— Не глупи. Я другое имела в виду. В смысле… — Элис искала подходящие слова. — Как она себя чувствует? Что с ней случилось?
Ответ Джо прозвучал довольно холодно, и Элис встревожилась: не переступила ли она некую черту. В конце концов, она не имеет права вмешиваться в его отношения с новой девушкой.
— Не подумай, будто я что-то скрываю, Эл, но это личное дело Джинни. Я не могу обсуждать ее частную жизнь, не спросив разрешения, и не знаю, захочет ли она рассказывать, что с ней произошло. Я говорю тебе о Фулборне для того, чтобы ты обращалась с ней бережно. Понимаешь, она очень уязвима.
«Я тоже», — подумала Элис, но промолчала.
— Эл? Ведь тебя это не смутит?
— Нет.
— Слава богу. — В его голосе послышалось явное облегчение. — Кроме того, она очень хорошая. Невозможно представить, что в ее жизни было столько дерьма. Ей всего восемнадцать. Ты полюбишь Джинни, Эл. Ее все любят.
Джо на мгновение умолк. Потом раздался его тихий смешок.
— Наверное, это оно и есть, слово на букву «л». Не ожидал, что со мной такое случится. Думал, в моей жизни не будет ничего, кроме музыки. Только концерты, бутылки на сцене и надежды на то, что нам заплатят. Но получилось прикольно. Если бы я не играл в «Шлюзе», не встретил бы Джинни. Что она делала там, бог весть. Но с тех пор она приносит мне удачу. Жизнь налаживается.
Элис долго молчала. Эта затея ей не нравилась. Совсем не нравилась. Не потому, что она до сих пор любила Джо, а потому, что все было как-то неправильно. Джо не мог вести такие разговоры — он интересовался лишь собой, своей музыкой и своими амбициями. Обаятельный и забавный, он умел очаровывать, но внутри неизменно оставался бессовестным эгоистом. Он ничего ни для кого не делал, его не волновали переживания окружающих, он был поглощен собственными увлечениями. И даже не упоминал о том, что сейчас назвал словом на букву «л». Элис думала, он никогда об этом не заговорит.
Но они с Джо были друзьями… очень давно, и она обошлась с ним плохо, как обычно и случается, если хорошая дружба сворачивает на кривую дорожку сексуальной близости. Может быть, появился шанс все исправить. К тому же Элис хотела увидеть Джо, поговорить с ним, восстановить прежнее уютное товарищество. Как в тот миг, когда он засмеялся, — это был добрый смех из старых времен, и ей стало тепло. Подобной дружбы Элис очень не хватало, и она сделает все, чтобы ее сохранить, даже если ради этого придется пустить в дом подружку Джо. Элис невольно улыбнулась и ответила:
— Что ж, хорошо. Кто знает? Может, мне подойдет такая соседка. Если хочешь, и тебя могу приютить. Буду рада вас видеть.
Она произнесла эти слова и почти поверила в них. Остатки старой обиды испарились, и она уже сочувствовала этой Джинни, которую никогда не встречала. Было приятно ощущать, что невидимая трещина, откуда все время веяло холодом и горечью, наконец затягивается… Элис очнулась от задумчивости — Джо говорил:
— Мы можем встретиться у тебя дома, если не возражаешь. Выпьем чаю, потом пойдем куда-нибудь и съедим пиццу, или посмотрим кино, или и то и другое. Согласна?
— Отлично.
Наверное, Элис ответила не сразу, потому что Джо тут же спросил:
— Алло, Элис? Ты уверена?
Она отозвалась самым беззаботным тоном:
— Жду не дождусь, Джо.
— Я подойду к шести. Говорю тебе, все будет великолепно. Ты не пожалеешь.
Один
Вряд ли я мог избежать того, что задумала Розмари. Как я уже сказал, она была очень хитра и слишком хорошо знала мои слабости. Когда я, полуодетый (ботинки, шляпа и галстук остались на берегу Кэм), втащил в такси мокрую девушку, завернутую в мое пальто, она мысленно улыбалась, как умеют только эти создания. Она улыбалась, пока я поспешно приводил ее в чувство, предлагал карманную фляжку с бренди и вообще суетился вокруг, будто верный пес. Ей некуда было деваться, и оставалось лишь взять ее в дом (Розмари, дрожа, неверным шагом дошла от такси до входной двери), объясниться с хозяйкой и беспомощно смотреть, как заботливая миссис Браун уводит девушку вверх по лестнице, в запретное царство горячей воды и мягких подушек.
Счастье, что миссис Браун оказалась такой добродушной и покладистой. Более подозрительные дамы отнеслись бы к странной гостье с меньшим уважением, но миссис Браун была лучшей из всех знакомых мне женщин. Она пожалела Розмари, окружила заботой и напоила чаем, который считала универсальным лекарством, потом поместила в самую удобную спальню, пригрозила мне страшными карами, если вздумаю нарушить покой юной леди, и невозмутимо вернулась к своим делам, как будто я каждый день приводил в дом выловленных из реки девушек. Благослови ее Бог.
Как, должно быть, смеялась Розмари, очутившись в лучшей комнате для гостей, с вымытыми волосами, в накрахмаленной ночной сорочке миссис Браун! Она смеялась над всеми этими глупостями — над нашей добротой, над нашим состраданием. И над моим многообещающим обожанием. Ведь я забыл обо всем, кроме нее.
Остаток дня прошел как в тумане. Я не решился выйти из дома — вдруг что-то случится, вдруг девушка исчезнет. Я представлял себе ее лицо. При воспоминании о том, как она тихо плыла в воде, меня переполняли поэтические образы. Я провел несколько долгих волшебных часов в своей комнате: лежал на постели, снова и снова переживая события, похожие на сон, и прислушивался к каждому шороху из таинственной тихой комнаты, где спала Розмари. В моем сердце звучала музыка. Миссис Браун заходила к ней время от времени — сначала в спальне появилась ваза с цветущей веткой вишни, потом несколько лоскутных подушек, затем, примерно в половине четвертого — поднос с чаем и бисквитами. В пять миссис Браун объявила, что юная леди может, если хочет, встать и поесть горячего супу, а в шесть я сидел за обеденным столом, дрожа от предвкушения и поглядывая на дополнительный прибор. В лихорадочном нетерпении я крепко сжимал руки под столом, чтобы справиться с волнением.
Я был несчастлив в любви; да и кто в юности избежал этого? Розмари вышла ко мне из сказки — белая Офелия, приплывшая неизвестно откуда на мутной волне в шепоте утра. Я совершенно не думал об угрозе скандала, о том, какая буря сплетен и пересудов поднимется в обществе, к которому я принадлежал. Для меня Розмари не имела прошлого, она родилась только что, как Венера из пены морской. В таком настроении я ждал ее появления, но все же боялся взглянуть ей в лицо, словно мог вдруг увидеть какой-то изъян в ее совершенстве. Но я зря волновался. Быстрые легкие шаги по лестнице, стук каблуков — и она вошла. Ее черты, плохо различимые в полуосвещенном коридоре, приобрели завершенность, когда она остановилась у окна: волосы сияют в солнечных лучах, как огненный нимб, фигура тонкая и стройная. Лицо оставалось бледным, взгляд блуждал, и все равно она была самой прекрасной женщиной, какую я видел в жизни. И в тот миг, и сейчас.
Розмари некоторое время молча смотрела на меня, потом отвернулась от света — я заметил волнение в ее глазах. Рыжие волосы были такими яркими, что отбрасывали медный отблеск на скулы и изгиб шеи.
— Жить, — вновь оборачиваясь ко мне, тихо сказала Розмари голосом мелодичным и чуть хриплым, как поцарапанное серебро. — Между «жить» и «не жить» разница такая небольшая. Вы не думали об этом?
Я смотрел на нее, не зная, что ответить, без единой мысли в голове.
— Жить, — повторила она. — Слишком краткое таинство, чтобы его понять. Нужна лишь власть. Власть — это главное, и она пребудет вовеки.
Так я услышал кредо Розмари Эшли, но, как дурак, пропустил его мимо ушей. В порыве никому не нужного сочувствия я протянул к девушке руку и произнес:
— Не говорите ничего. Попробуйте что-нибудь съесть. Вы среди друзей.
Ее блуждающий взор на мгновение остановился на мне.
— Друзей… — безучастно отозвалась она.
— Я вытащил вас из реки, — сказал я, постаравшись, чтобы это не прозвучало самодовольно. — Послушайте меня, мисс. Теперь я ваш друг, если вы того захотите, если поверите мне. Утонуть — не выход, что бы ни случилось.
Наверное, я мог подумать о чем-то пошлом и вульгарном — например, что девушку соблазнили и бросили; но одного взгляда в ее глаза хватило, чтобы эта мысль исчезла. Розмари была невинна. Я мог поклясться в этом, поручиться собственной жизнью — как я в некотором роде и сделал.
Она просто излучала невинность. Мне так показалось.
Потом я узнал Розмари лучше. То, что пронизывало все ее существо и сияло в лиловых глазах, не было невинностью. Я полагаю, это было ощущение власти.
Три
Он закрыл книгу и опять шагнул к окну. Шел дождь, свет с улицы пробивался сквозь пелену воды и толстые стекла, отражаясь от подоконника под шрапнельный стук капель.
Уже половина третьего, а ее все нет.
Уже половина третьего, а ее все нет.
Он подошел к бару и налил виски. Мерзейшее пойло; но он преодолевал отвращение и никогда бы в этом не признался. Его подруга предпочитала именно виски, без льда, а он был слишком влюблен и подчинялся ее вкусу, словно напиток мог их сблизить. Он сделал глоток, поневоле скривился, допил до дна и поставил стакан на стол. Такой жест мог бы ей понравиться, подумал он. Если бы она была здесь.
Но ее не было. Где она? Он уловил какое-то движение внизу во дворике и пригляделся: что там за фигура под фонарем, в блестящем макинтоше? Повозился с защелкой и открыл окно, не обращая внимания на струи дождя.
— Сюда! — прокричал он сквозь грохот переполненного водостока.
Человек под фонарем остановился и посмотрел вверх.
Он различил ее лицо, увидел кивок и ощутил знакомый трепет. Возбуждение рождалось где-то в животе и острыми тонкими лучами пронизывало все тело с головы до пят, до кончиков пальцев: смесь похоти, благоговения и ужасающего ощущения собственной ничтожности. Они занимались любовью, но это не могло ее запятнать. Каждый раз она заново становилась невинной и сияла чистотой, как луна. Грязным был только он.
На лестнице послышались ее шаги. Он налил еще виски и быстро выпил половину, чтобы она не заметила, как у него дрожат руки. Его госпожа не отличалась милосердием, она знала его слабости и смеялась над ними. Иногда, в минуты просветления, он сам не понимал, почему так нуждается в ней. Из всех наслаждений она предлагала лишь страх, унижение да мрачное опьянение, приправленное звериным запахом пота — а зверем был он сам. Она не любила его. У них не было ничего общего, они никогда не вели дружеских бесед. И все же, едва на площадке звучали ее шаги, быстрые и по-кошачьи легкие, его сердце пускалось вскачь, голова кружилась, и он с нетерпением, словно школьник, бежал открывать дверь.
Такая тонкая, такая стройная! Даже теперь он удивлялся: как в этом хрупком белом сосуде помещается столько порочности? Она стояла перед ним в полутьме и понимала все его чувства, насмехаясь над ним. На ней был черный дождевик, туго перетянутый поясом. Она откинула капюшон, и по плечам рассыпались вьющиеся светло-рыжие волосы. При взгляде на ее ярко-красный рот у него закружилась голова, будто он падал туда и видел, как медленно раскрываются губы, чтобы поглотить его.
Она развязала пояс и, улыбаясь, скинула плащ прямо в лужу перед дверью. Под плащом она была нагая, тело мерцало отраженным светом уличных фонарей, волосы струились водопадом. Глаза, губы, соски, темный треугольник волос казались черными дырами в этом бледном теле, откуда тянулись волны таинственной ночи, которые влекли его к себе, все ближе и ближе. Он был беспомощен перед ее неотразимым очарованием.
— Не здесь, — пробормотал он. — Мало ли что… Портье… соседи…
Он нагнулся, чтобы поднять плащ, вдохнул аромат ее тела, запах дождя и шипра, увидел блеск дождевых капель на стройных бедрах и пошатнулся.
— О мой кавалер, — прошептала она. — Такой заботливый…
Сбросив туфли у двери, она вошла в комнату непринужденно и грациозно, будто была полностью одета. Он торопливо захлопнул дверь — даже вожделение не могло ослепить его настолько, чтобы он забыл о предосторожностях. А если кто-то увидит? При его положении в обществе нужно быть осмотрительным.
Она уже сидела в кресле, скрестив ноги, запустив руки в волосы, и улыбалась. Он невольно затрепетал и отвернулся, чтобы это скрыть.
— Выпьешь? — Во рту у него пересохло, пока он наливал себе.
— Виски без льда, — сказала она.
Он вдруг понял: она смеется над ним. Она знала, за какую нитку дернуть, чтобы заставить его плясать. Рядом с ней шлюхой становился он.
— Вот. — Он протянул стакан.
Хорошо, что руки не дрожали.
Она пила мерзкую маслянистую жидкость как воду — маленькими быстрыми глотками, вытягивая тонкую шею, словно лебедь. Еще один трюк, подумал он. Неужели я до сих пор не знаю всех ее фокусов?
Она всего лишь женщина — совсем юная, почти ребенок. Я вытащил ее из грязи и нищеты, полумертвую от голода, накачанную дешевым джином и наркотиками. Поселил в уютной квартирке, где никто не задает вопросов, потратил больше половины своего академического гранта на одежду и жилье, таблетки и порошки, врачей и психоаналитиков… и не просил ничего, кроме маленького утешения. Черт побери, думал он, ведь я люблю ее. Она должна принадлежать мне телом и душой.
— Ну что, ты достаточно расхрабрился? — Ее голос прервал его мысли, заставил очнуться. — От тебя несет виски. Утопил свои буржуазные предрассудки?
— Немножко выпил, что тут дурного? — с раздражением ответил он, злясь на себя за извиняющийся тон. — А сама-то?
Она рассмеялась.
— Иначе я не вынесу, когда ты до меня дотронешься.
— Какая же ты жестокая стерва.
— Именно это тебе и нужно. — Она потянулась, как кошка. — Любишь, когда тебя наказывают. Знаю я вас, интеллектуалов. Повидала в свое время.
— В свое время!
— Не повышай голос. Помни о портье и соседях.
— Черт с ними! Сколько тебе лет, а? Семнадцать? — Он усмехнулся.
— Я старше, чем выгляжу, — ответила она. — Прожила достаточно, чтобы знать все о таких, как ты. Вы — жертвы, все до одного.
Ее насмешки прикрывали ненависть.
— Замолчи.
— Разумеется. Ты ведь за это мне платишь? Хочешь, закричу ближе к концу?
— Замолчи!
Он схватил ее за руку и сдернул с кресла. Тонкие косточки под кожей сдвинулись, и он понял, что ей больно. Но она все равно улыбалась. Что бы он ни делал, контроль оставался за ней. Он завел ее руки вверх, за голову, грубо толкнул на кровать; собственная жестокость причиняла ему страдание и доставляла наслаждение. Она упала грациозно, как кошка. Вообще-то он никогда не видел ее другой, ее движения всегда были полны природной грации — еще один способ дразнить его.
— О… — Он выдохнул ее имя. — Прости. Я так люблю тебя! Пожалуйста…
Мольба замерла на его губах. Эта девочка могла делать все, что ей угодно, могла уничтожить или возродить его в мгновение ока. Она обладала сказочной властью, ее цыганская чувственность побеждала разум. Бездонные глаза были провалами в дождливую ночь. Луч света обрисовал изгиб шеи, изящную ключицу, белый холм груди. Ее красота была не просто абсолютной, но предвечной, чистой, как луна. Она раскинула руки, и он упал к ней в объятия с долгим глухим криком восторга.
Она двигалась под ним, как в танце, не обращая внимания на его ласки, побуждаемая собственным неожиданным вожделением. Губы скользили по его лицу, по плечам. Холодные руки обвили шею. Она впивалась в него ртом, словно кусала незрелый плод, больно и сладко. Он ощутил ее губы на горле. Она крепко сжала его в объятиях, острые мелкие зубки вонзились в плоть.
— Ай! Хватит!
Он хотел отодвинуться, задрыгал ногами, но она не отпускала. Она смеялась, и ее дыхание овевало кожу. Внезапно она с хрустом вгрызлась в его горло. Он отдернул голову, и хлынула кровь, вымочила его рубашку, залила лицо девушки, закапала с волос. Он попытался закричать, вскочить, но боль, рывок, ее холодные объятия — все это осталось где-то в глубине темного тоннеля чувств, съежилось до искры света и тепла в ледяной тьме. Хотел позвать ее по имени — имя вышло кровью изо рта, кровь растеклась по плечу, но он не ощутил этого. Он был один, он втягивался в тоннель… и нельзя сказать, что против воли, — ведь он жаждал убежать от воспоминаний, уже милосердно таявших, о том последнем хрусте, разломавшем его, как персик, и о захлебывающемся смехе девушки.
Насытившись, она изящно вытерла лицо платком, который взяла у мертвого. Она всегда умывалась после еды.
Два
Когда они пришли, было уже темно, на Гвидир-стрит зажглись фонари. Элис заметила приближавшихся гостей из окна и успела в последний раз окинуть взглядом безукоризненно прибранную комнату, переложить подушку и выровнять картину на стене. Она нервничала, как на первом свидании, и оделась тщательнее, чем обычно. Может быть, хотела затмить соперницу?
Разумеется, нет, подумала Элис. Надеюсь, я не столь примитивна.
И все равно, услышав стук в дверь, она на миг задержалась перед зеркалом, чтобы поправить прическу и вызывающе вздернуть подбородок.
«Мы друзья!» — настойчиво напомнила себе Элис.
Просто друзья, и больше ничего. Она сама решила, что им с Джо лучше разойтись. У нее больше нет никаких прав на него и никакой надежды вернуть былое.
«Вот и радуйся теперь, — сказала она себе, открывая дверь. — Если сможешь, конечно».
На пороге стоял Джо с цветами — белые розы в хрустящей прозрачной обертке.
— Привет, Джо, — улыбнулась Элис.
— Давно не виделись, — отозвался он, широко ухмыляясь в ответ, и поднял кулак к плечу в подобии салюта.