– Сколько? – спросил Шон.
– Gott, парень, я не считал. Какая охота, а? Найдется попить? Я где-то потерял свою бутылку с водой.
Ружье Яна Паулюса уже было в чехле на седле, повод он повесил себе на плечо, и лошадь шла за ним, опустив голову. Поляна была огорожена валом упавших деревьев мопани, и сквозь эту стену прорвался раненый слон. У него было пробито легкое, половина груди покрыта пеной, и, когда слон закричал, кровь розовой струйкой хлынула из его хобота.
Он несся на Яна Паулюса, развернув черными знаменами уши. Лошадь встала на дыбы, поводья лопнули, и она ускакала галопом, оставив Яна перед нападающим слоном. Шон прыгнул в седло, не коснувшись стремян. Его лошадь закинула голову, заплясала, пошла кругом, но он повернул ее и направил так, чтобы оказаться на пути слона.
– Не беги, ради бога, не беги! – крикнул он, извлекая ружье из чехла. Ян Паулюс услышал его.
Шон скользкими от пота руками перезарядил ружье. Одна из медных гильз выскользнула из руки, ударилась о колено и упала в траву под копыта лошади. Слон обгонял их. Шон отвязал одеяло и бросил на землю. Иногда они останавливаются, чтобы растоптать даже упавшую шляпу, но этот не остановился. Шон повернулся в седле и выстрелил. Слон снова затрубил. Он был так близко, что выдуваемая из хобота кровь обрызгала лицо Шона. Лошадь едва не падала – Шон чувствовал, как подгибаются ее ноги; они были уже на самом краю поляны и неслись к сплошной стене зелени мопани. Шон вставил новый патрон и повернулся в седле.
Он соскользнул с седла и, когда ноги его коснулись земли, побежал рядом с лошадью. Потом отпустил ее, и его бросило вперед, но он сумел удержать равновесие; все тело дрожало от усилий. Все еще стоя, он повернулся и сделал первый уверенный выстрел. Слон был близко, он стремительно приближался, нависая, как гора. Хобот он свернул и прижал к груди, бивни высоко поднял.
«Близко, слишком близко, отсюда я не попаду в мозг». Шон прицелился в ямку на лбу сразу над глазами. Выстрелил, и ноги слона подогнулись – его мозг взорвался, как перезрелый помидор, в костяной коробке черепа.
Шон попытался отпрыгнуть от падающего на него массивного тела, но споткнулся – и упал лицом в землю. Его тошнило, желудок по-прежнему был полон теплого маслянистого страха.
Немного погодя Шон сел и посмотрел на слона. Один бивень раскололся у самой губы. Тяжело дыша, подбежал Ян Паулюс. Остановился возле слона и коснулся раны на его лбу, потом вытер пальцы о рубашку.
– Как ты, парень?
Он протянул Шону руку и помог встать; потом поднял шляпу Шона и тщательно отряхнул, прежде чем подать ему.
Глава 13
В убежище, образованном брюхом и вытянутыми ногами мертвого слона, они устроили лагерь на ночь. Вместе пили кофе, и Шон сидел между двумя Леруа, упираясь спиной в грубую кожу на брюхе слона. Силуэты деревьев на фоне ночного неба портили сидящие на ветвях стервятники; отвратительно выли гиены. Они приготовили для стервятников пир. Говорили мало, потому что все устали, но Шон чувствовал благодарность сидящих рядом мужчин, и перед тем как завернуться в одеяло, Ян Паулюс неловко сказал:
– Спасибо, керел.
– Возможно, когда-нибудь ты то же самое сделаешь для меня, – ответил Шон.
– Надеюсь на это, ja. Очень надеюсь.
Утром упа сказал:
– Нам потребуется три или четыре дня, чтобы срезать все бивни. – Он посмотрел на небо. – Не нравятся мне эти облака. Одному из нас лучше отправиться в лагерь и привести побольше людей и фургоны для перевозки кости.
– Я поеду, – быстро встал Шон.
– Я сам об этом думал.
Но Шон уже приказывал Мбежане седлать лошадь, и после вчерашнего упа не мог с ним спорить.
– Скажи уме, чтобы переправила фургоны через реку. Мы не хотим, чтобы разлив застал нас на этом берегу. Может, ты ей поможешь?
– Конечно, – ответил Шон. – Конечно, помогу.
Его лошадь еще не отдохнула от вчерашней охоты, и прошло три часа, прежде чем он добрался до реки.
Шон привязал лошадь, спустился к одному из прудов, разделся и погрузился в воду. Растер тело песком, и, когда вышел из воды и вытерся рубашкой, кожу покалывало. Он ехал вдоль берега, и искушение пустить лошадь галопом было почти непреодолимым. Он немного посмеялся над собой. «Поле почти чисто, хотя я бы не удивился, если бы этот подозрительный старый голландец отправился за мной». Он снова рассмеялся и подумал о цвете ее глаз, зеленых, как крем-де-мент[30] в хрустальном бокале, и о форме ее груди. Мышцы его ног напряглись, и в ответ лошадь ускорила шаг.
– Хорошо, хорошо, – сказал ей Шон, – я не настаиваю, но буду благодарен.
Вначале он в своем фургоне сменил пропотевшую рубашку на свежую, кожаные брюки на чистые коленкоровые и потертые сапоги на мягкие ботинки из лакированной кожи. Вычистил солью зубы и причесал волосы и бороду. Увидел в зеркале, что последствия драки почти не заметны, и подмигнул своему отражению.
– Она не сможет устоять перед тобой.
Он лихо подкрутил усы, выбрался из фургона и сразу почувствовал неприятное напряжение в желудке. По дороге к лагерю Леруа он думал об этом и понял, что это то самое чувство, с каким он шел в кабинет Уэйта Кортни в ожидании наказания за мальчишеские грехи.
– Странно, – прошептал он. – Почему я так себя чувствую?
Его уверенность рассеялась, и он остановился.
– Может, у меня дурно пахнет изо рта? Надо вернуться и пожевать гвоздики.
Он с облегчением повернулся, но понял, что это трусость, и снова остановился.
– Возьми себя в руки. Она всего лишь девчонка, необразованная маленькая голландская девчонка. У тебя было пятьдесят гораздо более красивых женщин.
– Назови хоть двух! – вызывающе спросил он у себя самого.
– Ну, например… О, ради бога, перестань!
И он снова решительно направился к лагерю Леруа.
Она сидела на солнце в кольце фургонов, на стуле, наклонившись вперед; свежевымытые волосы скрывали лицо и падали почти до земли. С каждым прикосновением щетки они подпрыгивали, как живые, и солнце сверкало в них красными искрами. Шону хотелось прикоснуться к ним, взять в руки, понюхать – они должны пахнуть теплом и слегка молоком, как шерсть щенка. Он неслышно направился к ней, но прежде чем подошел, она взяла сверкающую массу обеими руками и отбросила назад, на плечи; ее зеленые глаза удивленно блеснули, она отчаянно вскрикнула:
– О нет! С такой головой!
Взмахнула юбками, стул отлетел, и она скрылась в фургоне. Шон почесал нос и неловко остановился.
– Почему вы так быстро вернулись, минхеер? – спросила она из-за брезента. – Как остальные? Все ли в порядке?
– Да, оба в порядке. Я пришел за фургонами, чтобы перевезти кость.
– О, это хорошо.
Шон пытался разгадать выражение, с которым она это произнесла: хорошо, что они в порядке, или хорошо, что он приехал? Пока все признаки благоприятны: смущение при его появлении – это хорошо.
– Что случилось? – громогласно спросила ума из другого фургона. – Это не упа. Неужели с ним что-то стряслось?
Фургон слегка покачнулся, и в дверях показалось ее розовое лицо, немного помятое спросонок.
Ее голос заглушил уверения Шона:
– О, я знала, что это случится! У меня было предчувствие. Не надо было отпускать его! Паулюс, о Ян Паулюс, я должна идти к нему. Где он?
От костра за фургонами прибежала Генриетта, залаяли собаки, и слуги добавили свои голоса к общему смятению. Шон старался перекричать их и в то же время наблюдал за тем, как из фургона выходит Катрина. Она привела волосы в порядок, перевязала зеленой лентой, и они теперь свисали на спину.
Со смехом она помогла ему успокоить уму и Генриетту. Ему принесли кофе, сели кружком и слушали его рассказ об охоте. Шон подробно рассказал о спасении Яна Паулюса и был вознагражден тем, что неприязнь в глазах Генриетты смягчилась. К тому времени как он закончил, было уже поздно переправляться через реку. Поэтому он еще поговорил – было очень приятно иметь трех внимательных слушательниц. Потом они вместе поужинали.
Ума и Генриетта с подчеркнутым тактом рано ушли в свои жилые фургоны и оставили Шона и Катрину у костра. Через тщательно рассчитанные промежутки из фургона умы доносился театральный кашель – напоминание о том, что они не совсем одни. Шон закурил сигару и сосредоточенно смотрел в огонь – он искал, что бы такое умное сказать, но в голове вертелось только «Слава богу, что тут нет упы». Он украдкой взглянул на Катрину – она тоже смотрела в огонь, а еще она покраснела. Шон мгновенно почувствовал, как румянец заливает его щеки. Он раскрыл рот, чтобы заговорить, и издал хриплый звук. Снова закрыл.
– Мы можем говорить по-английски, минхеер, если хотите.
– Ты говоришь по-английски?
От удивления к Шону вернулся дар речи.
– Мы можем говорить по-английски, минхеер, если хотите.
– Ты говоришь по-английски?
От удивления к Шону вернулся дар речи.
– Я упражняюсь каждый вечер. Читаю вслух одну из своих книг.
Шон радостно улыбнулся ей. Неожиданно ему показалось очень важным, что она говорит на его языке. Плотину, сдерживавшую вопросы, которые следовало задать, и слова, которые нужно было сказать, прорвало, и речь полилась. Когда Катрина не могла подобрать нужное слово, она взмахивала руками и переходила на африкаанс. Короткие промежутки неловкого молчания они прерывали одновременными потоками слов и начинали смущенно смеяться. Взошла луна, красная луна дождя, и костер превратился в груду пепла.
– Катрина, приличные люди давно спят. Я думаю, минхеер Кортни устал.
Они перешли на шепот, растягивая последние минуты.
– Еще минута, девочка, и я сама уложу тебя в постель.
Они прошли к ее фургону, и на каждом шагу ее юбки касались его ног. Она остановилась, положив руку на ступеньку фургона, совсем не такая высокая, как ему поначалу казалось – макушка вровень с его подбородком. Секунды бежали, он не решался коснуться ее, боясь разорвать связавшую их нить, прежде чем она окрепнет. Он медленно наклонился к ней, и что-то нахлынуло на него, когда он увидел, как она приподняла подбородок и прикрыла ресницами глаза.
– Доброй ночи, минхеер Кортни.
Снова голос умы, громкий и с оттенком раздражения. Шон виновато вздрогнул.
– Спокойной ночи, мевроу.
Катрина коснулась его руки над локтем, пальцы ее были теплыми.
– Доброй ночи, минхеер. Увидимся завтра утром.
Она взбежала по ступенькам и исчезла в отверстии в брезенте. Шон посмотрел ей вслед.
Глава 14
На следующее утро очень рано начали переправлять фургоны. Запрягали быков и переводили фургоны по бревенчатому мосту, и Шону некогда было разговаривать с Катриной. Большую часть утра он провел на реке, белый песок обдавал его жаром. Он сбросил рубашку и потел, как борец на арене. Когда через реку переправляли фургон Катрины, он шел с ним рядом.
Она взглянула на его обнаженную грудь и руки; ее щеки в тени шляпки покраснели, она опустила глаза и больше на него не смотрела.
Теперь, когда на северном берегу оставалось всего два фургона, которые отправятся за костью, а остальные благополучно переправились, Шон мог расслабиться. Он вымылся в пруду, надел рубашку и пошел на южный берег, предвкушая долгие послеполуденные часы с Катриной.
Его встретила ума.
– Спасибо, мой медведь, девочки приготовили тебе пакет с холодным мясом и бутылку кофе, чтобы ты поел в пути.
У Шона вытянулось лицо. Он совсем забыл об этих проклятых бивнях; что до него, то он готов был всю свою долю отдать упе и Яну Паулюсу.
– Больше не тревожьтесь о нас, минхеер. Я знаю, каковы мужчины, если они мужчины. Когда есть работа, все остальное потом.
Катрина отдала еду ему в руки. Он смотрел на нее, ждал знака. Один знак, и он откажется слушать уму.
– Быстрей возвращайтесь, – прошептала она. Мысль о том, что он может пренебречь работой, очевидно, ей и в голову не приходила.
Шон обрадовался, что не предложил это.
Обратная дорога к слонам показалась долгой.
– Ты не спешил, – подозрительно встретил его упа. – Лучше берись за работу, а то потеряешь часть своей доли.
Добыча слоновой кости – дело тонкое: стоит топору скользнуть, на бивне появляется шрам и ценность его снижается. Они работали на жаре, окруженные голубыми тучами мух; мухи садились на губы, заползали в ноздри и глаза. Туши начали разлагаться, огромные животы раздувались от газов; газы выходили в посмертной отрыжке. Работали в зной, потели, засохшая кровь покрывала их руки по локоть, но с каждым часов фургоны все больше заполнялись, и на третий день они погрузили последний бивень.
Доля Шона составила около тысячи двухсот фунтов – столько он зарабатывал на бирже за один удачный день.
Утром, когда они отправились назад, он был в хорошем настроении, но оно портилось по мере того, как день тянулся и тяжело груженные фургоны медленно тащились к реке. Дождь как будто наконец на что-то решился, и теперь небо нависло тяжело и низко, как брюхо стельной коровы. Под тучами сохранялась жара, люди тяжело дышали, быки горестно жаловались. В середине дня послышались первые далекие раскаты грома.
– Он застанет нас до реки, – тревожился упа. – Попробуй еще подогнать быков.
До лагеря Шона добрались через час после того, как стемнело, почти не останавливаясь, сбросили его долю бивней и по мосту перебрались на южный берег.
– У мамы еда готова, – крикнул Ян Паулюс Шону. – Когда помоешься, приходи к нам ужинать.
Шон ужинал у Леруа, но его попыткам остаться наедине с Катриной препятствовал упа, чьи подозрения подтверждались. Сразу после ужина старик выложил козырную карту, приказав Катрине ложиться спать. В ответ на умоляющий взгляд Катрины Шон мог только беспомощно пожать плечами. Когда она исчезла, Шон вернулся в свой лагерь. В голове у него туманилось от усталости, и он упал на кровать не раздеваясь.
Дождь начался ночью, с громового раската. Шон вскочил, еще не проснувшись. Он открыл полог фургона и услышал, как усиливается ветер.
– Мбежане, загоняй скот в лагерь! Проверь, весь ли брезент закреплен.
– Я уже сделал это, нкози. Связал все фургоны, так что быки не смогут убежать, и еще я…
И тут его слова заглушил ветер. Он пришел с востока и так испугал деревья, что они в панике затрясли ветвями; он забарабанил по брезенту фургонов и наполнил воздух пылью и сухими листьями.
Быки тревожно переступали внутри лагеря. Потом хлынул дождь – он больно бил, точно град, заглушил ветер и превратил воздух в воду. Он заливал склоны, которые не могли впитывать влагу. Он ослеплял и оглушал.
Шон вернулся в фургон и прислушивался к ярости дождя. От этого шума ему захотелось спать. Он закутался в одеяло и уснул.
Утром он отыскал в сундуке непромокаемый плащ. Плащ трещал, когда он вытаскивал его. Он выбрался из фургона. Скот стоял по колено в грязи, и не было никакой возможности развести костер. Хотя дождь еще шел, но шум не соответствовал силе дождя.
Осматривая лагерь, Шон неожиданно остановился: он вдруг понял, что шумит разлившаяся Лимпопо. Скользя по грязи, он выбежал из лагеря на берег реки. Стоял и смотрел на мутную воду. В ней было столько грязи, что она казалась полем, и текла так быстро, что создавала впечатление неподвижности. Она вздымалась на камнях, прыгала через глубины и образовывала застывшие волны на отмелях. Ветви и древесные стволы в воде проносились так быстро, что почти не развеивали иллюзию, будто река застыла в коричневой судороге.
Шон неохотно оторвал от нее взгляд и посмотрел на противоположный берег. Фургоны Леруа исчезли.
– Катрина, – печально сказал он, и повторил: – Катрина.
Он чувствовал, как печаль утраты смешивается с пламенем гнева. Теперь он знал, чего хочет: это не зуд, когда легко почесаться и забыть; это подлинная боль, та, что у тебя не только в паху, но и в руках, в голове и в сердце. Он не может потерять ее. Он побежал назад в фургон и бросил одежду на кровать.
– Я женюсь на ней! – сказал он и удивился этим словам. Он стоял голый, с испуганным лицом.
– Я женюсь на ней! – повторил он; мысль была необычна и немного испугала его. Он достал из сундука короткие штаны и всунул в них ноги, потом натянул и застегнул ширинку.
– Я женюсь на ней! – Теперь он улыбался своей смелости. – Будь я проклят, если не сделаю этого!
Он застегнул пояс и шнурками привязал к нему башмаки из сыромятной кожи. Потом прыгнул в грязь. Холодный дождь ударил по голой спине, и Шон слегка вздрогнул.
Он увидел Мбежане, выходящего из другого фургона, и побежал.
– Нкози, нкози, что ты делаешь!
Шон опустил голову и побежал быстрее; Мбежане гнался за ним до берега.
– Это безумие! Давай сначала поговорим, – кричал Мбежане. – Пожалуйста, нкози!
Шон поскользнулся в грязи и съехал с берега. Мбежане прыгнул за ним и поймал на самом краю воды, но все тело Шона было покрыто грязью, и Мбежане не сумел его удержать. Шон выскользнул из его рук и прыгнул вперед. Он плашмя ударился о воду и поплыл на спине, стараясь противостоять сильному течению. Река уносила его. Волна ударила ему в рот, он согнулся, кашляя, и река тут же схватила его за ноги и потащила на дно. На мгновение выпустила, чтобы он успел глотнуть воздуха, и завертела в водовороте, снова утягивая вниз. Он вынырнул, отбиваясь руками, но вода потащила его через пороги, и он по боли в груди понял, что тонет. Его проволокло по стремнине между камнями, но это уже не имело значения. Что-то царапнуло его грудь, и он, защищаясь, поднял руки; его пальцы сомкнулись на круглой ветви, и голова поднялась над водой. Шон глотал воздух, цепляясь за ветку, еще живой и стремящийся выжить. Начал бить ногами, пересекая течение и обеими руками обхватив бревно.