– Да, история страшная. У нас тоже бывали тяжелые случаи, и мне не хотелось бы, к примеру, прочитать когда-либо книгу о подобных зверствах. Хотя некоторым читателям это интересно… Но, может, вернемся к нашей истории? Что вы конкретно хотите узнать?
– Я решила не вмешиваться в это дело уже потому, что в случае если Надежда Агренич осталась в живых, то пусть она и живет себе дальше спокойно. Тем более что теперь она и денег-то никому не должна! Если она не считает нужным сообщать своей матери о том, что она жива, то это ее личное дело. А свой роман я могу как бы додумать, понимаете?
– Но ведь и этот роман, если вы включите туда убийство проводницы, окажется достаточно страшным.
– Знаете, Дмитрий, – вдруг рассмеялась я, – очень странно слышать это слово – «страшный» – из ваших уст! Думаю, что вы вообще ничего в жизни не боитесь. Так же, как и мой муж. Он и слова такого не знает – «страх»! Когда он ловит своих преступников, рискует жизнью так, словно у него их несколько, как в компьютерной игре. И машину он водит так же рискованно, словно сидит дома за экраном и мчится в виртуальную даль, разбиваясь и воскресая вновь… Это его стиль жизни.
Я говорила о Володе так, словно мы и не были с ним в разводе. Я поняла, что мне не хватает его. Когда я жила в Москве и почти каждый день видела его, я знала, что он – есть, он где-то совсем рядом, и что стоит мне ему позвонить, как он тотчас приедет. Здесь же я чувствовала себя незащищенной, слабой и, что самое главное, никому не нужной. Начиная с сестры и заканчивая вот этим славным следователем Бобровым, которого я отрывала от его дел. Впору было извиниться перед ним за это. Хотя, с другой стороны, я понимала, что немного отвлекла его в самом хорошем смысле этого слова.
– Вы виделись с матерью Агренич?
– Да, я только что от нее. Показала ей документ, свидетельствующий о том, что я перевела Смышленову деньги. Она немного успокоилась, но все равно плакала. Говорила, что во всем виноват жених дочери… Да, кстати… С ним-то я так и не встретилась. Просто незачем. С Надиной подругой, Стеллой, я поговорила и поняла, что она счастлива. Но, признаюсь, у меня возникло такое чувство, словно она построила это свое счастье на горе Нади. Хотя все это так сложно… Может, она ни в чем и не виновата… И вообще! Никто и ни в чем не виноват. Просто все так сложилось. Ведь Егор, по всей видимости, по-настоящему влюбился в Стеллу, раз женился на ней, и у них теперь дети… Его чувство к ней было серьезным. Вот и спрашивается, зачем ему было отказываться от своего счастья ради девушки, к которой он остыл? Мне жаль, что Надя не справилась со своими эмоциями и наделала столько глупостей… Если бы она пришла в себя и начала новую жизнь, не прибегая к таким глупостям, как кража и побег, то время бы само залечило ее душевные раны.
– Нам с вами легко об этом рассуждать, – вздохнул Бобров, – говорю же, моя племянница повесилась…
– Ой, извините… Да, я тоже знаю немало случаев, когда девушки поступали подобным образом. Это ужасно…
– Можно, я выскажу одно свое предположение?
– Конечно!
– Я уже не раз повторял, что вас в этой истории привлекает… романтизм. Полагаю, что и ваши книги также наполнены этим привлекательным для читателей, особенно для женщин, чувством… Вы ведь и Надежду Агренич в душе давно оправдали именно из-за того, что сочли ее поступок как бы проявлением некой болезненности, связанной с сильнейшими любовными переживаниями, так?
– Да, вы правы…
– Думаю, что здесь, у нас, вы набрались чисто внешних впечатлений, как бы посмотрели на декорации вашего будущего романа, а всю глубину отношения Агренич и ее бывшего возлюбленного станете строить все же исходя из вашей фантазии и личного опыта… Ну, быть может, кое-что об этой их любовной драме вам рассказала ее мать.
– Да, вы правы. Это и мне интересно, и, думаю, читателям. И, как вы правильно заметили, особенно женщинам. Любовь – это вообще удивительная и очень интересная тема! И что касается романа Надежды и Егора, то здесь для меня, как для писателя, есть кое-что особо привлекательное… Детали, детали… Вот, к примеру, взять историю их знакомства. Ведь Егор и сам – натура романтичная, восторженная. Вероятно, в свое время он увлекался живописью импрессионистов, был знаком с творчеством Ренуара и, увидев в первый раз Надю, нашел в ней удивительное сходство с ренуаровским портретом одной девочки, Жюли Мане… Он так и сказал ей при первой их встрече. А если учесть, что Надя никогда не считала себя красавицей и постоянно находилась как бы в тени своей красивой подруги Стеллы, то эту схожесть с портретом она восприняла как дорогой комплимент…
– Она что, действительно так похожа на эту девочку?
– Да, похожа… Мне и мать ее показывала этот портрет, но, странное дело, ее на этом портрете интересовала прежде всего кошка… несчастная женщина!
– Схожесть с портретом… Да, действительно, это можно как-то обыграть, – задумчиво произнес Бобров. – Хотя сейчас – если предположить, скажем, что Надя жива и здорова, – она вряд ли уже походит на эту девушку…
– Вы полагаете, что я собираюсь ее разыскивать с помощью этой детали? Вообще-то у меня есть Надины фотографии, их дала мне ее мать.
– Да дело-то не в том, чтобы вы знали ее в лицо! Возможно, пройдя через множество испытаний и каким-то образом устроившись в этой жизни, Надежда все же не забыла свою первую, сильную любовь – я имею в виду Егора – и в память о ней захотела, чтобы в ее комнате висела репродукция того самого портрета. Или же вообще – копия.
– Дмитрий, вы меня удивляете!
– Но вы же сами говорили, что ее чувство к Егору было очень сильным, болезненным. Я и предположил, что вряд ли она забыла его вот так сразу…
– Неизвестно… Ведь может случиться и такое, что она, повинуясь инстинкту самосохранения, вообще напрочь вытравила его из своей памяти. И при упоминании о Ренуаре до сих пор вздрагивает.
– Может, конечно. Но время-то все лечит! Полина, я же просто так говорю, фантазирую… Вот представьте себе: вам не дает покоя история этой Агренич, и вы начинаете самостоятельно ее искать. С одной стороны, вы просто удовлетворите свое любопытство, а с другой – соберете бесценный материал для романа!
– Но для чего ей вешать в своей новой комнате копию этого портрета? Чтобы каждый раз, взглянув на него, вспоминать, какую боль ей причинил Егор? Нет, даже при моей буйной фантазии эта деталь кажется мне противоестественной.
– Да? Ну и ладно. Забудьте, – Бобров улыбнулся. – Значит, писатель из меня не выйдет… потому что если бы я писал об этом, то непременно разыскал в Москве (а я предполагаю, что Агренич живет где-то в столице) человека, который специализируется на копиях Ренуара!
Я расхохоталась. У меня в голове не укладывалось подобное представление мужчины о настоящей любви. Нет, нет и еще раз – нет! От любви до ненависти – один шаг. По себе знаю. А потому, скорее всего, Надежда постаралась вытравить образ Егора из своей памяти.
– Дмитрий, может, вы попробуете взяться за перо и написать записки, основанные на вашем следовательском опыте? Ведь это же так интересно…
– Не знаю… У меня сейчас полно дел. Кстати говоря, возможно, уже завтра мне придется лететь в Москву.
– Что ж, будете в наших краях – милости просим.
– Я у Сашки Смирнова остановлюсь. К тому же вы и сами еще не знаете, когда вернетесь домой.
Он был прав – я на самом деле не могла сказать, когда вернусь в Москву. Но все равно мы еще раз, уже как более близкие друзья, обменялись номерами телефонов, в том числе и домашними, и электронными адресами. Бобров отвез меня на вокзал, где мне предстояло подождать полтора часа до поезда, следующего в Сургут. Мы тепло попрощались, я даже позволила ему поцеловать меня в обе щеки.
– Знайте, что у вас в этих краях теперь есть друг, – сказал он, пожимая мне руку. – Ну, все! Счастливого пути! И новых книг, Полина! Даст бог – свидимся!
Я осталась одна. Хотела позвонить Володе, чтобы обрадовать его, сказать, что у меня все хорошо, я возвращаюсь, вот только заеду на обратном пути к Миле, а из Сургута – на самолете обратно, в Москву. Но неожиданно мой телефон ожил. На дисплее высветился незнакомый номер.
– Слушаю.
– Это Вера Петровна, – голос у Агренич-старшей был предельно взволнованный. – Послушайте, у меня потрясающие новости!!! Вы только-только ушли, как ко мне собственной персоной явился Смышленов! Он рассказал мне совершенно удивительную историю! Оказывается, два с половиной года тому назад он уже получил восемьдесят тысяч долларов от неизвестного человека. С двойной фамилией! Вернее, я так поняла, что первая-то фамилия принадлежит самому отправителю, а вторая – Агренич! Поэтому-то Смышленов и понял, что деньги от Нади! Понимаете, что это означает?! Что она жива! Жива моя дочка!
Я не просто удивилась. Я была потрясена!
– Подождите, успокойтесь… Вы хотите сказать, что я сегодня перевела ему деньги… как бы во второй раз?! Что в первый раз ему их переслала Надя? Назовите мне полностью фамилию человека, отправившего перевод!
Я осталась одна. Хотела позвонить Володе, чтобы обрадовать его, сказать, что у меня все хорошо, я возвращаюсь, вот только заеду на обратном пути к Миле, а из Сургута – на самолете обратно, в Москву. Но неожиданно мой телефон ожил. На дисплее высветился незнакомый номер.
– Слушаю.
– Это Вера Петровна, – голос у Агренич-старшей был предельно взволнованный. – Послушайте, у меня потрясающие новости!!! Вы только-только ушли, как ко мне собственной персоной явился Смышленов! Он рассказал мне совершенно удивительную историю! Оказывается, два с половиной года тому назад он уже получил восемьдесят тысяч долларов от неизвестного человека. С двойной фамилией! Вернее, я так поняла, что первая-то фамилия принадлежит самому отправителю, а вторая – Агренич! Поэтому-то Смышленов и понял, что деньги от Нади! Понимаете, что это означает?! Что она жива! Жива моя дочка!
Я не просто удивилась. Я была потрясена!
– Подождите, успокойтесь… Вы хотите сказать, что я сегодня перевела ему деньги… как бы во второй раз?! Что в первый раз ему их переслала Надя? Назовите мне полностью фамилию человека, отправившего перевод!
– Вот… Лев Борисович Абрамов, в скобках – Агренич.
– В скобках? Как это?
– Смышленов сказал, что фамилию «Агренич» назвал отправитель при личном звонке служителю банка. То есть это – как бы от Агренич, чтобы я поняла. Но поскольку такой крупный денежный перевод делался официально, то в документах стояла фамилия только отправителя.
– Послушайте, так это же многое объясняет! Значит, ваша дочь действительно жива! Поскольку ни одна душа на всем белом свете не могла бы расстаться просто так, за здорово живешь, с такими деньгами! К тому же это… это как бы другие деньги, вы же понимаете! Поскольку деньги, которые были у Нади, все эти годы находились в подушке, у постороннего человека, в Москве…
– Вот и я говорю! – захлебывалась радостью Вера Петровна. – Она жива, жива! Вот только не понимаю, что с ней случилось, почему она до сих пор не может подать о себе весточку…
И ее радость сразу же утонула в потоке бурных слез. Она зарыдала в трубку.
– Господи, я все поняла… Надя умерла позже, уже когда заработала и отправила Смышленову эти деньги! Она как бы расплатилась за свою ошибку, переслала деньги с помощью другого человека, но вернуться сюда уже не смогла… Не успела! И причина могла быть только одна – она умерла… Заболела и умерла. Господи, что же это такое?!
Я долго успокаивала Веру Петровну, стараясь убедить ее в том, что Надя не звонит ей и не приезжает домой совсем по другой причине – ей просто стыдно перед матерью и перед всеми теми людьми, с кем она работала в Уренгое. Она начала новую жизнь и решила не возвращаться в прошлое… И что она попросила доверенного человека перевести деньги и хотя бы устно сказать Смышленову, что они от Агренич, только лишь потому, что она, скорее всего, живет теперь по другим документам. Говоря ей все это, я сама верила в свои же слова с большим трудом. Конечно, что-то здесь было не так… Вспомнилась мне сестра Веры Петровны, проживавшая во Владимире. Если сестры были близки, то Надя после всего пережитого могла найти приют именно у нее – у своей родной тетки. Я же поручила Володе выяснить фамилию и адрес сестры! Хотя как же он мог бы узнать фамилию женщины, о которой известно лишь то, что ее сестру зовут Верой Петровной и живет она в Уренгое?
– Скажите, Вера Петровна, – решилась я спросить ее напоследок, – как зовут вашу сестру, которая живет во Владимире?
– Тамара. Тамара Петровна Перова. Зачем вам это? Я же звонила ей много раз после того, как Наденька исчезла. Думаете, сестра могла мне солгать?!
– Она могла это сделать в целях безопасности племянницы, понимаете? Пожалуй, я заеду во Владимир и постараюсь сама поговорить с ней.
– Конечно, поступайте, как считаете нужным, но я сама собираюсь к ней поехать! Если помните, я говорила вам, что она зовет меня в гости, обещает выслать мне денег на дорогу. Я ответила ей, что мне надо подумать, но, в принципе, я уже все решила. Конечно, я поеду! И кто знает, может, и останусь у нее. Поживу там некоторое время. У нее большая квартира, и она выделит мне комнату. А уж шить-то я смогу где угодно… Хотя…
Мне показалось, что она разговаривает уже сама с собой.
– Хотя, может, мне надо сразу у нее спросить – что она думает по этому поводу? Она, вообще-то, всю жизнь зовет меня к себе. Она – одинокая женщина, и ей всегда хотелось, чтобы мы жили вместе. Так вот, если мы с ней обо всем договоримся, я соберу багаж, возьму швейную машинку и все необходимое для работы. А то, может, и вовсе отправлю контейнер… Да, возможно, это выход… Чтобы я здесь от тоски не тронулась рассудком. Я устала, понимаете, устала…
Мне было жаль ее. Буквально за несколько минут она сначала воспряла духом, решив, что ее дочь жива, поскольку только она могла отправить деньги Смышленову два с половиной года тому назад. А потом тотчас и похоронила – уже вторично! – свое единственное чадо. Она была взволнована и сильно угнетена последними своими выводами.
– Конечно, с сестрой вам будет не так тяжело, как сейчас, когда вы совсем одна, да еще в квартире, где вам все напоминает о Наде, – согласилась я с ее планами.
После разговора с ней мне самой стало почему-то невероятно тоскливо. И снова на меня навалились сомнения в правильности моих поступков и, главное, принципов. Я вдруг почувствовала, что с какого-то момента, когда я взялась за написание романов, я перестала жить. Что я по уши провалилась в чужие, пусть и выдуманные мною истории и прошляпила собственное счастье. Придумала себе бог знает что, какую-то «свободу», хотя свободной-то нужно быть прежде всего внутренне! Вспомнился мне и последний мой разговор с Милой. «А ты как? Не пожалела, что разошлась с Володей?» И я словно услышала сказанное мною, с вызовом, как заготовку, как простоватенькое и пошловатенькое клише: «Нет, не жалею! Тем более что я вижу его очень часто…» – «Почему ты развелась с ним? Что для тебя твоя свобода? Зачем она? Кому ты теперь нужна? Или, быть может, у тебя появился другой мужчина?» – «Никто у меня не появился. А свобода мне нужна для того, чтобы быть свободной…» Это ли не бред?! И не золотые ли слова произнесла моя молоденькая сестра, резанувшие меня по самому сердцу: кому я теперь нужна?!
А дальше пошел еще больший бред… «Понимаешь, жизнь так интересна, и я не хотела ограничивать свою свободу какими-либо обязательствами перед другим человеком».
Разве это не высший пилотаж эгоизма?! Получается, что моя сестра, которую я всегда считала эгоисткой и человеком, совершенно не разбирающимся в людях, понимает эту самую жизнь гораздо лучше меня! И что это она, а не я, знает, что такое хорошо, а что такое – плохо. И Володю она видит какими-то другими глазами. Она воспринимает его не как человека, который замахнулся на свободу другой, пусть и близкой ему, личности, а чуть ли не как героя, которого предали и бросили… «У нее был прекрасный муж, он ее просто обожал… А ей, видите ли, понадобилась свобода! Захочу – пойду налево, захочу – направо…» «Порядочнее человека я еще не встречала…» Это ее слова!
Больше того, сестра в душе насмехается над моим занятием, над моим писательством и, вероятно, считает, что я решила – я, мол, имею право подниматься над остальными людьми, и мне нужна какая-то особенная свобода… Неужели я в ее глазах смотрюсь так смешно и нелепо? Особенно с этой поездкой? «Она рассказала мне довольно интересную историю, но все равно, Сережа, как-то все это несерьезно… Тащиться за столько верст, чтобы покопаться в старом деле…» Но ведь изначально я собиралась приехать лишь к ней, к моей сестре, чтобы убедиться в том, что она счастлива! Я люблю Милу, но она почему-то в моем приезде увидела лишь мое желание увезти ее обратно в Москву.
Я стояла, обдуваемая ледяным пронизывающим ветром, в чужом городе, как на чужой планете, и мне захотелось домой, поскорее… к Володе. Минуя Сургут… Тем более что мне там никто не обрадовался бы.
16
– Я сказала глупость, глупость, глупость!!! – Стелла зажмурила глаза и замотала головой. – Я выглядела перед ней, как самая настоящая дура и эгоистка! Егор, я даже предположила, что она была каким-то невероятным образом связана с бандитами, сбежавшими из колонии. Я не знаю, что на меня нашло, но я говорила о ней какие-то ужасные вещи, я словно оправдывала себя, вот, мол, какая я хорошая, а она – дрянь. Понимаешь, я испугалась! Я чувствовала себя настоящей убийцей. Ты же знаешь, мне снились сны, много кошмарных снов, где я испытывала тяжелое, муторное чувство страха, как человек, совершивший убийство. Я во сне даже видела Надю на насыпи – мертвую…
Егор смотрел на Стеллу, раскрасневшуюся от волнения, растрепанную, с заплаканными глазами и мокрыми губами, и сердце его сжималось от любви к ней. Он знал, что, даже если бы она совершила настоящее убийство, если бы выяснилось, что у нее за плечами десятки погубленных жизней, он все равно нашел бы ей оправдание, он прятал бы ее, скрывающуюся от правосудия, у себя на груди, в своем кармане. Он не отпускал бы ее от себя ни на минуту, разве что для того, чтобы она совершила вновь то, что ей предписано было совершить… Мысли его были страшными, рассудком он это понимал, но чувствами он был предан только ей, своей жене Стелле.