С Питером легче. Питерсбзбр... ну, которые ленинградцы, так вот - в ними, конечно, проще. Они будто разом удостоверились, что Питер - в их воображении. Сперва, конечно, он был в воображении одного веселого горемыки с родовыми комплексами, позже - воображение, поселившись в умах иноземельных умников, стало приобретать формы некого газа, отравленные этим газом, мужички православные составили, как был сказали иные теоретики, базис, и проблема вымещения воды из емкости путем погружения в оную тел православных была решена. Так что - если воображаемый город и стоит на костях, слава Митре, хоть - на настоящих!
Но кто сказал, что немцы - зануды? Только, если так, на вид, ходят себе: подтянутые, дельные, строгие, а все ж таки - лица эдакие, будто потеряли что... Но, Бог мой, навоображали же они нам цельный город, почти столичный, да еще и с императорами! Я вот что думаю: все это из газа. Возьмем, к примеру, дом какой из Питера и перевезем его, скажем, во Владимир, - не доедет ведь, растает по дороге! Во Владимир-то, может, какая дымка и приползет, но только - никак не дом. А все почему? Потому что он из газа. Резон в этом есть. Из газа стоить и дешевле, и быстрее, и легче. А самое главное - не так обидно будет, когда затопит. А это уж обязательно... Ах, ужо серые потоки воды на город Ленина и Петра хлынут... а вот - уйдут когда - нет города Ленина и Петра. Нет его, гордого. Москва же - иная совсем. Тут наоборот. (В смысле - это в Питере все наоборот, так, назло, чтоб пусто не казалось...)
Мы здесь - сами - в ее воображении.
Вот так и получается, что как бы - нас нет.
Обидно. О чем тогда?
И вдруг, так, совершенно случайно, луч света выхватывает вам блик на золотистом куполе, вы запрокидываете голову, словно пытаясь поймать, нет же! понять, узнать: что это? Порыв ветра сорвет лист ветки, вспыхнет на листе купола отражение - золото его шелестящее плавно опустится вам в руки. Эдакий мокрый лист, - поморщитесь Вы. Еще бы - где-то всегда идет дождь.
Знаю: Москва - ведь не город это, где живут, но и не город и вовсе, что-то морское такое, теплое; и казалось бы - нет воды ей, нет ей бушующих волн сумасшедших прибоя, нет удивительных кораблей сверкающих всеми цветами радуги в холодных лучах осеннего солнца, нет - моря ей: что вы, как можно! - Москва - море само, его, если хотите, злокозненный клок, бесполезный крутень... остов воды... да и еще Бог знает что, - до чего еще додуматься можно! теперь, теперь... ныне - не все ли равно! но
- но она вовсе - не она, но - оно. Москва ведь животное (морское), упало которое с неба на землю, упав (морское - на землю), оно распласталось, словно медуза зыбкая какая... Что Москву, стати, строили сущая ложь! как же, никак нельзя было строить, невозможно: животное с простейшей организацией сознания, или без сознания вовсе, или,
- да пусть хоть так! - с трансцендентальным сознанием, - как это "строиться-выстраиваться"?
Упав: в леса, в болота с дивными зверюшками непонятными такими, чавкающими, квакающими да повизгивающими, оно хлепнуло, ахнуло и примостилось у реки, да и словно бы - над рекой, и вышло так во временах заботливых, строгих: Москва - город городов над рекой, вода над водою, черт знает что - черт знает где!
Что-что-что знает черт, а?
Чушики, - вурдалаки да вампиры разные поселились в нежных переливах кожи московской; дома, создаваясь, вырождались из воды и земли - в небо голубиное вырастали они, а в домах тех заводились (пролетел голубь славная пыль зачуралась в углах, под комодами, - что вдруг?) - а в домах: мыши-домовые; вишь, глупые мыши и бегают до сих пор, играя свои московские странности, пища и усики легкие топорща, лапками цепенькими перебирая ладанные сыра кусочки, ломтики патоки где-то застывшей в лужицах жидкого чая, под милыми масками-книжками серолилового пара, из которого дома и до сих пор возникая - вырастают, земноводные домики, нежные домики, домики давние, где мыши лишь да домовые только и жили, да и что же мыши! мыши-то живут и поныне
- (их порою можно в ночи увидать - перебираются из туманов в дымы или - в пар просто; а порою - и слышно как по выгнутому в пенное небо ночное мосту с каплями звезд замерзших на проводах трамвайных - там по мосту перебегают мыши шелестящей струйкою: а-у! куда они? в навь ли опять? вновь ли - бледные дали неизъяснимых времен позвали их, добрых, наивных, или просто: чтобы мы, ночью осеннюю вдруг проснувшись, увидали: в ночи над мостом, над городом спящем - летит серая стайка мышей, и крылья теней кленов машут им, треща и стеная: что-то: прощайте! - покидает нас навсегда, навсегда и - навсегда вновь!..)
А мы... мы - домовые - остались. Воображаемые, мы: живем ли, барахтаясь в пепле нелепом улиц и площадей, выявляясь и возникая в своем сжатом вдруг в жизнь великолепном безвременье? что мы им? - нет, не "кто", а именно - "что" - мы,
- домам и болотам, и снегам, и древним временам нашим?.. Мы, выкормыши животного, в леса и болота упавшего, животные сами, паучки-медузки, игрушечные... Река Москвы над нами кольца свои серебристые зимой вьет, летом - вьет златые, закручивая душечки наши в мутных омутах-облаках пустот священных, московских... плывем ли по улицам, людей, снега, воздухи разные, разноцветные, жадно разгребая, в пространства ли ввинчиваемся, по коридором кривым пролетая, их навсегда разрушая, в себе коридоры творя: хаос над хаосом, мотылек над цветком, иглою приколотый намертво: Бог мой, как прекрасны мы, и как безобразно мы смертны здесь, над землей: бред над бредом - для нас и - вода над водою! Бог мой, бродом в водах простых тех - да будет дождь, будет всегда, над Москвою своею бессмертною: и кольца радуг после дождя последнего петлями света и тьмы всколыхнут простые пространства добрые над старой Москвою, и - кольцо за кольцом, как и встарь - падет Москва - в чужедальные земли: другие: болота, леса - падет из мира своего в мира иные, где - иные мосты подымут радуги свои гиблые над дождями ее; милые, что - станет тогда?
Ничего не станет.
В кольцах Москвы - навь, и навью скованный хаос. И в блеклом хаосе своем животное бедное переживет всех, но будет падать и падать, и падение не остановить уже, и - не прекратить сирые, сонные дни: никогда - не умереть, не забыть, не понять... и не воскреснуть...
...Комуналки, бульвары, райкомы, грохочущие грузовики, пьянь в переходах, босяки, диссиденты, нездешние попрошайки, сектанты с плакатами, "Ваш телефон прослушивается..." - бегите! Предметы - в ином; что - о яви? бестолку о бестолковом! Бестолковые проносятся со своими кастрюлями, башмаками, листовками, котлетами и рефлекторами: останавливаться на каждом, до чего можно дотронуться, что можно лизнуть, на что можно слезу капнуть, хватать предмет жадно руками, глазами, ртом, постигая мыслями некую суть, позже - осознав упругую, скажем, поверхность свч-овой печки, ух-ты! - сколь жива она! - куда бы? кому бы? - нищего поднять в переходе: я понял естество предмета... Что? Что? Зачем?
Я кого-то о чем-то спросил? Поморщившись, вынырнуть вон, на воздух... Я гладил печку...
А там - вечер уже.
Москва лиловеет. Розовая издалека, она плавно исполняется синюшно-серой дымкой и погружается позже в мутную фиолетовую дрему. Раскачивается, ввинчиваясь в землю. Плавно пляшут прохожие, прыскают на них искры фиолетовых фонарей, размотается чей-то шарф, вспыхнет окно и еще одно, и еще... Но Вы бредете... В детстве были деревянные карусели, они скрипели, раскачиваясь, Вы надысь в своем дурацком длинном пальто было влезли в эдакую, качнуться решили - нет: вросла в землю. А Вы ухватились за стальной обод руками и подумали: перчатки бы надеть, холодно; и зажглись окна над Вами. И Вы покинули дворик.
А ведь порою ребенком еще пятилетним вскакивали ночью с кровати, на пол ступить, правда, боясь, пол-то - скользкий, и еще, ну кто не знает, ночью он покачивается так, уже на самом; но все равно, страх переборов, к окну подкрадывались или даже - подбегали, но тихо, чтобы не слышал никто; в доме спят все, про мышей не зная, спят, а мыши... а что - мыши? - под звездами тихими над городом перебираются: их серые тени родные лениво скользят по-над звездами тихими, а мост выгнет спину свою влажную в холодное древнее небо, и - взвизгнут мыши, так небо облаками пушистыми ахнет - пробегут по мосту мыши; канет мост в глухую легкую ночь, поднявшись на миг над городом - канет. Вы не видели моста, никогда - но, скрытый всегда за домами, был мост, и знали Вы, - знал, знал ребенок, но что теперь...
Теперь же: в Москве невозможно понять, осознать предметы. Они рассыпаются. Вы ели в детстве кашу? К примеру,
манную? Вот - от общей массы отделено немного ложкой "за маму",
пока неохота есть; чуть ложка вышла из каши, ап! - "ма-а-ам!
она опять смешалась!.."
И в самом деле, как же так - все смешивается!
И уже нельзя отличить дом от свечи, а пирог - от фотокарточки, тогда-то и вспоминаете: в Москве мы...
Но оттуда, где всегда - детство, где-то внутри, почти уже незнакомое, но до боли, до смерти - родное, там - Москва зашевелится, воображая нас: слышишь? - я и есть детство...
Вы уснули?
Нет-нет: спите. Но примстится Вам, что Москва - уходящий навек в пространства воды и земли: вниз - айсберг Башни Вавилонской; сложившаяся, смявшаяся в леса и болота, Башня, зыбкой пружиной, кольцами липкими, звонкими, живет в нас, вращаясь: улей, муравейник: полеты по кольцом рваные, древние, навие...
И мы спим. Нет, конечно, нам кажется, что мы спим. Вот славно - ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразиться еще и еще и опять ваши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, - Вы уже не помните? Вам еще кажется, что Вы живы?.. Слушайте - вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, за окном, и здесь - в зеркале, ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя - мы всегда далеко, мы дышим водою: бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг - зрите Вы радугу, серую радугу: и Вас нет - нигде, никогда.
ноябрь 1997
Москва: школа.
...Да порой
Говорила
Уныло
С прежним - с прошлым: вода...
Все это
Было,
Было!
Будет
Всегда,
Всегда!
Андрей Белый "Перед старой картиной"
Старое - я.
Тогда я еще пытался захлопать ресницами и, быть может, прошептать что-либо. А захлопать ресницами - ведь это, как будто, теперь - самое главное...
И улыбнуться глазами.
Как, скажем, Ленин умел! Я прочел в книгах об этом. Легкий прищур, чуточку тайны - родной, реальной; брови слегка приподняты, или нет... брови, брови - вернее всего - полуопущены; делается это так - немного к переносице и, не хмуря их, легко вдруг подумать о чем-то загадочно-радостном. И еще раз так. Перед зеркалом.
Вот Ленин и улыбался. Нет же, нет, так его улыбали товарищи скульпторы, художники - вот ведь умиление!
Умиление!
Сейчас он скажет шутку, проявятся ямочки на щечках, узкие глаза откуда-то изнутри вспыхнут - танк такой детский пластмассовый - из щелочек на нас огнями полыхнет - башенкой лба наедет, накатится: м-м-у-у-у я какой: сейчас как: бух-бух-бух!..
Ленин улыбался глазами. Беру его уроки. Учусь так улыбаться. Умиление!
Я отворачиваюсь от зеркала.
Я смущен.
Смотрю на город. Я скучаю по его странному, по старожилам-сторожам, где провода провиснут - турус под столбами пройдет, труста-триста тра-тра-та! - гулко зазвенят фарфоровые набалдашники! Чмох-чмух...
Стратора пройдут - ладони к столбам приложат, прослушают: лепо поют хмыри деревянные! Pазмахаются руками, полетят кругами над домами московскими... Только их и видели!
Я видел их.
Во дворе у нас теплостанция стояла. Кирпича красного, да и надпись на ней "похме". Или кто-то не дописал волнительное слово, слишком верное и длинное, для того, чтобы - целиком... Или был такой Похма - и ему была эта надпись...
Эх, Похма!
Да вот так, чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - что за бред ты несешь! да хоть что-то ты помнишь?!
Ну... помню я дождь. И, пожалуй, это - все. Э-э, нет, бросьте, вон там, там - треснувшим камертоном лязгнула молния - раздалось небо в себя принимая звук.
Такое не иссохнет, не высохнет - пронесут воды свои шири надмирные, аукнется мне крылами моими легкими, вернется - унести навсегда в стынь. Откуда небо к земле происходит?
Из розового - рождается дождь. Серое - не дождь еще, так, легкое томление, чуть голова закружилась? - скорей бы... Ждать - когда разорвется розовое.
Звук. Когда звуковые всполохи грома разорвут цвет.
Доброе утро, Похма!
Я был там. Не вру, был: точно. Я сидел на пригорке у заброшенных путей железнодорожных.
Я готов уже. Отверз глаза и разинул уши: дождь.
Ринулся дождь.
Как же это? Вы представьте себе, что я эдак всплеснул руками: ну!
Оно - торопиться.
И: бежит, бежит вниз, туда, к Яузе, потому что лишь Яуза помнит себя: прочь, туда, туда! - и как, и где, и почему это происходит в вами - не знаю я; иногда - дождь, тогда понятно: город вверх взлетает, рассыпается, ухает громом и падает вниз, словно взмахивает небо покрывалом земли воздухотрясение такое! Отразится молния в Яузе, прыснут мокрые селезни, крикнут что-то грому вторя, - куда там! Ветер рванет с косогора листья берез и кленов, забьется в серебряном сите дождя далекий колокол, одинокий рыбак глупо так заругается над запутавшейся леской, - домой бы, - да вот хрен какой! И рассмеется внезапно, - там на середине реки восстанет, шею вытянув в безмолвном крике, что твой Петр на коне, селезень, грому вторя.
Вы летите.
День добрый, Похма!
И вот уже булькнет крючок в тины тенетах, дрогнут воды, словно Змей-рыба там, крохотная еще, малек совсем, заиграла, зелень мутную под дождь выплескивая; там - ахнут воды крутнем водорослей, рыбак вмиг потянет: ах, ты, черт! - ловко перехватит леску и - как вцепится в крутень!
Я - тебя!..
Дождь уносится ветром к северу; и там - и вдруг, так, словно случайно, луч света выхватывает вам блик на золотистом куполе, вы запрокидываете голову, словно пытаясь поймать, нет же! понять, узнать: что это? Порыв ветра сорвет лист ветки, вспыхнет на листе купола отражение золото шелестящее плавно опустится вам в руки. Эдакий мокрый лист, поморщитесь вы. Еще бы - где-то всегда идет дождь.
Не страшно ль?
Да чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - ну к чему тебе страшно?!
Нет же, нет, я берусь объяснить, приподнимаясь на цыпочках заглядывая в его бушующее лицо, - Ленина пытаюсь вспомнить - глазами улыбнуться - свой я, мол, - нет, совсем не страшно мне: хорошо. Я же счастлив так. Только так и счастлив...
Слушайте: какие лопанькие лопасти завертелись, залепетали: правда ли, что говорят? правда ли? правда ли? Как же-с ли вы ль а далань и ветер вот он - приснимся, что ль? А? нет, не слышу.
Захлебнись, узнай, умри - каве-кеве, ой, что за никаликосы лопошатся: глянь, глянь! Удивительно, как тот еще голос из глуби булькает, глобусы выбулькивая губами голубенькими... Что за тот еще голос ли? Ону ли тот еще голос ли? Где плыли они? Топоры-топоты плавали шерстнатые, до поры, до весны - не смотри на сосульки такие, ужалит в глаз - убежишь зверем-волоком, на мир мирской огрызаючись. Шодон! До шогорон дан гэи, тонорок тай мол! Облетите их, не знаю ли я... Ах, как не знаю я!
Видел ли я глобусы?
Надувается весна, пузыри пуская звонкие, журавель стоит далеко, нагибалкою таращится в небо звездное: весна.
Глобус ходит по земле, где кровинка, где малинка, где белочка, спинка седенькая, глупая, заскребется коготком о кору сосны простылую, ветка рухнет в сонный снег: нет, все равно: весна.
Где-то в доме, где-то сбоку, у реки, с нутряным валенком в руках смерть путешествует вкруг проруби - нырнул туда мужик, - хрен ли ей? Мужик смышленый, унырнет поглубже, не покажется; пусть смерть у проруби чирикает, вертит пальцами обертку да травою набивает.
Хороша ль трава у смерти?
На полянах роскошных, нескашиваемых, за Лютиковым морем, вдоль реки Оливковой, под листом папоротника - дыра есть. В ней нора растет ушастая. А в ушах - трава. И такая та трава светлая и пушистая, что в далеком городе Москва дети плодятся - что твой танкер, нефть качаючи, стихи читает вслух.
Так вы Москву не видели?
Ах, нет же, нет, не ищите этот городок на карте Советского Союза, его там как не было - так и нет, потому что: там людей нет. Нет их. То есть, не так, не эдак, не в том что бы - это где-то там, а здесь есть они; в принципе нет, вообще, конкретно - их нет в Москве. Нас (ежели в Москве мы) - нет.
Добрый вечер, Похма...
Но: - ах, да как же! - вы возопите и, не разбирая дороги, как, казалось бы, - есть, чуть, ай! не поскользнувшись, но все же успев ухватиться за ручку двери, ее распахиваете, вбегаете, уже путаясь пальцами в связке ключей, притопываете в лифте ногами, прикусывая нижнюю губу, трясете головой в нетерпении, и вот наконец-то, влетев в квартиру, скинув только шапку и пальто, нет, лучше - прямо так, - к зеркалу... Помните ли вы? стояли такие старые, еще даже не шкафы, а - шкапы со скрипучими дверками, теплыми, почти бархатными - там были зеркала, во весь рост, чтобы целая комнатка и даже еще - окно, а там: небо, деревья, дома, переулки - и вы сами, запыхавшийся и, тычущий пальцем в это высокое от пола до потолка отражение, возмущенно: да как же! вот он - я...
И уже, так, чуть более задумчиво: да вон же вот он я...
А вот ведь и нет же! То есть, да - лицо там, глаза, пальто, гримаса серьезная, глупая, но это не вы. Может быть и вы, да вот вас все равно нет. Поверните голову слегка влево, вправо теперь - видите? В старинном зеркале отражается помимо всякой разности: комнатка, диван там, часы, стол... Но это не важно, когда вы умрете - они и не вспомнят о вас. Зачем им?
Еще чуть голову поверните. Видите? - отразилось окно. А там, в окне да-да, именно, в нем, не за ним, в нем - мир, робкий, родной и мертвый, потому что мы в нем - ничего. Но он не пуст. Он пуст нами. Как свята пустота, ее бесконечная серость, ее легкое мышиное копошение и - радуга. Вы не заметили? - в Москве всегда: радуга.