Мне ужасно неловко, и чем больше становятся пыльные пятна света, означающие близость выхода, тем совестней мне становится от совершенной мной бестактности. Чужой человек, думаю я, потерял сознание у дверей галереи; хозяйка относит его внутрь, дает отлежаться на диване, улыбается, когда он приходит в себя. Он же, неблагодарный хам, говорит: "Я хочу уйти" - и следует к выходу, комната за комнатой, залец за зальцем. Я испытываю сильную потребность как-то отблагодарить мою неразговорчивую спасительницу. Эта потребность так давит мне на небо, что я выпаливаю фразу, чудовищность которой становится мне ясна уже в момент раскрытия мною губ, но звука не остановить:
- Я хотел бы в благодарность осмотреть Вашу галерею.
Я краснею и опускаю глаза, мне чудовищно стыдно. Я понимаю, что сказал правду, и то же самое наверняка понимает моя спутница, но эта правда запретна и непроизносима, я нарушил страшное табу, и мне хочется исчезнуть, раствориться в колышущемся воздухе за окном.
Она улыбается, давит невидимый окурок концом своего псевдоковбойского сапога и выдерживает достаточную паузу, чтобы мой стыд начал шипеть, как сало на сковородке. После чего, с той же спокойной улыбкой, с какой она встретила мое пробуждение, хозяйка галереи говорит:
- Пожалуйста. Я буду очень рада, - и - невероятно! - уходит куда-то по коридорам, оставляя меня одного искать и исследовать экспозицию.
Собственно, искать особо нечего, - я как раз и стою посреди экспозиции. Эта комнатка (и та, следующая, - подсказывает мне интуиция) завешана металлическими, деревянными и картонными рамами, кое-где поблескивают стекла. Я начинаю бродить от одного экспоната к другому.
Моя хозяйка - фотограф. Я ничегошеньки не смыслю в фотографии. Правда, кое-что мне нравится в ее работах с первого взгляда: здесь много миниатюр, снимочков со стороной в несколько сантиметров, такие приятно носить в портмоне или держать в офисе, в светлой настольной рамке. Здесь они взяты в широченные черные паспарту, но все равно эти миниатюры мне симпатичны. Обычно выставочные фотографии бесстыдно велики, так, что на лицах видны поры, а один раз я четко разглядел коричневую точку блохи в густой собачьей шерсти. Правда, подобных фотографий здесь тоже хватает, одна из рам вообще занимает собой половину стены и даже чуть-чуть заезжает на наличник окна. Я подхожу к ней с заведомой неприязнью и становлюсь на надлежащем расстоянии.
На фотографии изображен голый мужчина. Он стоит ко мне спиной, вдоль его бедер летит тонкий, полупрозрачный шарф. Поза мужчины естественна, но я все равно не могу вообразить, зачем человеку может понадобиться стоять в такой позе, кроме как с целью позирования перед камерой. Мне не нравится в этой фотографии сразу все, - и слишком красивое тело с налитыми мускулами, и надоевшая черно-белость, и дурацкий шарф, более уместный в сочетании с женскими плечами, нежели с мужскими бедрами. Невидимое лицо мужчины мне тоже не нравится, у него узкий лоб и переломанный нос боксера, я так чувствую. Кроме всего этого, я испытываю определенную неловкость. Я замечал это уже не раз, - мужчины, даже вполне довольные своей фигурой, как, например, я, испытывают неприятное смущение рядом с телом представителей своего пола, если это тело нарочно выставляется для любования. Эта неловкость, думаю я, переходя к следующей фотографии, происходит от ощущения немужественности такого подхода. Женщины, думаю я, часто испытывают зависть, глядя на изображения нагих красавиц, хотя именно они ненавидят философию "тело как объект". А мужчины, даже если завидуют внешности натурщика, все равно порицают его в глубине души тихо и печально: мол, что ж ты так...
Все эти размышления очень занимают меня, и я не замечаю, что уже несколько минут рассматриваю следующий экспонат (я пошел против часовой стрелки, видимо, из бессознательного чувства сопротивления). Это тоже обнаженный мужчина, но другой и анфас. Головы нет, она отрезана краем фотографии. Мужчина стоит, положив руки на спинку венского стула, так, что резное дерево прикрывает его гениталии. Нимфоманка, думаю я. Идя от портрета к портрету, я убеждаюсь, что все выставленные тут работы изображают торсы, конечности, бедра, ладони, шеи современных аполлонов. Все они стыдливо и обманчиво прикрыты от слишком нескромного взгляда, - то кепкой, то диванной подушкой, то стволом раскорячившегося дерева (где она это снимала? неужели в общественном парке?). Я дохожу до стенки, где вывешены миниатюры, но и там меня ждут маленькие гераклики, амурчики, парисики. Некоторые фотографии цветные. Все - высоко "художественные": тут изображение слегка размыто, там тень от подоконника сливается с тенью модели в правильный, аккуратный треугольник. У одной из фотографий я задерживаюсь: она явно выуживает из моей памяти что-то знакомое, добыча нейдет, я начинаю перебирать тонкие лески, вглядываясь в небольшое изображение перед моим носом. Эта фотография не слишком отличается от других, однако она завораживает меня, вызывает нечто вроде де-жа-вю. Мне кажется, что я где-то видел обстановку, в которой сделан снимок. Кухня, свет из небольшого окна, или, скорее, из балконной двери, ибо за стеклом маячит какая-то хозяйственная утварь. Плитка, электрический чайник, деревянные шкафчики под мраморной плоскостью, блестящие краны мойки. Спиной к зрителю стоит мужчина, ноги на ширине плеч, руки заняты каким-то делом (намазывает бутерброд?). Вольная поза, таз чуть подан вперед, локти чуть отведены назад. Одна из редких фотографий, думаю я, где у позирующего никак не завуалирован зад. Я разглядываю кухню, но она мне явно незнакома, я не видел ни ее, ни похожих на нее. Вдобавок ощущение знакомости не усиливается у меня по мере вглядывания в эти дверные ручки и большие декоративные ложки. Значит, меня зацепило что-то другое. Я начинаю выискивать глазами детали, предположив, что мне знакома не вся обстановка на фотографии, а какой-то конкретный предмет, но ничего такого не нахожу. Это мистическое непонимание начинает меня раздражать. Уж не знаком ли мне сам позирующий? Эта мысль для меня неловка, не могу же я опознать человека по голому заду, и я начинаю рассматривать фигуру стоящего, избегая спускаться взглядом слишком низко. Так и есть; что-то очень знакомо мне в том, как этот мужчина держит голову и плечи. У него хорошее тело, - не набитое мускулами тело атлета, но просто нормальное здоровое тело человека лет тридцати-тридцати пяти. Я пытаюсь угадать, является ли позирование его основной профессией. У него коротковатые ноги, из-за этого фигура не совсем пропорциональна, но такая коренастость вызывает у смотрящего ощущение уверенной физической силы, думаю я.
У мужчины на фотографии точеные лодыжки и маленькие, округлые пятки. Чем больше я всматриваюсь в этот снимок, тем глубже убеждаюсь, что с изображенным на нем человеком я знаком, дело уже не в фигуре, я просто могу представить себе этого мужчину в движении. Я легко воображаю, как он кусает невидимый мне бутерброд и чуть перекатывающейся походкой выходит из кухни в комнату. Эта походка мне тоже знакома. Все дело в том, понимаю я вдруг, что тело этого человека очень похоже на мое.
Проходит несколько секунд, и наше сходство становится для меня совершенно очевидным. Оно не настолько велико, чтобы мне начали лезть в голову мистические мысли; но оно достаточно велико, чтобы приковать меня к портрету так сильно, как приковывает только собственное изображение. Я вглядываюсь в едва заметный надлом темной линии, показывающей изгиб правой ноги там, где колено (наверняка очень выпуклое) упирается в дверцу кухонного шкафа. Несомненно, у меня есть привычка так стоять. Я немедленно ловлю себя на том, что уже несколько минут назад принял ту же позу, в которой стоит натурщик. Мне неловко перед самим собой, и я поспешно выпрямляю колени и даже ставлю ноги крест-накрест, левую впереди правой, хоть мне это и неудобно. У натурщика широкая сильная шея; пожалуй, моя шея потоньше, но у нас, несомненно, одинаковая посадка головы.
Эта игра в сходство и различие настолько захватывает меня, что я не замечаю присутствия в комнате хозяйки галереи. Она рассматривает меня с неменьшим любопытством, чем я рассматриваю ее работу. Мне становится чудовищно стыдно: она, безусловно, заметила наше сходство с этим мужчиной (теперь он мне неприятен, как человек, поставивший меня в неловкое положение), и теперь стоит, посмеиваясь, держа двумя руками неестественно большую чашку. Над чашкой вьется пыль, быстро-быстро, и женщина удерживает обжигающую емкость, натянув рукава свитера на самые ладони. Она по-прежнему в одном сапоге, как если бы ей с самого утра было лень по-человечески обуться, - начала и бросила. Сумасшедшая. Определенно, в том взгляде, которым она на меня уставилась, есть что-то ненормальное, думаю я. Дурацкая застывшая улыбка совершенно искусственна. Нормальный человек, думаю я, никогда не войдет в комнату бесшумно и не уставится на гостя в упор. Я смотрю в глаза хозяйки и почему-то боюсь отвести взгляд, как если бы она могла внезапно швырнуть в меня своей дурацкой чашкой. Наконец она переводит взгляд на проклятый портрет. Я чувствую, как мои щеки заливает краска. Мужчина на портрете совершенно наг, я совсем забыл об этом, и сейчас она рассматривает его, как если бы она рассматривала меня. Теперь моя схожесть с изображенным на фотографии человеком становится окончательно мне противна, и вдруг хозяйка переводит взгляд с портрета на меня - и ухмыляется. Фу, как отвратительно ухмыляется эта женщина! Как же она некрасива, в панике думаю я, похотливая гадина! Внезапно и ее любезность, и то, как она притащила к себе в дом незнакомого человека, предстают передо мной в совсем другом свете. Действительно, стучит у меня в голове, я мог быть, например, пьяницей или наркоманом, последним отбросом общества, рухнувшим на улице перед ее домом от переизбытка или недостатка яда в крови. Где-то в глубине сознания я понимаю, что несправедлив, но мое присутствие в этой комнате с портретом больше невозможно.
Оказывается, я уже добрых полминуты ношусь по комнатке в поисках своего кейса. Наконец кейс попадается мне на глаза, я хватаю его и вылетаю в дверь. Больше всего я боюсь, что эта женщина меня окликнет, и только от этого страха спотыкаюсь на лестнице. Сердце ухается в живот, я выбрасываю вперед ладонь и уже с отбитым большим пальцем выскакиваю наконец на улицу. Эта психопатка бежит следом за мной, но я уже отскочил от входа в ее обиталище на несколько довольно длинных шагов и теперь иду, не оглядываясь, иду так быстро, что у меня ноют икры. Я изо всех сил стараюсь сохранять видимость достоинства, хотя сердце мое колотится о ребра, как эпилептик о решетчатую спинку кровати. Я чувствую копчиком, как она стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит мне вслед. Меня это совершенно не касается. Десять шагов - и я окажусь на улице, по которой идет одиннадцатый трамвай.
- Эй, - кричит она мне в спину, - это не я его фотографировала, слышите?
Вдруг воздух вокруг меня становится тонким и цветным, как прозрачная елочная игрушка. Мое тело начинает действовать само по себе, голова поворачивается на оси, увлекая за собой плечи, правая нога описывает полукруг, а левая становится на носок. Мои зрачки фокусируют взгляд на растерянной фигуре с громадной чашкой в рукавах, гортань моя набухает, как чрево роженицы, и звонкий мальчишеский голос, голос, принадлежавший мне очень много лет назад, вырывается наружу и орет, смешиваясь с пахучим осенним ветром: - Дура!!!
Придя домой, я первым делом запираю входную дверь и одно за другим захлопываю все окна. Прохожу из гостиной в ванную, из ванной - в кабинет и спальню, и опускаю занавески. То, что я собираюсь сделать, кажется мне очень постыдным, таким постыдным, что если кто-нибудь заглянет в этот момент в окно любой из моих комнат, он немедленно догадается о том, что происходит в ванной. Однако выбора у меня нет, я понимаю это с ясностью обреченного. Привязавшееся ко мне в галерейке наваждение терзает меня. Я ощущаю противную тесноту в груди, ступни и ладони кажутся тяжелыми и шершавыми, как будто обитыми дерматином. Все тело пропитано тревогой, к тому же меня преследует запах галерейной пыли. Я запираюсь в ванной, хотя живу один, и зачем-то проверяю защелку, дергая ее из стороны в сторону. Расстегнув пиджак, я даю ему упасть прямо на пол ванной, вызволяю себя из брюк. Рубашка, галстук и носки дополняют образовавшуюся на полу кипу. Я раздеваюсь перед зеркалом ежедневно, в этом нет ничего ритуального, но сегодня меня не оставляет ощущение чуждости предстающего передо мной отражения. Я стягиваю с себя трусы, и они шуршат к стене по серой плитке пола. Смешно, говорю я себе, перестань, - но все равно волнуюсь. Длинное зеркало отражает висящее на крючке мягкое бордовое полотенце, кусок потолка, геометрическую мозаику кафеля, крупным планом - зубную щетку в держателе, присосавшемся к зеркальной глади. Я делаю шаг, ракурс меняется, и теперь зеркало отражает меня.
Я смотрю на собственное тело и испытываю смущение, такое же, как испытывал днем перед обнаженными портретами других мужчин. Мне надо преодолеть это смущение, этого-то я и добиваюсь. Из-за дурацкого сходства с неизвестным мне натурщиком мне кажется, что в зеркале нас двое, что тело, на которое я пытаюсь спокойно смотреть, принадлежит не только мне, но и ему, и я разглядываю его наготу, как если бы она была моей. В этой мысли есть что-то настолько уродливое, что меня коробит. Я закрываю глаза, выжидаю несколько секунд и быстро заглядываю в зеркало "как ни в чем не бывало". Я вижу обнаженное мужское тело, здоровое и аккуратное. Это не слишком большое тело, но оно не выглядит щуплым, наоборот, торс кажется чуть более крупным, чем надо, и это придает телу некоторую внешнюю устойчивость, крепость, силу. Это тело зрелого мужчины, не обремененное пока что лишним жирком, с гладкой кожей, темнящейся у подмышечных впадин, с темным клином паха. В смущении я провожу ладонью по шее, и удивительным образом это чудесное, реальное, МОЕ тело подчиняется мне. Я поднимаю другую руку, глядя, как натягивается на боку упругая кожа. Делаю шаг вперед левой ногой, потом подставляю правую. Опускаю руки, отхожу и подхожу снова, медленно, стараясь не отрывать взгляда от зеркала, пытаюсь повернуться к собственному отражению спиной. Зеркало показывает мне маленькие ягодицы, матовый отлив поблескивает там, где невероятный механизм позвоночника угадывается под покровом плоти. Это тело мое. Я опускаю руки себе на бедра, слегка натягиваю кожу и тут же отпускаю, вдруг глупо испугавшись ее порвать. Провожу ладонью по восставшей плоти, и она отвечает мне страстно, сладко, жарко. Я владею телом. Я владею этим телом. "Только служить ему, - думаю я. - Только служить."
Здравствуй, Маделейн.
Я не обещаю тебе райский сад, любовь моя, но кое-что получше; по крайней мере - для меня, а если ты поумнеешь - то и для тебя. я могу гарантировать тебе место за стеной райского сада, там, где осыпалась соединяющая громадные серые блоки засохшая субстанция, образуя зазор; дыру, в которую ты сможешь глядеть на происходящее внутри своим карим выпуклым глазом с дрожащим веком, - такие глаза часто бывают у неврастеников. Я могу гарантировать тебе пробивающиеся из-под стены примятые росточки райских цветов, слегка запачканные пометом райских птиц. Я могу гарантировать тебе возможность царапаться на эту стену до конца твоих (наших) дней, в кровь обрывая себе ногти. Я представляю себе это так: стена (уходящая верхом бог знает куда, нам с тобой не видно), и ты, распластавшийся по этой стене; левая твоя рука вытянута вверх изо всех сил, а правая согнута, и кисть где-то на уровне головы, скрюченными пальцами ты пытаешься вцепиться в край одного из блоков. Правая твоя нога напряжена, дрожит мускул на икре, ты стоишь на кончиках пальцев; а левая приподнята, ты хочешь нащупать ей уступ, от которого можно оттолкнуться вверх. Глазом ты приник к своей райской дыре, а я, стоя позади тебя на коленях, целую твои белые влажные ягодицы, изнывая от сострадания.
Такой будет наша любовь.
------
За завтраком ты всегда хмур и нервозен, я привык к этому и не завожу с тобой беседы. Мы сидим на кухне, глядя каждый в свою газету. я ограничиваюсь дружелюбными запросами: "Молока?", "Еще чаю?", "Тост?", ты отвечаешь односложно, я чувствую, что даже при этих односложных ответах тебе необходимо напрягаться, чтобы голос не звучал раздраженно. Мне обидно, но я не высказываю упреков: тебе нужно просто прийти в себя, отдалиться от событий, наполняющих твои сны. Тебе нужно окончательно прогнать их из своей реальности, вернее, дать им отступить, чтобы сны эти перестали казаться тебе воспоминаниями и заняли подобающее им место в твоей индивидуальной истории небытия. Я не тороплю тебя.
После завтрака, желая развеяться самому и развлечь тебя, я еду с тобой в огромный, жужжащий и поющий торговый центр. Я смотрю на тебя, пробирающегося передо мной через толпу. Меня умиляет то, как ты одет: ты до сих пор считаешь шиком шелковые рубашки и однотонные галстуки "сдержанных", как ты выражаешься, "цветов". Мы идем к Вивани, в элегантный узкий бутик, окаймленный золотыми витринами двух ювелирных магазинов. Мы с Вивани целуемся, он окидывает тебя профессиональным взглядом, сразу понимает все и обещает принести нечто из новой коллекции, столь новой, что она еще даже не выложена на полках и нe развешeна на манекенах. Он, Вивани, дожидается праздничных дней, когда за каждый галстук в его магазине будут платить втрое ради возможности по-настоящему выделяться среди всеобщей нарядной безвкусицы. Он идет в служебные помещения и приносит несколько рубашек, две пары брюк, носки, галстуки. Ты выбираешь серую гамму, смущаясь и стараясь не выглядеть слишком благодарным. я расплачиваюсь, пока ты переодеваешься в кабинке. Вивани, честный торговец, делает мне скидку на вещи прошлого сезона.
Tы повеселел и теперь ходишь легко, смеешься, показываешь на забавных плюшевых чертей в витрине "Детского рая". Я смотрю на черты твоего лица, когда ты обращаешься ко мне, и вижу в них то самое чувство, которое я надеялся в тебе возбудить. Это - дружеское расположение. Ты чувствуешь себя со мной легко, кроме как в те моменты, когда тебе мешает расслабиться твоя слишком медленно отступающая стыдливость. Ты раскован со мной, когда мы обсуждаем наши обеденные планы, желание или нежелание устроить себе пикник в парке, драку в небольшой забегаловке, где мы ели вчера ("я туда больше не пойду", - неприязненно говоришь ты. Я улыбаюсь и вдруг понимаю, что вот именно в этот момент я бы с удовольствием двинул кого-нибудь в морду. Впрочем, это желание, промелькнув, немедленно улетучивается. Стресс, говорю я себе. Ты мой непрекращающийся стресс, мой мальчик), - и все это время ты делаешь такие незаметные постороннему маленькие жесты и жестики, которые мажут мое сердце елеем, потому что выдают твое неравнодушие ко мне, твое теплое отношение; я дорог тебе, я твой друг. Ты уже любишь меня - по-своему. Ты еще научишься меня любить - по-настоящему.