Боржоми - Владимир Маканин 3 стр.


Торопясь (я все еще удивляюсь первый), я ее перекрикивал: я продолжал кричать, кричать, кричать, — я ведь пришел... я пришел к своей!.. к своей подружке! Что за кино! Что за дьявольщина! Как я сюда попал?!

Я даже тер глаза кулаком — мол, не сон ли какой?

Она не верила, кричала:

— Подонок! Подонок!.. Ты куда пришел?.. Я тебя сдам ментам. Сейчас же! Сволочь! Старая сволочь!

— Ошибка! Ошибка!.. — кричал и я. — Вышла ошибка!

— Ошибка?.. А если пять! Если восемь? Если восемь лет схлопочешь — ошибка?

Мы оба вопили. Особенно она. И больно (для меня) дергалась ногами. Дело в том, что ноги наши под простыней так и терлись, обливаясь непонятно чьим потом.

Я решительно откинул простынку, схватил одежку:

— Не нужны вы мне, дорогая. Не нужны!.. У меня своя есть! Иду! Иду, блин, к своей бабе. (Уже раньше мне следовало выругаться. Брань искренна. Брань выручает!)

— Сво-олочь!

— Тс-с. Не орите на весь поселок!

Притихла. Наконец-то на минуту она притихла. Перевела дых. И немного опомнилась. (Возможно, вспомнила-таки о соседях на другой половине дачи, о слышимости. И очень важно, что я на «вы». На «вы»!)

Я уже надевал брюки.

Понимая, что я сейчас уйду (и как тогда меня достанешь!), красивая Вика сменила тональность — уже не слепая ярость. Уже не возмущение, а жесткий спрос. Она зло шипела:

— Ка-аак? Как вы сюда прошли-и?

— Как и всегда. Всегда к ней хожу.

— Ка-ак?

— Через веранду... Она не запирает веранду... Как и вы свою не запираете!

— И не сты-ыыдно?.. Не юнец же с соплями! Старый уже! Как это можно поверить, что вы пришли — и не поняли? Легли — и женщину не узнали?!

— А как вы?.. Почему не узнали?

— Я-ааа?

— Вы! Вы!.. Почему вы меня не узнали? Когда я только лег? Когда мы вместе... Когда... Когда на четвереньках. — Я всерьез разозлился. (Но я выбирал слова.) Я даже вскрикнул: — Да и как узнать! Кайф был. Еще какой кайф!

Она осеклась, вспомнив.

Она заправила прядь волос за ухо. В глазах сонное припоминание. Вязкий, запинающийся ее голос произнес:

— К-к-кайф?

Я стал чуть спокойнее. (Отыграл очко.) Теперь я объяснял ночную ошибку уже уверенно:

— Я пришел к своей женщине. В темноте... Такая же калитка. Веранда. Такая же тьма в комнате. Выпил?.. Ну да... выпил. Суббота!.. Выпивший мужик может узнать, а может и не узнать свою женщину. А вы?

— Я?

— Вы, вы... Вам хоть бы что... Мы уже час трахаемся!

— Нет.

— Уже больше часа мы лежим! Бок о бок... Греемся!

— Нет.

— Не нет — а да.

Она на миг смолкла. Возможно, вчера выпивала, провожая Бориса.

— Тс-с. Давайте разбираться, — говорил я. — Но разбираться потише... Тс-с. Ваши соседи! Они нагрянут на шум. Я не хочу им показываться. Мне тоже светиться ни к чему.

Я все повторял «светиться», «засвечиваться» — в чужой ситуации (в напряженной) жесткое слово как якорь. И сам собой на языке возникает спасительный сленг, а то и мат.

И словно бы я накликал — в эту самую минуту нам засветило, и как! В окна!.. Свет! Вплоть до веранды. Насквозь! И даже в настенном зеркале, что в глубине спальни, запрыгали шаровые молнии. (Фары. Вот оно что!)

Машина. Подъехала прямо к забору.

— Я пропала! Пропала... Борис! — пискнула все еще голая Вика.

Я... осторожно... к окнам. Она за мной. Голая. Оба слепо глядели в окно. Не соображали...

Однако ее киношный вскрик: «Я пропала!» — или, может быть: «Я погибла!» — вдруг придал мне хладнокровия. Я остыл. А сердце стучало мощно.

Да, машина стояла прямо под окнами. Да, фары искосясь били в нашу сторону — ярко, светло!.. Но я вгляделся. Это был кто-то... Не Борис... Из машины вышла пара.

— Вика! — крикнул из ночи мужской голос. — Не спишь?

Ага, соседи. Сосед-рыбак... Всего лишь сосед!.. Я сказал ей тихо: «Откликнитесь... Скажите — легла. Будет лучше, если вы им сразу откликнетесь».

— Уже легла, — откликнулась Вика (в окно), имитируя сонный голос.

— Спишь?

— Да.

Женский голос оттуда (из ночи) крикнул:

— Борис велел передать, что вернется позже. Он с рыбаками! На озере! Большой костер развели. Сказали: такой клев! клев! А по-моему, заглатывают без счета пивко!.. — И хохотнула: — Хочешь, Вика, мы зайдем? Пиво у нас тоже есть!

Я ей негромко: «Скажите, нет, я уже сплю», — и как завороженная она повторила:

— Нет... Я уже сплю.

Машина проехала к соседней даче. Фары ушли, отвалив в сторону. Погасли. После шума двигателя и ночных криков все разом стихло. Как задернули занавес. Тишина.

Минуту мы с ней стояли у окна молча.

Я сказал — мне, мол, Вика, надо уходить. До свиданья.

— Открыть дверь?

— Не надо. Дверь у вас открыта.

Я осторожно шел к выходу. Она набросила плащ... Она шла следом. Всё молчком. Похоже, после встряски ей полегчало. (Мне тоже.)

Я открыл дверь и, выходя, завел витиеватую, вежливую речь: «Простите меня... Я, в общем... Но я благодарен своей ошибке... Вика, я думаю, что... Вика», — да, да, мягко и деликатно я ей говорил. Красиво говорил. После такой встряски речь нам кстати.

Я даже потянулся к ней... Чтобы на прощанье. Чтобы с любовью... Коснуться пальцами ее щеки...

Она оттолкнула:

— Я для чужих — Виктория Сергеевна! — и отбросила мою руку. (Строга! Но меня всегда грела женская строгость.)

От фонаря упал сильный свет, и тотчас Виктория Сергеевна меня узнала. Были уже у калитки. «Чумовой дедок» — именно так она и Борис меня называли. Меж собой... Слышал не раз их разговоры на веранде.

— Ах, это вы! — возмутилась она с новой силой. — И еще уверяет, что ошибка! Не верю! Скотина!.. Лучше бы Борис застал и прибил вас!

— Дачи такие похожие...

— Не верю! Не верю! Не верю!

Я еще успел сказать:

— Ошибка... Но я не жалею... Я...

Выпроваживая за калитку, она больно ткнула меня кулачком в спину:

— Он не жалеет... Он, оказывается, ни о чем не жалеет. Старый к-кретин! К-козел!

Теперь я бродил без всякой цели... Как только луна!.. Без смысла... Без надежды... Зайдя далеко, я уже не возвращался к даче, где Вика. Я просто тосковал. Я хотел любви. Кружил и кружил по дорогам.

И опять я мешал шоферюгам втихую избавляться от бытового хлама. Один из них прямо у дороги сбросил сдохшие холодильники. Аж три остова! С грохотом... Сбросил старый матрац... Столкнул тумбу... Сам-один залез в кузов и сталкивал. Как он на меня орал! Среди ночи!.. Зачем?..

По той скучной возне, что шла за их забором, было понятно, что вот-вот съезжают. Лето кончилось.

Красивая Вика выскочила из калитки, возможно завидев меня в окно. Но, скорее всего, мы попросту наткнулись друг на друга. На улице... С тех пор, как меня выпроводили, тыча мне кулачком в старые мои ребра и в спину, мы с ней не общались. Мы даже не очень-то здоровались. (То есть я интеллигентно и отчасти виновато кивал ей при встрече — она нет.) Теперь вот стояли друг против друга.

Она заговорила первая. Да, они съезжают. Да, летний отъезд — всегда хлопоты и всегда с какими-нибудь потерями. Но сколько же барахла собралось! Лето кончилось, точка. Они съедут, как только Борис сговорится с московским грузовичком.

Уверен, это был ее женский экспромт — уже лицом к лицу, уже при встрече. Вика надумала вдруг... Как с разбегу... Улыбалась, обнажая прекрасные зубы, много-много белых зубов:

— А все-таки вы чудной старик! Знаю, знаю. Слышала... Чудной, но ведь интересный!.. Хотите, сегодня чаем напою? Вечерком.

Я так и подхватился: да, да!

А она добавила... С этой своей многозубой улыбкой:

— Лето, если жаркое, кажется долгим.

У нее оказался напористый язык ближнего Подмосковья.

— У нас с вами секретов нет... Люблю, Петр Петрович, вечерком на веранде. Люблю сварить мужику кофе.

— Гм-м.

— И конечно, люблю секс. Обожаю. Балдею! Но только секс — вместе со словами. От хорошего словца какой кайф! Верно?

— Верно.

— Два-три хороших слова — до. И пара кой-каких словечек в процессе. А?

— Как это?

— Ну-у... Начинается! Ты, Петр Петрович, темный... Ну что-нибудь этакое. С перцем. Чтоб при этом ты мне говорил. Чтоб не молча!

Я кивнул:

— Само собой.

Кивнул, но сказать до — как раз и не мог. Не получалось. Я оказался заторможен — по сути, мы с ней общались с глазу на глаз впервые.

Это смешно. Старый козел онемел! С моей речью что-то случилось. Сказать до (до близости) — я был не в силах. («А если немного помолчим... Если молча?» — «Нет, нет!..» — и Вика отпрянула в сторону. Она настаивала.)

Я даже, помню, завертел головой... За поддержкой. За помощью. По рисунку вечерних облаков (в окне) я старался угадать, будет ли луна хотя бы к ночи.

Луны не было.

Но зато было так много великолепного нагого женского тела. Красивая Вика!.. Возможно, я просто ослеп. От этой ее открытости. От ее щедрости!.. Ведь прошлые наши ночи были защищены тьмой и воровской опаской... Те ночи... Две. (Как ими ни восторгайся.)

Луны не было.

Но зато было так много великолепного нагого женского тела. Красивая Вика!.. Возможно, я просто ослеп. От этой ее открытости. От ее щедрости!.. Ведь прошлые наши ночи были защищены тьмой и воровской опаской... Те ночи... Две. (Как ими ни восторгайся.)

— Нравится? — спросила. Стояла передо мной... И ждала слов. Слов, которые мне не давались.

Я еще больше отяжелел. Ни в какую...

— Петр Петрович!.. Ну?

А Петр Петрович (мысленно, сам с собой) все еще был как пришедший сюда ночной украдкой... Я все еще был вор. Я все еще пребывал в лунных потемках. (Где Вика лунное существо, фантом...) А меж тем — передо мной стояла в рост красивая женщина, готовая к любви. Вся ясная. Молодая, как день!

Когда званый (теперь уже званый!) я шел сюда, я думал, что вот-вот и начнется великое любовное действо. Мне думалось, я поимею море.

Меня прорвало чудовищными кусками фраз. Каких-то немыслимых. Кретинских!.. Но все-таки. Как-никак я их выдал и удостоился любви. Удача — однако, едва сказав слова, я их уже не помнил. Я тут же их опять растерял. Забыл...

И после некоторого заслуженного отдыха все началось снова:

— Скажи, скажи еще. Скажи что-нибудь...

— Что? — Я не знал. (Пытался вспомнить.)

— Ну-уу?!. — она вспылила. — Что? Опять облом?!

Негодовала! Красивая свежей, смелой, ничуть не ханжеской красотой. Она ждала нарастания! Это естественно!.. Но я-то оставался прежний. Я за ней не поспел. (Я так и подзадержался в тех двух лунных ночах. Я там застрял.)

Она улыбалась:

— Молчишь?.. Почему?

А я все еще протягивал боржоми, чтобы утолить жажду той Вики... То чувство... Та луна... Бутылка с боржоми все еще холодила мне руку. Стекло мерцало.

Она улыбалась:

— Почему молчишь?.. Ну, для разбега... Для начала скажи что-нибудь.

— Что?

— Скажи. Я, мол, тебя сейчас...

И она сделала ощутимую паузу ожидания. Ждала.

— Я...

Она шла навстречу, она помогала:

— Я, мол, тебя сейчас...

— Отдрючу? — Старый мудак не нашел сказать ничего лучше.

— Фу!

Я почувствовал на лбу испарину. Бедная моя лексика!.. Да что же! Да как же ей сказать?

— А ты придумай. А ты смелей... А для чего тогда фантазия?

— Матом... выругаться, что ли?

— Фу, фу!

И, уже поворачиваясь, уже в любимой ею позиции, она насмешливо на меня покосилась:

— Ну-ну, говори что-нибудь. Развяжи фантазию! Придумай!.. Сколько слов!

И сердилась:

— Тысячи же слов! Тысячи, когда человек хочет сделать другому приятное!.. А ты?.. Не будь же убогим трахальщиком, ну, веселей! Веселей!.. Неужели придется тебя учить, Петр Петрович!

Она и в третий раз хотела слов. Я уже думал — сойду с ума.

В любимой боевой позе, вся готовая к действу, она зазывно улыбнулась. Повернув ко мне красивую голову!.. Еще и метнула глазами маленькие бешеные искорки. Ух какая!

И этак снисходительно (не сердясь) объясняла:

— Сейчас для разбега скажи так: я тебя затрахаю.

— А?

Посерьезнела:

— Ты, Петр Петрович, второй раз говоришь: А?.. Ты что-нибудь умнее сказать можешь?

Объясняла:

— Медленно мне скажи: Я... ТЕБЯ... ЗАТРАХАЮ. А я мысленно это себе представлю. И напрягусь. И взволнуюсь. Ты понял?.. Слова очень и очень на женщину действуют. Возбуждают... Ты не знал?

— Когда я должен сказать?

— В начале.

— В самом-самом начале?

— Темный какой! Ей-богу!.. Ну, ты же понял — прежде! Прежде чем вставить. Скажи: я сейчас тебе вставлю.

— Я и так вставлю.

— Само собой... Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС... Я... ТЕБЯ... ЗАТРАХАЮ.

— А?

— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.

Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях... И тяжко, чугунно неповоротливый язык.

— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!

Я тоже разъярился:

— Так давай же!

— Э, нет. Сначала ты скажи... Говори медленно... Очень медленно...

Из идиота — хоть что-то выжать.

Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)

И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.

Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью... Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.

В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми... Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали... Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.

— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!

Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:

— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну... ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.

— Вика... А если я один раз молча?

— Дразнишь?

— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.

— Только не так вяло.

Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело... Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.

А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал... Кружка уходила в глубину... А луна (на тот же счет) выходила из мглы.

Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.

Когда вернулись к постели, я явно повеселел... Постель имеет свой почерк! При луне... Я легонько подтолкнул туда Вику. В дачной постели всегда присутствует деревенская поэтика: там и тут разбросанное! Как легкая озерная рябь.

Но радость нашей ночной и молчаливой (без единого слова!) любви была недолгой — разве что полчаса.

Зазвонил телефон. Нелепый такой дребезжащий ручеек звука. Вика взяла трубку. Лежа...

— Ага-а! — протянула она легким (и лишь чуть неправдивым) голосом. — Уже едешь. Ага!.. Уже свернул с шоссе? Отли-ично!

Мы лежали бок о бок. Она шевельнулась... Нагая, прохладная, только-только остывшая после близости. «Борис», — шепнула мне.

Я кивнул. Я и сам сообразил.

— Ага-а! Сварить тебе кофе. Черненького?.. Отли-ично! — пела она ему в трубку. Чуть неправдиво (опять же), но с задором и с отвагой.

Поскольку я молчал, Вика легонько толкнула меня локотком. Может, я не все понял?.. Подтолкнула мою сообразительность. «Это он... Петр Петрович!» — шепнула. И для начала перемен она села в постели.

А затем Вика встала. Нет, нет, никакой спешки. Она легонько зевнула — и пошла к плите, чтобы сделать любимому человеку кофе. Он войдет — а кофе уже горяч.

Она еще говорила ему:

— Ну, все. Все. Пока... Иду к станку! — и передала трубку мне, мол, дай отбой. И подмигнула.

Последнее, что я видел (я уже одевался), — как красивая голая женщина готовит кофе, стоя у плиты.

Когда Вика подмигнула, была в этом кой-какая насмешечка над подъезжающим и торопящимся к постели Борисом. (К еще дымящейся постели.) Но женская смешинка не была обидной — была человеческой. Все, мол, мы люди!.. Я это видел. Шепотком еще раз напомнила мне: «Положи. Положи там трубку».

Убавила пламя до малого... Доставая банку с кофе, ложечку, сахар, то да сё, она перетаптывалась, шаг туда, шаг сюда... И все время невольно играла ягодицами. Как бы гримасничала. Стоя у плиты... Спиной ко мне. Так и подумалось, что ниже поясницы открылось ее второе лицо.

Это подвижное лицо хихикало в равной мере... И над Борисом... И надо мной... И над самой собой. (Над первым своим лицом.) Это было совсем не зло. Это было равнодушно. Ах, мол, сколько суеты. Ах, мол, люди-людишки!.. Равнодушно... Второе ее лицо все знало и посмеивалось.

Приняв из Викиных рук, я аккуратно переправлял телефонную трубку через постель к столику. (Трубка должна быть на своем месте.) Я как раз нес в руке. А Борис еще договаривал последнее. Он жарко и басовито рокотал мне в самое ухо:

— Сейча-ас... Сейча-ас я тебе каааааа-аак вста-аавлю.

Я даже выронил трубку.

Назад