Кто-то из моих косаток поддел поплавок головой. Каноэ опасно покачнулось. Один из двуногих нечленораздельно завизжал и заколотил по воде рукой. Я окликнул его на единственном языке, который знал. Оба повернули ко мне перепачканные в крови лица. Самцы, черт бы их побрал!.. Кроме того, они были почти трупами. Их уже ничто не могло спасти. Окажись в каноэ самка, я бы, пожалуй, рискнул. А так – незачем.
* * *Мне патологически не везет. Ни одной самки за восемь лет непрерывного движения! Сколько я проплыл с косатками за это время – сто тысяч миль? двести тысяч? полмиллиона? Во всяком случае, совершил несколько десятков кругосветных путешествий. А человеческую самку так и не нашел.
Иногда мои чресла разрываются от напряжения. Особенно когда совокупляется Лимбо и невольно предлагает мне разделить с ним его вожделение. Я становлюсь робкой тенью, проникающей в его сознание. И тогда мое восприятие смещается самым неприятным образом. Я перестаю казаться себе тем, что я есть. Я – урод, и у меня нет органа, чтобы любить ЭТО, висящее рядом со мной в грязной зеленоватой мгле. Происходящее смахивает на дурной сон, но сексуальная горячка более чем реальна. Я содрогаюсь, как животное с перебитым позвоночником; я теряю способность соображать. Меня засасывает в чрево темной звезды, а там – только морок, сладостная боль и гибель; я воплощаюсь в огромный китовый лингам, переполненный кровью, в слепого идола, предназначенного для содроганий и жертвоприношения возле источника жизни. Какая насмешка слепой природы! Я – тварь, обезумевшая от одиночества и невозможности разделиться на части, развалиться на куски, которые когда-нибудь потом, через сотни лет, будут точно так же метаться в безрезультатных поисках слияния… В конце концов я изливаюсь в океан, как миллионы самцов повсюду в эту самую секунду, но я оставляю за собой безнадежно мертвеющий след…
* * *Любопытство китов было удовлетворено, а я вообще не любопытен. Я просто ищу любые зацепки, чтобы протянуть подольше. Двое умирающих в каноэ натолкнули меня на одну туманную мыслишку. Я загнал ее поглубже – вдруг пригодится?
Безжалостное солнце пробило пелену облаков, и всепланетный парник превратился в солнечную печь. Я ощутил перегрев и потерю влаги. Подозвал своего опреснителя, и мы немного порезвились в воде. Мне приходится целовать эту уродливую рыбину, чтобы выкачать из ее внутренностей пресную воду. По рассказам матери, некоторые одиночки предпочитают ловить опреснителей и вспарывать их накопительные мешки или же таскают за собой гроздья полудохлых рыб, нанизывая их на водоросль.
(По-моему, это глупость и расточительство. Тем более что опреснители были созданы и расселены в океане нашими великими предками – вероятно, для того, чтобы нынешние тупые и одичавшие двуногие вообще могли существовать.)
Конечно, мне пришлось потрудиться, прежде чем удалось подчинить себе этот экземпляр и сохранить его в стае, зато теперь у меня всегда вдоволь пресной воды. Я не люблю зависеть от дурацких случайностей. Много лун назад мы оказались в плохом месте. В очень плохом месте. (Мать никогда не привела бы туда стаю. У меня же не хватает опыта. Я еще не ощущаю плохих мест…) Я чуть не погубил своих китов, да и сам едва не подох от голода и жажды. Там я понял, что одного опреснителя явно недостаточно. В тот раз мой пресноводный мешок уцелел, и это было большой удачей…
Для меня водичка была в самый раз, а для косаток чересчур теплой, поэтому они ныряли поглубже, сохраняя единый курс. Ради Лимбо я подолгу держался на предельной глубине – пока не начинало казаться, что барабанные перепонки дали течь и в мозг просачивается окружающая мгла.
Несмотря на многолетние тренировки, я задерживаю дыхание не более чем на десять-двенадцать минут, но стараюсь компенсировать причиненные киту неудобства. В конце концов здесь я – всего лишь изворотливый гость, задержавшийся на чужой территории, гость, который может рассчитывать только на благосклонность судьбы и хозяев. Взаимная помощь и сотрудничество – вот мое кредо. (Словечко-то какое – «кредо»! У кого еще имеется это чертово кредо, хотел бы я знать! Во всяком случае, не у Лимбо.)
Под ложечкой засосало – я вдруг вспомнил, что не питался с самого утра. И косатки изрядно проголодались с тех пор, как нажрались акульего мяса. Лимбо уже всплывал за очередной порцией воздуха, но все, что я увидел с поверхности, это неразличимое пятнышко вдали. Кстати, погода портилась, поднималась волна. Киты повернули на запад в поисках пищи, а я не возражал.
Долго искать не пришлось – большой косяк кефали двигался встречным курсом. На этом косяке паслась самка серо-голубой акулы – нейтральная и не слишком возбужденная. Еды пока хватало на всех. Наблюдать, как охотятся косатки, – одно удовольствие. Загонщики сбивали кефаль в плотный шар, после чего китам оставалось только открывать пасти и таранить живую массу.
Мне Лимбо подбросил крупную рыбину с откушенной головой – больше, чем я мог бы съесть за день. И все же я набил брюхо впрок – неизвестно, когда удастся поесть в следующий раз. Сознание ошибки, которая могла стать роковой, не оставляло меня. А тут еще одна из самок настроилась рожать. Пропустить это событие я никак не мог.
* * *Разделение живых существ – вот что кажется мне самым непостижимым. Пока детеныш находится внутри материнского тела, я улавливаю лишь слабый ток специфической энергии вроде фона, который создают, например, скопления планктона. Но в момент выхода плода я ощущаю страшный психический удар, сопоставимый с шоком при тяжелом ранении. Вся беда в том, что чужая неосознанная боль превращается в моей несчастной голове в МЫСЛИ. Под черепными костями – настоящий инструмент пытки. В такие секунды я думаю о косатке-младенце: «Бедняга! Может, ему было лучше и вовсе не рождаться?» Отсюда недалеко и до бредовых размышлений о некоей ссылке, которую отбывает тот, кто помнит прошлое…
* * *А между тем роды продолжались. Детеныш вышел на треть. Кстати, появлявшийся на свет «малыш» был длиннее меня раза в два с половиной. Тут случилась небольшая заминка. Самка волокла за собой бившегося в судороге младенца, как будто превратившегося в уродливый и обременительный придаток. Его безмолвные «крики» высверливали дырочки в моем мозге. От детеныша невидимыми пульсирующими сферами расходился ужас – бессмысленный и безнадежный. Его голову уже омывали струйки крови, туманившие воду…
Я понял, в чем дело: детеныш оказался слишком велик. Еще бы – ведь его отцом был Лимбо. Мать и младенец мешали друг другу всплыть, чтобы вдохнуть.
Я выскочил из корзины, как мурена из грота. Пока киты подталкивали рожающую самку снизу, я пытался извлечь детеныша, обхватив его туловище за грудными плавниками. Он был очень скользким и бился в агонии. (Ну и запах, ну и вонь!) Поблизости от него вода казалась теплым киселем. В разрывах кровяного тумана мелькал огромный пустой глаз…
Теряя сознание, я тянул детеныша вверх, к свету, и вдруг ощутил под ногами живую опору – тушу Лимбо, выносящего нас из воды. Наконец голова малыша оказалась над поверхностью. Он первый раз самостоятельно вдохнул. Спасен!.. Я все еще крепко держал его и слышал, как бьется чужое сердце. Оно уже сейчас было гораздо больше моего…
Вокруг раздавались затихающие свисты. Косатки постепенно успокаивались. Мать отдыхала после тяжелых родов и медленно плыла, едва шевеля плавниками.
И для меня пытка тоже закончилась. Испепеляющая боль отступила в темные коридоры, где был спрятан источник моей мнимой власти и подлинной мерзости. Теперь я мог радоваться пополнению своего стада. Моя радость была корыстной. Родился кит, самец, охотник, солдат. Сын Лимбо. Может быть, его рождение означало, что со временем меня – слабое, ничтожное существо – будут окружать и защищать косатки-гиганты. Эта новая жизнь продолжалась не без моей помощи.
Я еще не знал, насколько короткой она окажется.
3
…Сигнал тревоги поступил от косаток, плывших в авангарде. За ним последовал сигнал бедствия.
Поведение китов мгновенно изменилось. Животные очнулись от дремоты и устремились навстречу непредсказуемой опасности. Для них атака акул была кошмаром, происходившим в искаженной реальности. Косатки не отступили, хотя испытывали сильнейший стресс. Сила, более влиятельная, чем инстинкт, толкала их на преступление против собственной природы.
«Эфир» взорвался яростью и болью. Первый кит умер, разорванный на части в течение каких-нибудь пятнадцати–двадцати секунд. Большие белые нападали по двое, а синие гроздьями висли на жертве, не давая косаткам всплыть для выдоха и вдоха.
Даже если бы все происходило в ясный день, вряд ли можно было бы различить под водой хоть что-нибудь, кроме теней и вытянутых силуэтов, похожих на пальцы чудовищной руки. Зрение ничего не значит, когда запущен новый управляющий код. Спусковой крючок – запах. Запах был важнейшим кодом с тех пор, как существует кровь. А теперь ее было в океане даже слишком много…
Даже если бы все происходило в ясный день, вряд ли можно было бы различить под водой хоть что-нибудь, кроме теней и вытянутых силуэтов, похожих на пальцы чудовищной руки. Зрение ничего не значит, когда запущен новый управляющий код. Спусковой крючок – запах. Запах был важнейшим кодом с тех пор, как существует кровь. А теперь ее было в океане даже слишком много…
Облака крови разрастались, стягиваясь в сплошную пелену. Пасти, похожие на израненные полумесяцы, с силой смыкались, терзая податливую плоть. Кровоточащие ошметки парили, медленно погружаясь в глубину. Ослепленные яростью кархародоны продолжали рвать издыхающих китов, в то время как косатки пожирали их желудки. Проглоченные куски тотчас же вываливались из выпотрошенных тел. Самой легкой добычей акул были детеныши. За ними охотились синие, безжалостные, словно стихийное бедствие.
Если синяя на свою беду попадалась киту-убийце на пути, тот попросту перекусывал ее пополам, но и тогда акульи челюсти все еще представляли собой угрозу – как брошенный в воду заряженный капкан…
Постепенно косатки организовали эффективную оборону и перешли в контратаку. Им помогали инстинкт, разум… и кое-что еще, какой-то непостижимый стимулятор, таившийся до поры во мраке. Они улавливали сигналы чуждого сознания. Если бы у китов было представление об ином мире, возможно, они сочли бы эти сигналы знамением свыше. Но мир был един и целостен, и в этом мире существовали союзники в трудном деле выживания.
Сражались все, даже подростки, в точности повторявшие движения родителей. Мобильные группы китов, прикрывавших друг друга от угрозы нападения сзади и сбоку, отсекали кархародона, после чего делали с ним то, что когда-то делали с землей экскаваторные ковши…
Белым было все равно – они не чувствовали боли. Инстинкт самосохранения оказался полностью подавленным.
Никто не отступил.
Бессмысленная бойня продолжалась.
* * *Групповая тактика косаток начала приносить им успех. Синих акул киты убивали десятками. Белым вырывали жабры, откусывали хвосты, превращали рыб в обглоданные волокнистые хрящи, украшенные лапшой из внутренностей и отягощенные уродливыми сводами челюстей…
Самый большой кит – гигантский самец – охотился в одиночку. Его поведение было немыслимо коварным. Он убил несколько синих, но лишь потому, что те мешали ему плыть в нужном направлении. Не они были его целью.
Он появился на поле боя совсем недавно, опустившись с поверхности. Кит дважды обогнул сражающиеся стаи, двигаясь в отдалении. Потом снова всплыл и снова погрузился. Он искал то, чего сам не осознавал. Кархародона? Конечно, но далеко не всякого.
Самец не вступал в локальные схватки даже тогда, когда косаткам не помешала бы его помощь. Он проплыл мимо кровавых лохмотьев, в которые превратился его детеныш, растерзанный синими. Кит не мог позволить себе роскошь упустить главную добычу…
Завершив очередной круг, он набрал скорость и протаранил разбавленный кровью мрак. Черно-белая торпеда скользила в обильно приправленном китовым мясом и акульими плавниками бульоне. Вдогонку за ним бросились синие, но их вовремя перехватили. Здесь не было того, кого самец искал, и тогда он стал уходить на север. Ни один из его сородичей не счел его необъяснимый поступок позорным бегством.
* * *Самец огибал подводную гору с востока. Шум схватки стихал вдали. Океан будто вымер. Многочисленные обитатели отмелей предпочли спрятаться. Невероятное скопление акул и косаток распугало рыбу на мили вокруг. Никогда не случалось ничего подобного.
Кит-убийца плыл почти бесшумно. Пустое море и первозданная тьма.
Только мелочь, зарывшаяся в донный ил, излучала ужас. Но в темноте гнездилось и нечто гораздо более страшное. Источник злой воли, наполнявший «эфир» волнами враждебности.
Самец завершал поиск. Тень возникла в бездонном колодце его сознания. Пока еще неразличимая опасность. Призрак ужаса. Шепот инстинкта, советующего отступить…
Он не увидел врага, он ОЩУТИЛ его присутствие. Холодная глыба приближалась с севера. Гигантский двадцатиметровый кархародон[3] медленно описывал незримый круг, прокачивая воду через жаберные щели. Только это и было причиной самого кошмарного звука в мире – шелеста запущенной машины смерти…
Враг был совершенен. Уже миллионы лет назад он достиг эволюционного потолка… Две рыбы-прилипалы – самец и самка – извивались на фоне грязно-белого брюха. Лоцман скользил, будто привязанный, на расстоянии полуметра от корявой пасти, наводя гиганта на невидимую цель. И странное дело – тонкий пунктир воздушных пузырей тянулся за акулой…
Ни одна из морских тварей не осознавала, что происходит. Самец большой белой был единственным в стае, не поддавшимся общему неистовству. Его жертва приплывет к нему сама – ему было ОБЕЩАНО это. Тоже знак свыше? Во всяком случае, кархародон был голоден, как никогда в жизни. Так далеко остались тюленьи пастбища и так близко безумие! Он мигрировал от опустившихся под воду берегов Австралии, присоединился к стае возле бывших Соломоновых островов, пересек экваториальный пояс. Слишком часто всплывал на поверхность. Зачем? Он не знал даже этого. И вот он здесь, но его миссия еще не завершена. Это всего лишь эпизод на пути к неведомой цели… Постоянный контроль, поводырь, связь, которой нельзя было избежать, – разве мало причин для бешенства? Он действительно был бешеной тварью – но на крепкой цепи. И даже немотивированное поведение приобретало зловещий мотив…
* * *Они сближались лоб в лоб. Встречная скорость достигала пятидесяти узлов. К чему приведет столкновение на такой скорости двух многотонных тел? Этого еще никто не знал… Кархародон распахнул пасть пошире, готовый раздавить что угодно – хотя бы челюсти кита-убийцы. Но в последний момент тот неуловимым движением ушел в сторону и врезался самцу большой белой в жабры…
(Иногда мне приходится использовать чужой опыт, всю мерзость, скопившуюся в моих мозгах, чтобы уцелеть. Так было и в этот раз. Я «навел» Лимбо на кархародона-носителя, и я же изобрел атакующий маневр, а это уже смахивает на искусное манипулирование двадцатитонной тушей.)
…Из жаберных щелей струями ударила жидкость, невидимая в темноте, зато имевшая ЗАПАХ. Акуле было даже не важно чей. От сильнейшего удара кархародон опрокинулся на спину. Его отбросило в сторону. Несколько раз он перевернулся вокруг продольной оси, окутанный кровавым шлейфом.
Косатка не дала ему прийти в себя. Челюсти кита вонзились в боковой плавник, вырвав его, а заодно и пятидесятикилограммовый кусок мяса вместе с прилипалой.
Но кит почуял не только кровь и мясо. Его пасть оказалась забита водорослями. Густой, почти сплошной сетью из водорослей. И еще обрывками сплетенных из водорослей канатов. Самцу почудилось что-то смутно знакомое…
Вытолкнув из себя эту массу, кит-убийца продолжал терзать врага. Распорол ему брюхо, разорвал желудок, из которого вывалились непереваренные кости. Самец большой белой изогнулся и задел челюстями налитый жиром живот косатки.
Кровь. Еще больше крови… Кит содрогнулся от боли. Кархародон тоже – но в пароксизме удовлетворяемой страсти к пожиранию. Кит не дал ему утолить голод.
Последовала еще одна атака; зубы косатки пробили акулий глаз, содрали полосы кожи с огромной головы. Куски кожи, покрытой плакоидной чешуей, изранили ротовую полость кита, словно моток колючей проволоки, но это был бой без жалости к себе и до смертельного конца.
Неожиданно силуэт кархародона распался надвое. Самец-косатка не понимал, что происходит. Трепещущий организм устремился к поверхности, оставляя за собой бурлящий поток воды… и воздушные пузыри.
Издыхающий кархародон медленно погружался, перевернувшись вскрытым животом кверху. На всякий случай кит-убийца нанес еще один удар, вырвав ему жабры с неповрежденной стороны.
И вдруг кит ощутил взрыв боли в нервных клетках – боли, которая немедленно преобразилась в его мозгу в нечто большее. Это был искаженный мукой сигнал бедствия. Вопль отчаяния. «Воздух! Воздух!!!»
Самец содрогнулся так, будто сам задыхался. Но ведь он еще не нуждался в воздухе!
Тем не менее кит начал всплывать. Он догонял маленькое тело, отделившееся от акулы и неловко двигавшееся в чуждой среде…
И вот она – граница плотного и почти бесплотного. Жидкое зеркало. Текучий край мира. Сегодня не было этих жутких запредельных огней, сиявших над океаном. Только капли воды сыпались из мрака…
Кит всплыл на поверхность, с шумом выдохнул порцию зловонного воздуха и заскользил по кругу, выставив над водой хвостовой плавник. Внутри образовавшейся воронки появилось еще одно живое существо, неуклюже барахтавшееся, словно рыба с откушенным плавником. Тщедушное тело и мощнейшее излучение мозга…