старымъ корытомъ: нищета, значитъ, всѣхъ въ одну яму сажаетъ!.. Да-съ, долженъ былъ Іаковъ Васильевичъ, по своему блестящему положенію, и въ эти мелочи входить и, какъ геній, вездѣ онъ былъ на своемъ мѣстѣ. Выйдетъ онъ передъ обѣдомъ въ столовую, сощуритъ глаза и говоритъ:
— Долой приборы! Узко накрыли. Дамамъ сидѣть нельзя будетъ. Широкую вставку вложить. Это зачѣмъ вы русскія ложки положили? Подать англійское серебро! Петръ, ты неровно приборы поставилъ.
— Кажется, ровно, — вздумаетъ спорить Петръ.
— Говорятъ тебѣ, что неровно! Подай салфетку! — возьметъ Іаковъ Васильевичъ салфетку и начнетъ мѣрять, выйдетъ, что онъ правъ. — Вотъ видишь, негодяй! — швырнетъ баринъ скомканную салфетку въ лицо Петра.
Безстыжій народъ, эти лакеи! Могли бы, кажется, понять, что кто-нибудь другой, ошибется, а не ихъ баринъ со своимъ глазомѣромъ. Фельдмаршаломъ бы ему быть! Если бы, примѣрно, разсказать какому-нибудь сапожнику, что человѣкъ можетъ передѣлать всѣ эти дѣла одинъ, то онъ только усмѣхнулся бы, да подумалъ, что ему очки въ глаза втираютъ, небылицу разсказываютъ, потому что у него, у сапожника, и все-то дѣло сапоги сшить, въ праздникъ пьянымъ, какъ сапожнику, напиться, да жену побить. Не велика, кажется, работа, а онъ и отъ нея охаетъ и за дѣтьми присмотрѣть не можетъ, жалуется, что они отъ рукъ отбились. Конечно, какому-нибудь сапожнику по этому по самому и не бывать государственнымъ человѣкомъ, а долженъ онъ и то за великое счастье считать, что дала ему судьба возможность отличиться, хорошіе сапоги на государственныхъ людей шить, чтобы эти люди своихъ ногъ не промачивали, мозолей, съ позволенія сказать, не натирали и драгоцѣннаго здоровья не губили. Что — сапожникъ! И вы, любезный Василій Васильевичъ, и вы, почтеннѣйшая Марья Васильевна, могу васъ увѣрить при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ, не только не исполнили бы трудовъ Іакова Васильевича, но просто отъ одного его присутствія почувствовали бы нѣкій трепетъ. Часто я, бывало, любовался, когда Іаковъ Васильевичъ въ своей щегольской каретѣ по Невскому мчался, или когда онъ входилъ въ канцелярію: осанка этакая гордая, поступь величественная, всѣ ему кланяются, дохнуть никто не смѣетъ; иному чихнуть хочется, и того не смѣетъ; а онъ идетъ въ свой кабинетъ, едва склоняя голову, если встрѣтить кого изъ начальниковъ отдѣленія. Бывало, всѣ около того увиваются, кого онъ осчастливитъ пожатіемъ руки… И вотъ, если бы меня на мѣстѣ убили въ то время, когда онъ держалъ въ своихъ рукахъ, въ нѣкоторомъ родѣ, судьбу десятковъ людей, такъ я не повѣрилъ бы, что этакій дубъ можетъ свалиться и отчего свалиться? — сказать страшно!
Въ одинъ прекрасный день, — то-есть день-то былъ не особенно хорошъ, я какъ сейчасъ помню, что я тогда до костей промокъ, ну, да это такъ принято у васъ тамъ въ литературѣ говорить, когда исторія доходитъ до самаго интереснаго мѣста, — итакъ, въ одинъ прекрасный день прихожу я съ бумагами къ Іакову Васильевичу и нахожу его чрезмѣрно, могу сказать, необычайно пасмурнымъ и раздраженнымъ. Удивило это меня, потому что въ это время и приказчикъ изъ деревни съ оброками не пріѣзжалъ и, сколько я зналъ, особенныхъ непріятностей, въ родѣ ревизій или реформъ какихъ по канцеляріи, не было. Любопытство меня взяло, разспросилъ я потомъ стороною, что случилось, и вотъ что узналъ. Отъ кого узналъ, это позвольте мнѣ умолчать, да, впрочемъ, оно и не идетъ къ дѣлу. Источникъ былъ вѣрный. Наканунѣ этого достопамятнаго дня до Іакова Васильевича дошелъ слухъ, что жена его чувствуетъ особенное расположеніе къ гувернеру, живущему въ ихъ домѣ. Этотъ слухъ, какъ и всѣ другіе слухи, обѣжалъ прежде весь городъ и уже только потомъ долетѣлъ до того, до кого касался. Іакова Васильевича сильно встревожило это извѣстіе.
— Не стыдно ли вамъ, сударыня… — выговаривалъ онъ мнѣ. — И съ кѣмъ? съ гувернеромъ, съ мальчишкой!..
— Вы сами такъ ведете себя, что я могла бы считать себя свободною, — промолвила его супруга.
Она была, какъ и слѣдуетъ на ея мѣстѣ, женщина хладнокровная, безъ предубѣжденій.
— Если вы промѣняли меня на какую-нибудь Жюли, то я имѣла право отплатить вамъ тѣмъ же, но я не отплатила. Эти слухи, какъ и всѣ слухи, клевета. Мало ли про кого что говорятъ! Я покровительствую Вундту, потому что онъ достойный человѣкъ, вотъ и все.
— Такъ вы утверждаете, что эти слухи — вздоръ?
— Да.
— Ну-съ, въ такомъ случаѣ, я не желаю поддерживать ихъ дальнѣйшимъ присутствіемъ Вундта въ нашемъ домѣ и откажу ему отъ мѣста.
— То-есть, подольете въ огонь масла, дадите поводъ говорить, что вамъ открыли глаза и вызвали этимъ домашнюю драму, дадите поводъ предполагать разныя глупости, сдѣлаете меня мнимой жертвой ревниваго мужа. Свѣтъ будетъ вамъ очень благодаренъ…
— Пусть говоритъ, что угодно, а я наотрѣзъ говорю, что не будетъ его въ нашемъ домѣ.
— Очень жаль, тѣмъ болѣе, что я, заботясь о дѣтяхъ, узнала, какъ способенъ Вундтъ. Но это рѣшено, значитъ, и толковать не о чемъ. Только я попрошу васъ на будущее время самихъ слѣдить за дѣтьми, когда возьмемъ новаго гувернера, чтобы избавить меня отъ новыхъ сценъ и подозрѣній. Вы не считали нужнымъ заботиться о дѣтяхъ лично, вы думали, что ваша обязанность исполнена вполнѣ тѣмъ, что вы платите за ихъ воспитаніе. Если бы я не слѣдила за ихъ ученьемъ, если бы Вундтъ не былъ добросовѣстнымъ человѣкомъ, они могли бы вырасти неучами. Можетъ-быть, вы и наложили на меня эту обязанность слѣдить за дѣтьми, чтобы подготовить эту сцену и оправдать въ моихъ глазахъ свое поведеніе…
— Это просто ни на что не похоже! Вы меня подлецомъ въ глаза называете!
— Я васъ никакъ не называю, я вамъ просто напоминаю ваши обязанности. И что у васъ за манера колотить руками… такъ и кажется, что вы драться хотите… Впрочемъ, отъ слушанья сплетенъ до драки одинъ шагъ… И откуда взялись у васъ эти плебейскія привычки?
— Послушайте, я васъ заставлю молчать. Я пришелъ къ вамъ не за наставленіями, вы сами нуждаетесь въ нихъ, а вы меня осмѣливаетесь въ грязь топтать! Я васъ въ монастырь упрячу!
— Вы пьяны? — холодно спросила супруга Іакова Васильевича, спокойно глядя на его раскраснѣвшееся лицо.
— Что?!
— Вы пьяны! Ступайте вонъ; если дѣло дойдетъ до скандала, то вспомните, что вы останетесь нищимъ…
— Я васъ попрошу, Наталья Андреевна…
— А я вамъ приказываю, Іаковъ Васильевичъ, идти вонъ и не являться ко мнѣ до тѣхъ поръ, пока вы не отрезвитесь. Я вамъ еще разъ повторяю, что вы пьяны…
Нѣтъ, вы представьте себѣ положеніе Іакова Васильевича: жена, законная жена, осмѣлилась сказать ему, что онъ пьянъ, и выгнать его вонъ! Бѣсился онъ, изъ себя выходилъ, а она, точно каменная, точно бездушная статуя, не измѣнилась въ лицѣ. Іаковъ Васильевичъ, какъ мужчина, былъ горячъ, пріученъ своимъ положеніемъ встрѣчать покорность, а она, напротивъ того, была хладнокровна, и этимъ-то самымъ она и могла его поразить. Стерпѣлъ онъ этотъ ударъ, махнулъ рукой, оставилъ у себя гувернера, только пасмурнѣе, сдѣлался. Но радость къ радости, деньги къ деньгамъ, а горе къ горю идетъ, это дѣло на опытѣ доказано. Черезъ нѣсколько дней пришелъ къ Іакову Васильевичу еврей-ростовщикъ и объявилъ, что Андрей Іаковлевичъ, сынъ Іакова Васильевича, надавалъ ему векселей, что онъ подастъ ихъ ко взысканію. Сталъ на него кричать Іаковъ Васильевичъ; только — шельмы эти евреи, трясутся они, дрожать, точно съ мороза, а испугать ихъ трудно. Кланяется бестія Ицка передъ Іаковомъ Васильевичемъ, извиняется, трепещетъ, а на своемъ стоитъ. Нѣтъ хуже положенія, какъ имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ… Ты думаешь, глядя на его подлые поклоны, слушая его рабскія извиненія, что онъ сейчасъ тебѣ въ ноги повалится, — онъ же своимъ дрожащимъ трусливымъ голосомъ бормочетъ: «Сто дѣлать, васе превосходительство, сто дѣлать! долзенъ-зе я свои деньги полуцить, я узь лутце ко взысканію подамъ!» А чего тутъ лучше? Ничего нѣтъ лучшаго! Фамилію осрамить. Выгналъ его Іаковъ Васильевичъ и велѣлъ позвать сына. Явился тотъ. Красивый онъ былъ молодой человѣкъ, въ гвардіи служилъ, всѣ его въ модныхъ ресторанахъ знали, важныя барыни его хорошимъ женихомъ считали и ухаживали за нимъ.