— Конечно, — сказал Грааф, который вроде бы ничего не заметил. — Только не завтра, хорошо? — добавил он и поднялся.
— Мне надо им сообщить, — сказал я. — Тогда перезвоню тебе по номеру, который ты мне оставил.
Я проводил его в фойе.
— Такси не закажешь, Да?
Я попытался прочитать по выражению лица Оды или Иды, принимает ли она такое сокращение, но Грааф меня прервал:
— Спасибо, я на своей машине. Передай привет жене — и жду звонка.
Он протянул мне руку, и я схватил ее, широко улыбаясь.
— Я попытаюсь узнать это сегодня вечером, потому что завтра ты занят, верно?
— Да.
Я не знаю, почему я не остановился на этом. Ритм беседы, чувство, что разговор закончен, подсказывали, что тут следует произнести заключительное «До связи». Но может, это было то ощущение в животе, может, уже в тот момент во мне зародилась тревога и потребовала дополнительной подстраховки.
— Да, ремонт отнимает страшно много времени, — сказал я.
— Ну, не так уж и страшно, — ответил он. — Завтра я лечу утренним рейсом в Роттердам. Псину свою заберу из карантина. Вернусь поздно вечером.
— Ладно, — сказал я и отпустил его руку, чтобы он не почувствовал, как напряглось мое тело. — А что у тебя за псина?
— Нидертерьер. Ищейка. Но еще и агрессивен, как бойцовые собаки. Подходящая собака в доме, где висят такие картины, правда же?
— Еще бы, — сказал я. — Еще бы.
Псина. Терпеть не могу собак.
— Ну да, — раздался голос Уве Чикерюда на том конце телефонной линии. — Клас Грааф, Оскарс-гате, двадцать пять. Ключи у нас. Передам в «Суши&Кофе» через час. Сигнализацию отключим в семнадцать ноль-ноль. Что-нибудь придумаю и выйду на работу вечером. А с чего такая спешка, кстати?
— С того, что завтра в квартире появится собака.
— Ясно. А почему не в рабочее время, как обычно?
Мимо телефонной будки прошел тот самый чувак в костюме от Корнелиани и ботанских очочках. Я повернулся к нему спиной, чтобы не здороваться, и приблизил трубку ко рту:
— Я хочу быть на сто процентов уверен, что мастера уже ушли. А ты прямо сейчас позвони в Гётеборг, пусть добудут качественную копию Рубенса. Их много, но скажи, что нам надо хорошую. И чтобы она уже была у них сегодня к ночи, когда ты привезешь им Мунка. Времени мало, но мне важно иметь репродукцию уже завтра, ты понял меня?
— Понял, понял.
— И можешь сказать в Гётеборге, что на другой вечер доставишь оригинал. Название картины помнишь?
— Да помню. «Каталонская охота на кабана», Рубенс.
— Примерно так. А ты на сто процентов уверен, что на этих барыг точно можно положиться?
— Господь с тобой, Роджер! Да в сотый раз говорю — железно!
— Я просто спросил.
— Ты меня послушай. Этот тип знает, что если хоть раз кого кинет, то выйдет из игры на пожизняк. Никто не наказывает за воровство так, как сами воры.
— Понял.
— Тут это самое — ту следующую поездку в Гётеборг придется отложить на сутки.
С этим проблем не было, мы так делали и раньше; Рубенс полежит в надежном месте, — но я тем не менее почувствовал, как волосы на затылке зашевелились.
— Почему это?
— У меня завтра вечером гости. Дама.
— Ничего, подождет.
— Пардон, не получится.
— Не получится?
— Это Наташа.
Я едва верил своим ушам:
— Русская блядь?
— Не называй ее так.
— А что, нет?
— Я же не называю твою жену силиконовой Барби.
— Ты сравниваешь мою жену с этой проституткой?
— Я сказал, что не называю ее силиконовой Барби.
— Твое счастье. Диана полностью натуральная.
— Врешь.
— Ни капли.
— О'кей, I'm impressed. [8]Но тем не менее завтра вечером никуда не поеду. Я висел у Наташи в листе ожидания три недели и сниму весь сеанс. На видео.
— Снимешь? Что за бред?
— Мне же надо на что-то смотреть до следующего раза. Бог его знает, когда он еще будет.
Я рассмеялся:
— Ты с ума сошел.
— Почему ты так говоришь?
— Ты любишь шлюху, Уве! Ни один нормальный мужик не может любить шлюху.
— А ты откуда знаешь?
Я застонал:
— А что ты скажешь своей возлюбленной, когда вытащишь свою гребаную видеокамеру?
— Она ничего не знает.
— Скрытая камера в шкафу?
— Да в каком шкафу? Мой дом, к твоему сведению, находится под полным видеонаблюдением.
Из того, что мне рассказывает Уве Чикерюд, меня уже ничего не удивляет. Он говорил, что когда свободен, то в основном сидит перед телевизором в своем маленьком домике на лесной опушке в Тонсенхагене. И что он любит стрелять в экран, когда по ящику показывают не то, что ему нравится. Он хвалился своими австрийскими пистолетами «глок», или «дамками», как он их называл, так как у них нет курка, который взводился бы для дальнейшего, так сказать, извержения. Для стрельбы по ящику Уве держал холостые патроны, но как-то раз позабыл, что у него полный магазин боевых, и разнес вдребезги новый плазменный «Пионер» ценой тридцать тысяч. Когда он не стрелял в телевизор, то палил из окон по птичьей дуплянке, которую сам повесил для сов на дереве позади дома. А однажды вечером, сидя перед теликом, услышал, как затрещали деревья возле дома, открыл окно, прицелился из винтовки «ремингтон» и выстрелил. Пуля пробила зверю лоб между рогами, и Уве пришлось освобождать морозильник от штабелей «Пиццы грандиозы». Следующие шесть месяцев были только лосиные бифштексы, лосиные карбонады, тушеная лосятина, лосиные тефтели и лосиные котлеты, пока он мог на них смотреть, а затем он снова освободил морозильник и снова загрузил «Грандиозой». Все эти истории казались мне вполне правдоподобными. Но эта…
— Под полным видеонаблюдением?
— С работы в «Триполисе» можно и кое-что для себя поиметь, разве нет?
— И ты сможешь просто включить эти камеры, так, что она не заметит?
— Именно. Я привожу ее, мы заходим в дом. Через пятнадцать секунд, если я не отключил сигнализацию с помощью пароля, включаются камеры в «Триполисе».
— И у тебя дома заорет сирена?
— Не-а. Беззвучная тревога.
Технически замысел я, разумеется, понимал. Тревога включалась только в «Триполисе». Смысл в том, чтобы не спугнуть воров, пока «Триполис» звонит в полицию и приезжает сам, в течение пятнадцати минут. Цель — взять воров на месте преступления, прежде чем они скроются вместе с краденым, на тот случай, если их не удастся идентифицировать по видеозаписи.
— Я сказал пацанам на дежурстве, чтобы не посылали машину, понял, да? Пусть просто сядут у мониторов и наслаждаются.
— Ты хочешь сказать, что пацаны будут сидеть и смотреть на тебя и эту русскую… Наташу?
— Радостью надо делиться. Жалко, камера не отслеживает постель, это частное пространство. Но я попрошу ее, чтоб раздевалась в кресле у телевизора, понял? Она принимает режиссуру, что ценно. Посажу ее там, пусть сама себя пальчиком. Там угол съемки классный, надо только поработать с освещением. А уж дрочить я буду за кадром, понял?
Места для информации во мне больше не осталось.
Я кашлянул:
— В таком случае ты отвозишь Мунка сегодня ночью. А Рубенса послезавтра ночью, ладно?
— Договорились. С тобой-то ничего не стряслось, Роджер? Голос у тебя какой-то не такой.
— У меня все нормально, — ответил я и вытер лоб тыльной стороной ладони. — Все в полнейшем порядке.
Я положил трубку и вышел из телефонной будки. Начинало темнеть, но я этого не замечал. Потому что все ведь в полнейшем порядке. Я стану мультимиллионером. Откуплюсь от всего и стану свободен. Мир и все в нем — включая Диану — будет моим. Вдалеке послышался гром, похожий на низкие раскаты смеха. Ударили первые капли дождя, и подошвы моих туфель весело застучали по мостовой на бегу.
7. Беременность
Было шесть вечера, дождь кончился, и небо на западе над Осло-фьордом подернулось золотом. Я завел «вольво» в гараж, выключил мотор, подождал. Когда дверь за мной опустилась, я включил свет в салоне, открыл черную папку и вынул сегодняшнюю добычу. «Брошь». Ева Мудоччи.
Я позволил взгляду скользить по ее лицу. Мунк, наверное, был в нее влюблен, иначе он не сумел бы нарисовать ее такой. Похожей на Лотте. Уловить молчаливую боль, тихое безумие. Я тихо выругался, тяжело и со свистом втянув воздух через передние зубы. Затем приоткрыл потолок обивки над моей головой. Это было мое собственное изобретение — для того, чтобы прятать картины при пересечении границы. Я только освободил передний край крыши салона, как выражаются автомобилисты, — ее прижимала верхняя часть окантовки ветрового стекла. Потом я приклеил к изнанке две ленты-липучки и, аккуратно надрезав обивку вокруг осветительного плафона, получил превосходный тайник. Проблема перевозки больших картин, особенно старых, пересохших полотен, в том, что их надо везти плоско, не сворачивая, иначе живописный слой может потрескаться и картина окажется испорченной. Перевозка требует места, а груз слишком заметный. Но на четырех квадратных метрах потолка хватало места для самых больших картин, и они были хорошо спрятаны от ретивых таможенников с собаками, не имеющими, к счастью, нюха на краску и лак.
Я сунул Еву Мудоччи под обивку, закрепил крышу салона липучками, вышел из машины и направился к дому.
На холодильнике висела записка от Дианы, что она ушла встречаться со своей подругой, Катрине, и вернется около полуночи. Оставалось еще шесть часов. Я открыл бутылку «Сан-Мигеля», сел за стол у окна и принялся ждать. Потом принес следующую бутылку, вспомнив вдруг фразу из книги Юхана Фалькбергета, [9]ее мне читала Диана, когда я болел свинкой. «Все мы пьем, ибо все мы жаждем». Я лежал тогда в постели с температурой, болели щеки и уши, и я был похож на потную рыбу фугу, но врач глянул на градусник и сказал: «Ничего страшного». Да оно и не ощущалось как страшное. Только когда Диана на него нажала, он неохотно выговорил жуткие слова типа менингит и орхит, и еще более неохотно перевел — воспаление мозговых оболочек и воспаление яичек. Но тут же добавил, что это «в данном случае крайне маловероятно».
Диана читала мне и клала на лоб холодные компрессы. Книга была «Четвертая ночная стража» Юхана Фалькбергета, а так как мне было больше нечем занять свой мозг, которому грозило воспаление оболочек, то я слушал очень внимательно. Особенно я запомнил там два момента. Во-первых, пастора Сигисмунда, прощающего пропойцу со словами: «Все мы пьем, ибо все мы жаждем». Наверное, потому, что я находил утешение в подобном взгляде на человека: такова твоя природа, и это классно.
Во-вторых — это цитата из примечаний Понтопиддана, [10]где он утверждает, что один человек может убить душу другого, может заразить ее, увлечь с собой во грех, так что ее уже не спасти. Утешения в этом я находил гораздо меньше. И страх испачкать крылья ангелу удерживал меня от того, чтобы посвящать Диану в то, чем я занимался для получения дополнительных доходов.
Шесть суток она не отходила от меня, и для меня это было и счастьем, и мукой. Потому что я знал, что никогда не сделал бы этого для нее, по крайней мере в случае свинки. Так что когда я наконец спросил ее, зачем она это делает, это было просто любопытство. Ее ответ был прост:
— Потому что я люблю тебя.
— Но это простая свинка.
— Может, у меня больше не будет случая это тебе показать. Ты ведь здоровый.
Казалось, она оправдывается.
А на следующий день я преспокойно встал с постели, отправился на интервью в рекрутинговую компанию под названием «Альфа» и объяснил им, что они будут идиотами, если меня не возьмут. И я знаю, почему я уговаривал их с такой непоколебимой самоуверенностью. Потому что ничто не заставит мужчину вырасти над собой больше, чем признание женщины — что она его любит. И как бы она при этом ни лгала, какой-то частью своей души он будет ей благодарен, будет хоть капельку ее любить в ответ.
Я взял одну из Дианиных книжек по искусству, почитал про Рубенса и то немногое, что там говорилось об «Охоте на калидонского вепря», и внимательно изучил картину. Потом отложил книгу и попытался обдумать предстоящую операцию на Оскарс-гате, шаг за шагом.
Квартира в многоквартирном доме означает, естественно, риск повстречаться в подъезде с кем-нибудь из соседей. Потенциальным свидетелем, который сможет меня рассмотреть с близкого расстояния. Правда, всего в течение нескольких секунд. Но это не должно вызвать у них подозрений и заставить присмотреться к моему лицу — человек в комбинезоне направляется в квартиру, где идет ремонт. Так чего же мне бояться?
Я знал, чего я боюсь.
Во время интервью он читал меня как раскрытую книгу. Но сколько страниц он успел прочесть? Возможно ли, что он что-то заподозрил? Не поймешь. Он узнал технику ведения допроса, которой сам выучился на военной службе, вот и все.
Я взял мобильник и позвонил Граафу, чтобы сказать, что Дианы нет дома, что с координатами возможного эксперта, который оценит подлинность картины, придется подождать до его возвращения из Роттердама. Автоответчик на телефоне Граафа предложил мне оставить сообщение, что я и сделал. Пивная бутылка была пуста. Мне хотелось виски, но я себе этого не позволил, нельзя проснуться завтра с дурной головой. Еще бутылка пива, и все.
Я уже выпил полбутылки, когда осознал, что делаю. Я отнял мобильник от уха и поспешно прекратил вызов. Я набрал номер Лотте, стоявший под секретным именем «А» в списке контактов, буквой, всякий раз заставлявшей меня вздрагивать, высвечиваясь при входящем звонке. По нашему с ней уговору звонить мог только я. Я вошел в список контактов, нашел «А» и нажал «удалить».
«Вы хотите удалить этот номер?» — уточнил телефон.
Я уставился на открывающуюся альтернативу. Трусливое, вероломное «нет» и лживое «да».
Я нажал «да». И знал, что ее номер впечатался в мой мозг, так что удалить невозможно. Что это значит, я сам не знал и не хотел знать. Ничего, он постепенно погаснет. Погаснет и исчезнет. Должен.
Диана вернулась за пять минут до полуночи.
— Ну, что ты делал, любимый? — спросила она, подошла к креслу, уселась на подлокотник и обняла меня.
— Ничего особенного, — сказал я. — Провел интервью с Класом Граафом.
— Ну и как?
— Он то, что надо, не считая того, что иностранец. «Патфайндеры» четко сказали, что им нужен руководитель-норвежец, они даже официально заявили, что намерены поставить норвежцев на все руководящие должности. Так что их еще предстоит уламывать.
— Но в этом-то тебе равных нет. — Она поцеловала меня в лоб. — У тебя, говорят, уникальная репутация.
— В смысле?
— Человека, который всегда добьется назначения для того, кого он предлагает.
— Да? — Я изобразил изумление.
— Так что и теперь справишься.
— А как там Катрине?
Диана провела рукой по моим волосам.
— Потрясающе. Как обычно. Вернее, еще лучше, чем обычно.
— В один прекрасный день она может умереть от счастья.
Диана прижалась лицом к моим волосам и прошептала в них:
— Она только что узнала, что беременна.
— Значит, какое-то время все будет не так уж потрясающе.
— Ерунда, — пробормотала она. — Ты что, выпил?
— Капельку. Выпьем, что ли, за здоровье Катрине?
— Я пойду лягу, дико устала от ее радостного щебета. Ты придешь?
Когда я лежал изогнувшись сзади нее в нашей спальне, обнимал ее, осязая ее спину грудью и животом, до меня вдруг дошло то, о чем мне следовало подумать сразу же после интервью с Граафом. Что теперь я могу сделать ее беременной. Что я наконец уверен в будущем, у меня есть почва под ногами и ребенок не сможет спихнуть меня с этой моей платформы. Потому что с помощью Рубенса я стану тем львом, владыкой прайда, с которым Диана меня сравнивала. Который способен прокормить свою стаю. Не то чтобы Диана в этом сомневалась — но сомневался я сам. Что смогу стать тем хранителем домашнего гнездышка, которого заслуживает такая женщина, как Диана. К тому же именно ребенок может вылечить ее от этой благословенной слепоты. Но теперь она имеет право видеть, пусть видит меня целиком.
Из открытого окна потянуло острым холодком, я почувствовал, как кожа покрывается пупырышками, и ощутил эрекцию.
Но Диана дышала глубоко и ровно.
Я отпустил ее. Она перевернулась на спину, спокойная и беззащитная, как ребенок.
Я соскользнул с кровати.
К алтарю мицуко, судя по всему, не прикасались со вчерашнего дня. Обычно не проходило и суток, чтобы она не произвела там видимые изменения: поменяла воду, поставила новую восковую свечу, новые цветы. Я поднялся в гостиную, налил себе виски. Паркет у окна холодил ступни. Виски был «Макаллан», тридцатилетней выдержки, подарен одним довольным заказчиком. Я смотрел вниз на гараж, купающийся в лунном свете. Уве уже едет сюда. Он запрется в гараже и откроет машину, у него есть запасной ключ. Вынет Еву Мудоччи, положит в папку и отправится к своей машине, которую поставил на приличном расстоянии, чтобы никто не углядел связи между ней и нашим домом. Он поедет к скупщику в Гётеборг, передаст картину и вернется на рассвете. Но Ева Мудоччи стала мне теперь неинтересна — так, вынужденная халтурка. Когда Уве вернется из Гётеборга, то, надеюсь, привезет приличную копию рубенсовской «Охоты» и засунет под крышу «вольво» прежде, чем проснемся мы или соседи.
Раньше Уве пользовался для своих гётеборгских рейсов моей машиной. Я сам ни разу не разговаривал со скупщиком, так что, надеюсь, он из всех, кто в деле, знаком только с Уве. Именно это мне и было нужно — как можно меньше точек соприкосновения, как можно меньше тех, кто в какой-то момент сможет показать на меня пальцем. Преступников рано или поздно возьмут, и тогда я должен быть от них как можно дальше. Поэтому я никогда не встречался на людях с Уве Чикерюдом и поэтому звонил ему только из автомата — не хочу, чтобы какой-нибудь из моих телефонов фигурировал в распечатке его телефонных звонков, когда Уве арестуют. Дележка денег и стратегическое планирование происходили далеко от Осло — в лесном домике в окрестностях Элверума. Уве снимал его у одного фермера-одиночки, и мы всегда приезжали каждый на своей машине.