– Слушай. – Варька, резко повернувшись, посмотрела на нее. – Я тебе, конечно, не судья. Но зачем ты до свадьбы-то довела? Коль уж случился грех – сбежала бы загодя, знала ведь, что все так будет. Ты ведь цыганка, понимать должна.
Данка взглянула исподлобья сухими злыми глазами, но ничего не сказала. Варька понизила голос:
– Скажи мне, это… Илья был? Брат мой?
– Нет.
– Нет?
– Нет, нет, нет!!! – вдруг отчаянно выкрикнула Данка, и Варька невольно оглянулась на прикрытую дверь. – Да знала бы ты!..
– Скажи – и буду знать.
Данка закрыла лицо ладонями. Помолчав, заговорила снова:
– Знаешь, если бы Илья, то не так обидно было бы. Я ведь его любила… Мне двенадцать лет было – а я его уже любила! Только он не захотел… Ну, бог с ним, я не навязывалась. Если б это он был – я бы так и сделала, как ты говоришь, сбежала бы из табора, и все. И своих бы всех не опозорила, и сама здоровее бы осталась. А то отец об меня весь кнут измочалил, через месяц только и поджило… Беда-то в том, что никого не было. Никого.
Сначала Варька непонимающе смотрела на нее. Потом нахмурилась, сказала, глядя в сторону:
– Знаешь, ты лучше совсем молчи. Не хочешь говорить – не надо, право твое, но и не ври мне.
– А я и не вру! – вдруг оскалилась Данка, рывком выдернула из-за пазухи какой-то сверток и с размаху бросила его на стол. – Вот! У сердца ношу, для памяти! Любуйся!
Варька протянула было руку – но Данка, опередив ее, сама, неловко, дергая, размотала грязную тряпку и сунула Варьке чуть не в лицо скомканный лоскут.
– На! Гляди!
Варька взяла тряпку у нее из рук, расстелила на столешнице. Это был неровно вырезанный из нижней сорочки кусок полотна, весь испачканный бурыми пятнами.
– Это же кровь… – Варька растерянно подняла глаза.
– Верно, кровь! – зло подтвердила Данка. – Моя!
– Но…
– Я сама это сделала. Через неделю, уже когда в Рославле была. – Данка медленно опустила руку на лоскут ткани, глядя на бурые пятна остановившимися глазами. – Понимаешь, цыгане, конечно, всякое там про меня кричали… но я-то, я сама-то знала, что чистая! Что ни с кем, никогда… Ни с Ильей, ни с каким другим парнем. И сама все сделала. На постоялом дворе. Гвоздем.
Варька, задохнувшись, поднесла руку к губам. Данка снова искоса взглянула на нее и криво усмехнулась:
– Не поверишь, кровь фонтаном брызнула, я перепугалась даже. На три свадебных рубашки хватило бы.
– Больно тебе было? – только и смогла спросить Варька.
– Да… – Данка бережно свернула лоскут, снова спрятала его в тряпку, убрала за пазуху.
– Так что же это выходит, Мотька…
– Сопляк ваш Мотька! – с ненавистью сказала Данка.
Лампа на столе вдруг замигала и погасла. Серый свет осенней луны из окна упал на лицо Данки. Варька молча смотрела на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худые плечи, напоминал прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?
– Что же ты молчала, девочка? Там, на свадьбе?
– Я молчала? – взвилась Данка. – Я молчала?! Да ты что, не слышала, как я тогда голосила?! Я же у него в ногах валялась, у него, у Мотьки… Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня! – Ее подбородок задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол. Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.
– Он мне и договорить не да-а-ал… С перины – на землю, кулаками, ногами… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом поняла, что она – чистенькая. И рубашка тоже. А я ничего не пойму, валяюсь на земле, реву… вокруг цыгане галдят… – Она вдруг яростно ударила кулаками по столу. – По закону им понадобилось, по обычаю! Сукины вы дети, законники, чтоб вам всем передохнуть, почему не проверили меня?! Почему бабок ко мне не послали, почему ничего, как положено, не сделали?! Да Стеха бы лучше этого мужа недоделанного все обстряпала! Уж если я с гвоздем своим умудрилась, так она б тем более!.. А вы?! Даже слушать меня не стали, ироды!!!
– А ты почему всю свадьбу проревела, дура несчастная?! – вскинулась и Варька. – Что еще людям думать было, на твою морду зареванную глядя?!
– Ах, ты не знаешь, милая, почему?! – оскалилась Данка.
– Я знаю! Илья знал! А другие?! Твоя родня, Мотькина?! Им откуда знать?!. Ох, да что ж мы с тобой орем-то на всю хату… – Варька умолкла, испуганно огляделась, но в темном доме было тихо.
Данка протяжно всхлипнула, вытерла слезы. Не поднимая глаз на Варьку, вяло махнула рукой:
– Дэвлалэ, да зачем я тебе-то про это говорю… Все равно не веришь. Мне мать с отцом, жених, сестры не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо и на том, что сразу из дома не выкинула. Утром, клянусь, уйду.
– Да подожди ты! – Варька тронула ее за руку. – Как же ты… одна?
– Да так… В Рославле недели две жила, потом – в Ростове. Там и придумала вдовой назваться. А что? Платком черным повязалась, и готово дело. Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Ростов приехал. Я их как на базаре увидала – Корчу, Илью, Стеху, – обледенела вся! И домой не зашла – сразу прочь кинулась! Добралась до Калуги, там пожила. Потом – в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Все боялась – вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Потом в Москву подалась. Завтра в Ярославль поеду. Там, даст бог, и прозимую как-нибудь.
– Тяжело одной?
– Ничего, – коротко сказала Данка. И умолкла, уткнувшись острым подбородком в кулаки.
Луна ушла из окна, стало совсем темно. Варька снова зажгла лампу. Данка подняла голову, протяжно вздохнула.
– Ладно… Пойду я на Таганку. Прощай, Варька, не поминай лихом. Да этому вашему… Дмитрию Трофимычу не говори ничего. Видно, что хороший мужик. Уж как хочет, чтоб я в хоре пела… А мне только этого не хватало.
– Перестань, – с досадой оборвала ее Варька. – Кто тебя гонит? Переночуешь здесь.
Данка посмотрела на нее, но ничего не ответила. Придвинула к себе стакан давно остывшего чая, медленно начала отхлебывать. Через край стакана внимательно, словно только что увидев, оглядела Варьку, ее вдовий наряд, черный платок.
– Шун[31]… А ты-то почему здесь… одна? Как тебя Илья отпустил? Или… – она, внезапно изменившись в лице, опустила руку со стаканом, тот тяжело ударил дном о столешницу. – Дэвла, я и не заметила – на тебе же платок черный… Илья… он?!. Что с ним, господи?!
– Жив Илья, здоров. Не бойся. – Варька помолчала. – Я овдовела месяц назад.
– Ты?! Да когда же ты успела выйти-то? – всплеснула руками Данка. – Кто же тебя взял?!.
– Мотька, – спокойно сказала Варька. Данка в упор, дико посмотрела на нее. Затем схватилась за голову и – засмеялась:
– Господи… Господи… Дэвла баро[32]… А как же… тебя-то он… Или тоже решил, что шлюха?! А может, у тебя – ворота? Ворота выездные?! А рубашку цыгане видели? Твою рубашку?! Или ты куриное сердечко раздавила?!
Она смеялась негромко, безумолчно, долго – до тех пор, пока Варька не встала и не влепила ей, одну за другой, четыре оплеухи. Икнув, Данка затихла, опустила голову.
– Спа… Спасибо… Прости. Но… как же это вышло?
– Вот так. – Варька села, вытерла ладонь о фартук, снова уставилась в окно. – Ему, знаешь, после вашей свадьбы тоже не очень хорошо было. Взял меня с досады – я и пошла. Выбирать мне, сама понимаешь, не из чего было. А через два месяца их с Ильей на чужих конях поймали. Илью жена спасла, а Мотька умер.
– Жена спасла? – пробормотала Данка. – Вот эта красотулька городская?..
– Собой закрывала до последнего, почти все на себя взяла. Если б не она – и Илью бы схоронили тогда. – Варька поднялась со скамьи, отошла к стене. Не поворачиваясь к Данке, глухо сказала: – На Мотьку, если можешь, не серчай боле. Он, если и грешен перед тобой был, за все сполна заплатил. Он – мертвый, а ты – живая.
– Сгори она к чертовой матери, такая жизнь, – хрипло отозвалась Данка.
Варька не ответила. В наступившей тишине отчетливо слышался раскатистый храп Макарьевны из-за стены, сквозь который едва пробивалось поскрипывание сверчка. С улицы донеслось шуршание дождя, оконное стекло покрылось изморосью.
– Опять дождь… – Варька шагнула к окну, задернула занавеску. – Идем спать, Данка. Утро вечера мудренее. И знаешь что я тебе скажу? Оставалась бы ты вправду здесь. Никто тебя, кроме меня, не знает, а мне языком мести ни к чему. Зима скоро, куда пойдешь?
Данка промолчала. Но когда Варька, погасив лампу, протянула руку, чтобы помочь Данке встать из-за стола, та едва заметно пожала ее пальцы.
– Ложись у меня на кровати, – шепотом велела Варька. – Там разобрано уже. А я на печь полезу. Все, иди, спокойной ночи тебе.
Она подтолкнула порывающуюся что-то сказать Данку в спину, повернулась и исчезла за дверью. Данка постояла немного в темноте, прислонившись спиной к стене. Затем скользнула в соседнюю темную горницу, на ощупь нашла разобранную постель, легла вниз лицом, не раздеваясь, и через минуту уже спала.
Данку разбудил сон. Тот самый, который изводил ее все эти месяцы, заставляя по нескольку раз за ночь с криком просыпаться и садиться торчком, обхватывая руками содрогающиеся плечи. Ей снова снилась пустая, залитая мертвенным светом луны дорога и длинная тень на ней, и шевелящийся, страшный туман впереди. Она шла по дороге, чувствуя боль во всем теле, видя, как капает в пыль кровь из рассеченной отцовским кнутом брови – черные капли в лунном свете. Клубы тумана бродили, как живые, в двух шагах, но Данка шла и шла и никак не могла скрыться в тумане, а именно этого ей безумно хотелось. Потом вдруг подступило удушье, и туман разом укрыл ее с головой. Задыхаясь и отчаянно крича, Данка полетела куда-то вниз, вниз, вниз…
С хриплым воплем она села на кровати, затравленно огляделась. Тумана не было, луны тоже. Близилось утро, и на мокрый подоконник уже лег серый ранний свет. Тяжело дыша, Данка откинула с вспотевшего лба волосы, закрыла лицо руками – и вдруг резко отняла их, почувствовав, что в комнате она не одна.
– Кто здесь? Варька, ты?
Тень, стоящая у порога, шевельнулась, и перепугавшаяся вконец Данка поняла, что это мужчина.
– Эй, ты кто?! Пошел вон, я орать начну!
– Не надо, – шепотом сказал пришедший. Быстро шагнул к кровати, и Данка узнала Кузьму.
– Вот как дам сейчас промеж рогов! Ты что, чяворо?! Рехнулся?! Убирайся вон!
– Я уйду, не бойся, только послушай… Не кричи, послушай меня!
– Нечего мне тебя слушать! Кому сказано, уби…
– Замуж пойдешь за меня?! – выпалил Кузьма. Данка умолкла на полуслове. Посмотрела на Кузьму. Уже без испуга, насмешливо переспросила:
– Чего?
– Замуж, говорю, пойдешь? – повторил он. Данка только махнула рукой:
– Иди, мальчик… не шути.
– А я и не шучу, – обиженно ответил Кузьма. Сел на пол у кровати (Данка проворно поджала ноги) и, не глядя на Данку, проговорил: – Я тебя люблю. Правда, вот тебе крест. Согласишься – все, что хочешь, для тебя сделаю.
– Ой, господи-и… – протяжно вздохнула Данка. – Ты с ума сошел? Сколько тебе лет?
– Шестнадцать.
– Молодой еще на вдовах жениться.
– Ничего не молодой! Тебе самой сколько?!
– Пятнадцать…
– Ну вот и молчи! Дура…
– Да ладно, разобиделся… Не сердись. – Данка, протянув руку, погладила взъерошенную голову Кузьмы. Тот вздрогнул, повернулся, и, встретившись с ним глазами, Данка перестала улыбаться.
– Слушай, Кузьма… Ты уходи лучше. Я никому не скажу, будем считать – не говорили мы с тобой. Не нужно это вовсе.
– Почему? – Он удержал ее ладонь в своей, не пуская, хотя встревоженная Данка дергала руку все сильней и сильней. – Ты же меня просто не знаешь… Я в хоре хорошие деньги зарабатываю, скоро еще больше начну. Вся сверху донизу в золоте ходить будешь, в таборе такого не увидишь.
– А что твои мать с отцом скажут?
– А что они скажут? – удивился Кузьма. – Ты – такая красивая… И поешь…
Он умолк, чувствуя, как начинает гореть лицо. Данка, горько усмехнувшись, отвернулась. Долго молчала, глядя на то, как постепенно проявляются тени деревьев на светлеющей стене. Кузьма ждал, не выпуская Данкиной руки, смотрел на ворох темных вьющихся волос, бегущих по спине, по смятому одеялу, падающих с постели вниз. И вздрогнул, неожиданно услышав резкое:
– Иди сюда. Да живо, скоро проснутся все. Что делать, знаешь или учить?
– Знаю, – растерянно сказал Кузьма. По спине его пополз жар. Судорожно вспоминая то, что происходило с ним минувшей ночью в постели толстой Февроньи, он сбросил на пол рубаху, влез на кровать, взял за плечи и повернул к себе Данку. Озадаченно спросил: – Ты… плачешь? Не хочешь? Может быть…
– Да шевелись ты, дурак! – зашипела она. – Надумал жениться – так женись! А нет – вон бог, а вон порог!
Больше Кузьма ничего не спрашивал. Едва дождался, пока Данка, ожесточенно дергая тесемки, развяжет ворот блузки, неловко обнял ее, притянул к себе горячее, тоненькое тело, отвел назад теплую охапку волос и едва успел взмолиться: «Господи, помоги, не оставь в великой милости своей…» А через несколько минут со страшным облегчением понял, что Господи услышал, помог и не оставил.
…На другой день было ясно и солнечно. Варька проснулась от бьющего в лицо сквозь прореху в занавеске луча и сквозь дрему подумала: «Взаправду ночью дождь шел или приснилось?» Потом открыла глаза, с изумлением осмотрелась и начала вспоминать, по какой причине оказалась не в своей постели, а на полатях Макарьевны под старой овчиной. Пока она вспоминала, сквозь пеструю, местами рваную занавеску, отгораживающую полати от горницы, пробились возмущенные возгласы Макарьевны и смех что-то рассказывающего Кузьмы. Варька села, спустила из-под занавески ноги и спрыгнула вниз.
Первой, кого она увидела, была Макарьевна. Старуха стояла спиной к двери, уткнув кулаки в бока, и негодующе спрашивала кого-то:
– Да как же это? Так сразу? Уже муж и жена? Ну, вы, право слово, с ума сошли! Грех-то, грех какой… Вот все у вас, цыганев, не по-человечески! Без благословения родительского, без попа, без свадьбы…
Варька, на ходу повязывая волосы платком, вбежала в кухню и сразу же наткнулась взглядом на Данку. Она стояла у окна, чинно сложив руки на животе. Ее вымытые, расчесанные волосы были аккуратно убраны под платок. Но не под вчерашний, вдовий, а под новый – шелковый, голубой, блестящий на солнце. Заметив Варьку, она слегка улыбнулась краями губ, отошла в сторону – и Варька увидела Кузьму. Тот сидел за столом и пил вино из чайной кружки жадными большими глотками. Заметив Варьку, он смущенно заморгал и опустил кружку мимо стола. Данка едва успела подхватить ее, снова улыбнулась углом рта, поставила кружку на подоконник. Подошла к Кузьме и встала за его спиной.
Только тут Варька догадалась. Опустившись на табуретку, взялась за голову и тихо сказала:
– Права Макарьевна – рехнулись… И как умудрились только?!
Кузьма пожал плечами:
– Да так вот… умудрились.
– Ночью, в твоей горнице, – сварливо сообщила Макарьевна. – Я с петухами встала, слышу – шебуршатся, перепужалась – не воры ли? Взяла кочергу, пошла проверять. В двери тырк – а мне навстречь вот этот выскакивает. Глаза дурные, голова – чертом! Я чуть на пол не села! Что, говорю, вурдалак, ты здесь середь ночи делаешь?! Женюсь, говорит. И – обратно, только пятки сверкнули!
Варька в упор посмотрела на Данку. Та не отводила взгляда, спокойно улыбалась, играя углами платка.
– По-моему, всем выпить надо, – деловито проговорила Макарьевна. – Коль уж грех все едино совершился. Сейчас еще мадеры принесу.
Она величественно удалилась в сени, вскоре вернулась с початой бутылкой и стаканами и уже начала было разливать, когда с улицы донеслись отчаянные крики:
– Кто женился? Кузьма?! Врете, черти! Кто разрешил? Какого лешего?! На ком?! Почему без меня? Ну, покажите только мне его! Шкуру спущу с паршивца! Где этот муж скоропостижный?!
– Никак, Дмитрий Трофимыч пожаловали, – злорадно сказала Макарьевна.
– Ой, угоднички… – испуганно прошептал Кузьма, вскакивая с места. – Варька! Варвара Григорьевна! Ты это… уж не уходи покамест никуда, а?
– Не бойся, – сдержанно успокоила его Варька. – Сбегай за водкой лучше. Да через задний двор беги, не то как раз попадешься…
Кузьма выскочил за порог. Макарьевна от души расхохоталась. Варька забрала у нее бутылку с вином, поставила на стол. Тронув Данку за рукав, вполголоса спросила:
– Ну, зачем тебе это дите-то сдалось? Подождала бы хоть чуть-чуть…
– Чего ждать-то? – сквозь зубы возразила Данка, вырывая рукав. Прошла к столу, начала расставлять стаканы. И вовремя, потому что в сенях уже слышался грохот, топанье, крики Кузьмы и отчаянная ругань Митро, который все-таки перехватил «скоропостижного мужа» на заборе заднего двора.
* * *Живодерка гудела три дня. Из дома в дом передавалась головокружительная новость о том, что Кузьма Лемехов женился на какой-то таборной красавице-вдове, да еще в тот же день, когда ее увидел. Теперь в дом старухи-майорши с утра до ночи заглядывали хоровые цыганки: то за луком, то за ситом, то за иголкой с нитками, то спросить, когда, по военным приметам, закончится дождь. Причем приходили по две-три, а за одной несчастной луковицей явился целый отряд сестер Митро, сразу же принявшихся беззастенчиво разглядывать Данку. Та держалась спокойно, с достоинством, говорила мало, смотрела прямо, не опуская ресниц – и Стешка, вернувшись с сестрами в Большой дом, тут же сделала вывод:
– Задается! Красотка соломенная, ни встать, ни повернуться не умеет, а туда же… И вот эта в хоре сядет?! Ну, ромалэ, нету правды на свете!