Технология — это воспроизводимое чудо. Взять, например, воздушный перелет. Далеко внизу, на расстоянии тридцати тысяч футов под нашим полым гвоздиком с крылышками, начинается российское утро. Мимо припорошенных снегом холмов и черных озер виляет дорога, будто вычерченная нетвердой рукой.
Мои попутчики думать не думают о силах, которые приводят в движение материю и дух. Они ничего не знают о том, что по мере увеличения скорости «Боинга-747» наша масса возрастает, а время замедляется. По мере же увеличения расстояния от центра тяжести Земли наше время ускоряется по сравнению с тем временем, которое течет в деревенских избушках под нами. Ни один из моих попутчиков понятия не имеет о квантовом распознавании.
Мне не спится. Такое ощущение, что кожа то растягивается, то сжимается. Чтобы не скучать в пути, я всегда беру с собой в самолет калькулятор. Громоздкий, тот, что Ален прихватил из парижской лаборатории. С индикатором на тринадцать десятичных знаков. Вынимаю машинку и от нечего делать считаю шансы для каждого из трехсот шестидесяти пассажиров лайнера. Шансы очень неравные. Этого занятия мне должно хватить до самого Киргизстана.
Лишь бы не думать о том, что ожидает меня в ближайшем будущем.
На соседнем сиденье спит китайская школьница, которая возвращается домой в Гонконг. Она приближается к тому возрасту, когда некоторым девушкам выпадает счастье превратиться в прекрасных лебедей. Мо Мантервари в ее возрасте превратилась в утку с гусиной кожей. А сейчас я утка с морщинистой кожей. По видео показывают фильм про динозавров. Покрытое чешуйчатой броней бессловесное насилие. От воздуха, пропущенного через очиститель, пересохло в горле. Вот-вот разболится голова. Освещение как в склепе. Интерьер как в кабинете у стоматолога. Где же солнце? В какую сторону вращается планета? И в какую паршивую историю впуталась я?
Второй раз просыпаюсь от звука шагов: гладь сна покрылась рябью. Но я уже прекрасно осознаю, где нахожусь. Только давно ли я здесь? Пару минут? Пару часов? Шаги не из сна, а настоящие, четкие, размеренные. Кто-то бежит по гравию и знает, что имеет право бежать по нему. Чуть приподымаю занавеску: дождь моросит, а по дорожке к дому подбегает молодой мужчина.
Черт возьми! Мой сын — мужчина. В сердце укол гордости и грусти. Куртка нараспашку, темные джинсы, кроссовки. Непослушные, как у отца, волосы. Фейнман из загона задумчиво смотрит на него, пожевывая траву. Планк подпрыгивает.
— Мо! — кричит снизу Джон, — Лайам приехал!
Хлопает входная дверь. Лайам по-прежнему закрывает двери, как слоненок. Запахиваюсь в просторный халат Джона.
— Я спускаюсь! Эй, Джон!
— Да, Мо?
— С днем рожденья тебя, старый пират!
— Спасибо, Мо! Давно у меня не было такого славного дня рождения!
Хью открыл дверь и обнял меня, похрустывая китайским редисом.
— Мо! Добралась! Прости, что не смог встретить в аэропорту… Если бы Джон сообщил чуть раньше, я бы успел перестроить свой сегодняшний график.
— Привет, Хью! Не беда, я нашла тебя без проблем. Если не считать путаницы с этажами: я думала, что «четвертый этаж» означает «третий». Или наоборот, «третий» означает «четвертый». Но ничего, соседи подсказали.
— Гонконг никак не может до конца определиться. Тут в ходу и английская, и американская, и китайская нумерация. Даже я все время путаюсь. Входи, располагайся. Выпей чаю, прими ванну.
— Хью, даже не знаю, как благодарить тебя.
— Ерунда. Мы, кельты, должны быть заодно. Ты у меня первая в гостях, придется как-то устраиваться по ходу дела. Иди посмотри свою комнату. Боюсь, мало похоже на твое шале.
— Оно не мое, а моего бывшего хозяина.
— Ну да, ну да. Вот твои хоромы, Мо. Тесновато и бардак, но полностью в твоем распоряжении. Чужой сюда не проползет, если ЦРУ не держит в штате тараканов.
— Как показывает мой — небогатый, правда — опыт, они могут держать в штате кого угодно.
Комната была такая же тесная и бардачная, как те полсотни кабинетов, в которых мне доводилось работать на своем веку. Спасибо Хью, тут было все: и диван-кровать — хоть сейчас заваливайся, и стол, и стеллажи с таким количеством книг, которого наверняка хватит, чтобы похоронить меня при малейшем подземном толчке, и ваза с фламинговыми орхидеями.
— Туалет вон там. А если ты встанешь на унитаз и повернешь голову, то откроется потрясающий вид на коулунский порт.
Воздух был влажный, как в прачечной. Человеческий улей гудел со всех сторон, за стенами, под ногами и над головой. Здание на другой стороне улицы стояло так близко, что казалось — у наших окон общие стекла. Поезда стучали по рельсам, что-то тарахтело, что-то вздыхало, словно гигантский велосипедный насос с шумом качал воздух.
Вот тебе жизнь ученого, который руководствуется совестью.
— Все отлично, Хью! Можно воспользоваться твоим компьютером?
— Это твой компьютер! — Хью сделал ударение на слове «твой».
Огонь в очаге потрескивает и пляшет. Мы с Лайамом смотрим друг на друга, не находя слов. Босым ногам холодно на кафельном полу. Я столько мечтала об этой встрече, а теперь стою с идиотским видом, и все. Я помню уродца, каким Лайам был в детстве, я помню неуклюжего подростка с пушком над верхней губой, каким он был прошлым летом, и могу представить себе оболтуса, каким он будет лет через десять-двадцать. Он по-дублински загорел, волосы уложены гелем, в ухе серьга, челюсть стала квадратнее.
— Мам! — говорит он басом.
— Лайам! — говорю я в унисон, срываясь на фальцет.
— Господи, родные вы мои, — шепчет Джон.
И сразу все становится на свои места: Лайам крепко-крепко обнимает меня, я прижимаю его к себе что есть мочи, а он еще сильнее, и так мы сжимаем друг друга, пока слезы не показываются на глазах. Нет, совсем не поэтому у меня на глазах слезы.
— Прогульщик! Ты ведь должен быть в универе. Кто тебе позволил так вымахать, пользуясь моим отсутствием?
— А кто тебе, ма, позволил играть в Джеймса Бонда, пользуясь моим отсутствием? И кто подбил тебе глаз?
Я смотрю на Джона из-за плеча Лайама.
— Ты прав, малыш, я заигралась. Глаз мне подбил рыцарь в сияющих доспехах. Я простила его. Потому что он спас мне жизнь — вытолкнул из-под колес.
— Заигралась! Она называет это «заигралась», слышишь, па?
Дурачась, я делаю Лайаму подсечку.
— Может, и мне причитается одно-два объятия? — подмигивает Джон.
— Заткнись, Каллин! — смеюсь я. — Ты всего-навсего отец, бесправное существо!
— Тогда пойду утоплюсь с горя! Останетесь вдвоем — пожалеете.
— С днем рождения, па! Прости, что не смог приехать вчера. Я был у Кевина в Балтиморе.
— Обругай свою мамочку. Она позвонила из Лондона только вчера утром.
— С ней опасно иметь дело. Она меня задушит.
— Потерпи, сынок, прорвемся.
Я выпускаю Лайама.
— Снимай пальто и садись к огню. А то ты весь холодный и влажный от тумана. И ноги в твоих жутких кроссовках наверняка промокли. Расскажи мне про университет. Деканом у вас по-прежнему Найфер Макмахон? Какую тему ты выбрал для первой курсовой?
— Ты что, ма, о чем мне рассказывать? Я тебя не видел полгода, только слушал твой голос на пленке. Это ты рассказывай, где была! Правда, па?
— Джон Каллин, ты научил нашего сына отвечать на вопросы старших или нет?
— Потерпи, Мо, прорвемся. А я всего лишь отец, бесправное существо. Пойдемте пить чай.
Лайам отдувается:
— С удовольствием!
Планк в восторге кружит вокруг нас.
За первую неделю пребывания в Гонконге я успела сделать крайне мало. Я все время терялась и путалась в подземных, надземных и наземных проходах, переходах и переездах. Казалось, четверть населения земного шара очутилась на территории в несколько квадратных миль. Хью абсолютно прав. Обнаружить меня в этом муравейнике невозможно, если только я не буду выходить в компьютерные сети. Но после швейцарской истории меня не покидает ощущение, что я потерпела аварию на чужой планете, где неприкосновенность и права личности возможны скорее как счастливое стечение обстоятельств, чем как норма.
— Наплюй на свою щепетильность, — посоветовал мне Хью, — И научись мысленно делать то, чего не можешь на деле.
Всего за каких-то пятьдесят долларов мне смастерили фальшивый английский паспорт.
За войной я наблюдала по телевизору. Вглядывалась в вооружение, которое описывали, расхваливали и превозносили: ракеты СКАД против «Гомера», Бэтмен против Джокера. Война была давно выиграна, доступ к дешевой нефти получен, но это уже не имело значения. Требовалось проверить эффективность новой техники в боевых условиях, а заодно избавиться от излишков оружия на складах. Противнику — несчастным призывникам из этнических меньшинств — была уготована участь подопытных кроликов. Моих подопытных кроликов. На них будут испытывать мой «Красп».
— Наплюй на свою щепетильность, — посоветовал мне Хью, — И научись мысленно делать то, чего не можешь на деле.
Всего за каких-то пятьдесят долларов мне смастерили фальшивый английский паспорт.
За войной я наблюдала по телевизору. Вглядывалась в вооружение, которое описывали, расхваливали и превозносили: ракеты СКАД против «Гомера», Бэтмен против Джокера. Война была давно выиграна, доступ к дешевой нефти получен, но это уже не имело значения. Требовалось проверить эффективность новой техники в боевых условиях, а заодно избавиться от излишков оружия на складах. Противнику — несчастным призывникам из этнических меньшинств — была уготована участь подопытных кроликов. Моих подопытных кроликов. На них будут испытывать мой «Красп».
Я наговорила письмо на магнитофон и почтой послала запись Джону по цепочке: Шивон в Корк, из Корка в Балтимор Трионе, тетушке Джона, оттуда отцу Уолли и, наконец, Джону. Я молила Бога, чтобы мою посылку не выследили, чтобы она доползла до адресата незаметная, как улитка.
Хью неожиданно послали в командировку в Петербург, и я осталась одна-одинешенька, никому не известная, никому не нужная. Коробку со стодолларовыми банкнотами спрятала в морозильнике среди пакетов с зеленым горошком. Что-то подозрительно хорошо удался мне мой побег. Никаких попыток похитить меня со стороны мифических преступных кругов, о которых столько болтают. Или Техасец блефовал? Хотел запугать меня, чтобы я поехала в Сарагосу?
Что теперь?
Мы создаем модель, чтобы объяснить природу, а модель занимает ее место и гонит природу прочь со двора. В своей преподавательской практике я столкнулась с тем, что многие студенты считают, будто атом в самом деле состоит из твердого ядра, похожего на звезду, и из маленьких шариков-электронов, которые, как планеты, крутятся вокруг него. Когда я говорила, что никому не известно, что из себя представляет электрон, они широко раскрывали глаза, как будто я назвала солнце арбузом. Самый начитанный из студентов мог поднять руку и спросить: «Доктор Мантервари, разве электрон — это не волна вероятности, обладающая зарядом?»
На что я любила ответить: «Лично я предпочитаю думать, что это танец».
Если перенестись на сорок лет назад и на две мили правее фермы «Игаган»… Между кленами — дом, на втором этаже — комната, между половицами — щель. После того как меня укладывали в постель, я иногда отодвигала коврик и подглядывала за гостями. Мама в белом платье и ожерелье из искусственного жемчуга, папа в черном костюме. На граммофоне крутится новая пластинка, привезенная из Дублина.
— Нет, Джек Мантервари, не так! — бранится мама. — У тебя обе ноги левые! И к тому же слоновьи.
«Чайнатаун! О, мой Чайнатаун!» [77] — выводит, потрескивая, граммофон.
— Давай сначала, Джек.
Их тени танцуют на стенах.
А что теперь? Что теперь?
Я остаюсь ученым, даже когда о том никто не знает, кроме меня. Одна идея зрела во мне и прорвалась, когда я торговалась на рынке, покупая грейпфруты. Грейпфруты были розовые, как заря. Нужно очистить идею квантового распознавания до сердцевины, разобрать на дольки базовых принципов, а потом собрать заново, включив нелокальность в число базовых принципов, вместо того чтобы пытаться отгородиться от нее. Когда я расплачивалась за грейпфруты, идея стала принимать обличье формул. Я купила в канцелярском магазине черную тетрадь в кожаной обложке, села рядом с каменным драконом и исцарапала выкладками восемь страниц, пока мысль не пропала.
Моя жизнь день за днем, неделя за неделей текла все более уныло, но по определенному распорядку. Я вставала около часу дня, обедала в ресторанчике через дорогу, где подавали дим-сум. Его держал старик-альбинос. Я сидела в углу, листая «Экономист», «Юридический справочник», кулинарную книгу Дели Смит — первое, что попадалось под руку в квартире Хью. Бывали счастливые дни, когда чистильщик обуви, он же de facto почтальон, приносил прочные конверты, адресованные Хью. В них были пленки со звуковыми письмами от Джона. Я проигрывала их за своим дим-сумом на плеере Хью, снова и снова. Джон присылал свои новые музыкальные композиции, новые стихи.
Несколько записей посиделок в «Лесовике». А иногда просто звуки — блеянье овец, скрип весел, пение жаворонка, шум ветряной мельницы. Если Лайам бывал дома — его голос. Летняя ярмарка. Фастнетская гонка. Я слушала и мысленно бродила по Клир-Айленду. Я до дна выпивала чашу тоски, но на дне всегда находила утешение.
Ближе к вечеру я садилась за свой хромоногий столик и продолжала работу с того места, на котором остановилась под утро. Я работала в полной изоляции: переписываться по электронной почте с теми немногими людьми, которые могли бы мне помочь, было слишком опасно. Я испытала огромное облегчение, словно вырвалась на свободу, оттого что избавилась от необходимости отчитываться перед Хайнцем Формаджо и прочими кретинами. У меня были отцовская авторучка, черная тетрадь, коробочка дисков с полным набором данных по всем экспериментам, когда-либо проводившимся в лаборатории, и еще разного софта и железа на тысячи долларов, все куплено у сикхских джентльменов: их ассортименту мог позавидовать «лайтбоксовский» отдел снабжения. По сравнению с Кеплером, который рассчитал траекторию Марса при помощи одного гусиного пера, жить было можно.
Несколько раз меня заносило не в ту степь. Пришлось отказаться от матричной механики в пользу виртуальных чисел. На несколько недель меня задержала обреченная на неудачу попытка примирить парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена с бихевиористской моделью Кадуаладра. Для меня это было время предельного одиночества. Шахматисты, писатели и мистики знают: повинуясь озарению, заходишь в дебри. Бывали дни, когда я просто сидела, тупо уставившись на струйку пара над чашкой кофе, или на пятна обоев, или на закрытую дверь. А бывали дни — и в струйке пара, в пятнах обоев или на поверхности двери я находила еще один ключ к разгадке.
В июле я шла уже по тропинке, на который позади меня обрывались следы Эйнштейна, Бора и Сонады.
Черная тетрадь заполнялась.
Я все говорю и говорю. У Лайама тосты совсем остыли. Пролетел вертолет.
Интересно, о чем сейчас думает Лайам?
«За что мне достались такие ненормальные родители?»
Или: «Замолчит она когда-нибудь или нет?»
Или: «Моя мать сошла с ума».
Мне грустно, что я не понимаю, о чем думает мой сын. Хотя, с другой стороны, это естественно. Ему исполнилось восемнадцать. Опять день рождения отметил без меня. А где я буду, когда наступит следующий?
— Почему ты замолчала, ма? Дошла до самого интересного — и вдруг замолчала. Что было дальше?
Сильное взаимодействие, которое не позволяет протонам в ядре разлетаться, слабое взаимодействие, которое не дает электронам упасть на протоны, электромагнитное взаимодействие, благодаря которому светят звезды и варится суп, и гравитационное взаимодействие, самое земное. Во все времена, и тогда, когда Вселенная была размером с орех, эти четыре силы являлись четырьмя китами, на которых покоится царство материи, не важно, идет ли речь о недрах Сириуса или мозгов моих студентов. Они заполняют ярусы амфитеатра в университетской аудитории Белфаста, скучают, думают, дремлют, мечтают. Грызут карандаши или слушают меня.
Мыслящая материя, материальная мысль. Все существующее может быть смоделировано.
Лето было в разгаре. Хью обычно приходил поздно, забывался коротким сном и рано утром опять уходил. Работы было много: рухнула большая финансовая компания, круги пошли по воде. В течение рабочей недели мы догадывались о присутствии друг друга только по убыванию зубной пасты в тюбике. По воскресеньям, однако, обязательно одевались и ходили обедать в дорогой, но тихий ресторан. Я не хотела встреч с его коллегами. Искусством лгать я так и не овладела.
Часто я работала ночь напролет. Гонконг никогда не спит, просто солнце на несколько часов отключается. Несмолкаемый шум множества потогонных фабрик, этот хрип гигантского насоса, приправленный храпом Хью, возвещал о наступлении математических бдений и обострял мою мысль.
Три резких стука в дверь. Итак, ловушка захлопнулась. Я вскакиваю, расплескав чай, кидаюсь к лестнице и останавливаюсь. Бежать — но куда? В доме всего один выход. Можно, конечно, выпрыгнуть из окна второго этажа и побежать через луг. Блестящая идея, Мо. Сломать шейку бедра. Лайам не понимает, что происходит. Джон сразу понимает все. Почувствовав мою панику, напрягается, чтобы защитить меня.
— Ты чего, ма? — спрашивает Лайам.
— Тсс, — машу я в ответ.
Лайам поднимает ладони, словно успокаивает испуганное животное:
— Это свои. Отец Уолли. Или Мейси. Или Ред пришел подоить Фейнман…