И вот раз апрельским ясным утром мы возвращались с ним с охоты. Солнце уже выплыло над гривой соснового бора, снимая с деревьев и с широких полян упавший за ночь иней.
Перед нами расстилалась широкая просека. Она скатывалась в долину и открывала для глаза неизмеримую даль — лес, горы. Мы шли молча, полной грудью вдыхая свежесть.
Михаил Иваныч вдруг торопливо сунул руку за пазуху, пощупал там что-то и тревожно спросил меня:
— Билет на право охоты у тебя есть?
— Есть.
— То-то.
— А что? — спросил я, не зная, почему вдруг пришла ему эта мысль о билете.
— Видишь?..— показал он вдаль.
У подножия горы стоял всадник.
— Ванька Смолин, лесообъездчик, кого-то караулит. Он в прошлом году меня оштрафовал, пес, и оштрафовал-то зря. Я пошел ружье пристрелять, недалеко в ложок, а он тут как тут. Билета я не взял. Думаю, для чего он на пристрелку. А он: «Давай, и только», записал меня, хотел еще ружье отобрать, да нет... «Протокол составляй, говорю, а ружейко я тебе не отдам...» Ну, потом к земскому начальнику меня, на суд. Присудили платить двадцать пять целковых... Ни за что... Припомню я эту четвертную. Подожди, посмотрим, чего он высматривает? Наверно, начальству своему глухарей ищет. Чортов прислужник...
Мы присели.
— В этом болоте они есть,— продолжал тихо Михаил Иваныч, зорко всматриваясь в болото, что залегло меж гор.
Ждать долго не пришлось, с болота снялся глухарь и улетел.
— Пойдем!
Мы подошли к Смолину. Увидев нас, он нехотя улыбнулся и спросил:
— А билетики у вас есть, господа честные?
Мы показали свои билеты.
— Что, глухарей смотришь? — спросил Михаил Иваныч.— Один в болоте есть... Видел — снялся? Никто его, верно, сегодня не потревожил.
— Не видал,— хитро улыбаясь, ответил Смолин.
— Ну, не ври, не хитри... Знаю я тебя давно.
До трактовой дороги мы дошли вместе, затем Смолин пришпорил коня и уехал.
— Иди, докладывай, чорт черномазый,— сердито проговорил Михаил Иваныч, провожая взглядом Смолина.
Под вечер этого дня мы сидели с Михаилом Иванычем под окном его квартиры. Видим — в легковой двуколке проехал Смолин. С ним рядом сидел упитанный, щеголеватый земский начальник, одетый по-охотничьему. Из двуколки выставились черные стволы дорогого центрального ружья.
Михаил Иваныч ткнул меня локтем в бок и тихо проговорил:
— Повез... Туда, к болоту, не иначе,— и, подумав, решительно добавил, стукнув кулаком по колену:— Не дам!.. Не дам и не дам. Вот помяни меня, что не дам этим паразитам убить глухаря.
Он торопливо поднялся и пошел к соседу.
— Пойду у Алешки Абрамцева лошадь возьму.
Через полчаса Михаил Иваныч верхом на бойком гнедке, с ружьем за плечами, крупной рысью уехал.
Утром другого дня я вышел во двор. Ворота распахнулись, вошел Михаил Иваныч. Он шел горделивой походкой и улыбался. За плечами его висел большой глухарь.
Михаил Иваныч повернулся ко мне спиной, чтобы показать птицу, и проговорил:
— Видал? Вот он, хы!.. С носом они остались.
Я удивился, а он, улыбаясь, начал рассказывать:
— Приехал я к этому болоту, уже смеркаться стало. Смотрю, у избушки, знаешь, у той, что на бугре, костер горит. Я, значит, слез со своего коня, привязал его к избушке, тут, у Теплой горы, и пошел туда. Подошел близехонько к ним. Смотрю — Ванька Смолин чайник кипятит, а земский начальник растянулся на ковре, пузо свое гладит. Ванька перед ним мелким бесом рассыпается: «Иннокентий Григорич, Иннокентий Григорич». А тот, как боров, хрюкает, выпил, должно быть... А Ванька: «Вы спите, Иннокентий Григорич? До глухаря недалеко»... Ладно, думаю, я вам покажу глухаря... Тихонько пришел к своему коню. В избушке на нарах сена полно, задал коню сена, говорю: «Ешь, родимый». А сам в избушку. И чуть не проспал. Только к кромке болота подошел, слышу, и они идут. А глухарь токует в середине. Они с той стороны, а я с этой подхожу. Э, думаю, нет, убить не удастся, сгоню! И вот не могу его разглядеть, ночь-то уж больно- темная была. Он на ели играет. Они все ближе подходят. Танцую я возле елки, а не вижу. И они вот уж близко... Смотрю, у самой вершины глухарь по ветке прогуливается. «А-а, думаю, вот где ты!» Нацелился, а глухарь на этот раз перестал играть. Пощелкивает, насторожился. Я думаю, что мне?.. И бабахнул. Глухарь шасть, на землю упал. Я подскочил, схватил глухаря и был таков. А там кричат: «Кто стреляет? Билет есть у вас?». «Есть», — крикнул я, а сам из болота выбрался, к своему коню, сел на него и дуй не стой. Хы!.. Остались... с билетами со своими.
Вечером мне Михаил Иваныч сообщил:
— Приехали домой оба сердитые... Приходи глухаря
есть. Женка из него пельмени стряпает.
***Я любил Михаила Иваныча Савельева. Из года в год мы бывали с ним вместе на охоте. Борода его уже начинала седеть, но он попрежнему был бодрый, веселый, несмотря на то, что много пережил, особенно за годы гражданской войны.
Раз мы пошли с ним на глухариный ток. Он бодро шел и уверенно рассказывал:
— По-моему, никто не знает того места, куда мы идем. Место такое... И не подумаешь, что глухари есть, а они есть. Избушка хорошая там, а сена на нары в избушку я еще зимой -натаскал, когда за белкой охотился... Печка железная... Все честь честью, ночевка что надо.
Но когда мы стали подходить к этому месту, он вдруг остановился.
— Э!.. Стой-ка,—сказал он, зорко всматриваясь вдаль.
— Что?
— В избушке кто-то есть. Смотри.
У опушки соснового леса стояла небольшая хижина, а из трубы ее жиденькими кудрями выходил синеватый дымок.
— Кто бы это мог быть?..— озабоченно проговорил Михаил Иваныч. Шаг его замедлился, стал мягким, неслышным.— Наших глухарей пришли стрелять? Ну, этот номер не пройдет им...
Я не знал, что хочет предпринять мой товарищ. Из избушки доносился тихий говор мужских голосов.
— Мир на стану,—дружелюбно сказал Михаил Иваныч, залезая в избушку через низкие дверцы.
— Милости просим,— отозвался мужской голос.
В избушке на нарах сидели два молодых, незнакомых нам охотника и пили чай.
— Приятного аппетиту,— сказал я, стаскивая свой ягдташ и ружье.
— Спасибо, с нами кушать жареную водичку,— весело отозвался молодой белокурый парень.
Разделись. В избушке было тепло, сухо. Весело потрескивали дрова в печке.
— Ну как, охотнички, глухари-то есть здесь? — спросил Михаил Иваныч.
— А кто их знает? — ответил широкоплечий, чернобровый смугляк.— В первый раз пришли сюда и не знаем, какой толк будет?.. Вася вон говорит, что есть, а мне не верится. Место какое-то неподходящее, чтобы глухарям быть. Завтра уже на утре узнаем.
Вечерело. Михаил Иваныч зажег огарок свечки. Напились чаю, я растянулся на нарах. Пахло душистым сеном. Было приятно отдыхать после дальнего перехода. Тихо гудело в железной трубе печки; сквозь гул было слышно, как в лесу птичий хор допевал свои вечерние песни. Михаил Иваныч вдруг стал собираться и спросил меня:
— А ты разве не пойдешь?
— Куда?
— Посмотреть. Пойдем, солнышко-то садится уж.
Мне идти не хотелось, но я оделся, и мы вышли.
Солнце уже спряталось за гору. Перед нами посреди крупного леса расстилалась широкая поляна, поросшая мелким редким кустарником.
— Послушаем,— тихо сказал Михаил Иваныч. Он пробирался мокрой болотиной, перескакивая с кочки на кочку.-— Глухари токуют всегда недалеко от того места, где летом бывают молодые выводки. А -выводкам нужно питье. Они гнездятся возле вот таких логов, а здесь ишь какой богатый лог, а там бор, ягода — кормежка.
Между кочек бойкими потоками струилась вода. Перешли ложбинку и поднялись на угор. Присели на упавшее дерево.
Михаил Иваныч снял шапку-ушанку и сунул ее за пазуху.
— Сиди и не возись, слушай,— сказал он, доставая кисет с табаком.
Над вершинами леса пролетел вдали вальдшнеп. Солнце уже село. Бархатистым посвистом перекликались черные дрозды, а в вершинах старой березы ласково щебетал щегол.
— Музыка,— задумчиво сказал Михаил Иваныч, тряхнув головой.-— Я вот, когда бываю весной в лесу и слушаю все это,— отдыхаю. Будто вот я один на земле сижу, и все это поет для меня. И вот хочется стих сложить, песню такую же красивую, как эти птичьи песни, и — запеть, вместе с птицами, с лесом. Один раз, знаешь, вот также сижу, слушаю и вдруг заплакал. Честное слово. Не от горя заревел, что горе! Горе теперь ушло от нас. Жить-то стало хорошо, вольготно... Старое неохота вспоминать... А вот заплакал от какой-то непонятной радости. Я и сам не знаю в ту пору, о чем плачу, слезы вот так и сыплются. Слушаю эту музыку, задыхаюсь и плачу тихонько так, боязливо... Знаю, что в лесу один я, а думаю, что кто-то подсматривает и хохочет — ишь, дескать, старый хрыч над чем-то нюни распустил... В другой раз иду также вечером. Тихо в лесу. И вот охота крикнуть, да так крикнуть, что есть духу. И крикнул. Эхо отдалось, словно рассыпалось, далеко, будто в разных концах вот такие же Михайлы, как я, идут, откликаются. А по дороге лесообъ-ездчик едет. «С кем,—говорит,—Иваныч, идешь, кого кричишь?» Мне так в эту пору неловко стало. Дураком сам себе представился... Бывают вот в жизни такие минуты... Стой-ка,— вдруг насторожился Михаил Иваныч и сказал шопотом:— Один есть. Слышал?
Вдали что-то прошумело. Я понял, что прилетел на токовище глухарь и тяжело опустился на дерево.
— Вон там, в той стороне,— тихо сказал Михаил Иваныч, указывая в темную глубину бора,—значит, есть... Подождем...
Через некоторое время неподалеку от нас снова захлопала крыльями огромная птица, прошумели сучья деревьев, и все смолкло.
— Еще один,— прошептал мой товарищ,— сиди смирно, курить не надо, в избушке покурим потом.
Было уже сумрачно, кой-где в небе зажглись уже звездочки, когда мы возвращались обратно на ночевку.
— Не зря пришли, значит,— весело говорил Михаил Иваныч. — Только вот помешают нам эти черти, а?.. Принесла их нелегкая... Ну, ладно.
Когда мы зашли в избушку, в ней было темно. Молодые охотники о чем-то тихо разговаривали.
— Не спите, ребята?
— Да нет... Как бы не. проспать.
— Не проспим.
— Куда ходили?
— Так, послушать, как лес растет.
— А разве слышно?
— Ну, я все слышу... Я слышу, что и в земле делается,— отшучивался Михаил Иваныч.
Мы устроились на нарах.
— А знаете, ребята, что я вам скажу? Чтобы не проспать, будем сказки рассказывать и так вообще... Ну, там побывальщины какие, что ли,— предложил Михаил Иваныч.
— Верно,— отозвался один из охотников,— говори.
— А вы?
— Я не умею, вот разве Григорий,— сказал белокурый парень.
— У меня нескладно выходит и неинтересно.
— Ну, тогда уж я начну...
Михаил Иваныч подбросил в печку дров и лег на нары.
— Ну, так слушайте, ребятки.
— Ну-ну, слушаем.
Мне хотелось спать, я задремал, но уснуть не мог, прислушивался к тихой речи своего приятеля.
— Раз мы на охоте, так давайте и рассказывать про охотников. Вот со мной был один случай... Шел я один раз с охоты вечером... Погода была хорошая. День простоял жаркий. Так я в ту пору убродился, только и думаю: «Ноги мои, ноги, донесите меня до дому». И вот не дошел до города каких-нибудь километров пять, вдруг туча... Да такая ли огромная тучища надвигается, черная. Смотрю, в ней молния поблескивает, гром так это сердито поуркивает. В лесу вдруг сумрачно стало. Ну, думаю, пропала моя спобедная головушка — начнет дождем полоскать и укрыться негде будет. Тороплюсь, чтобы поскорей хотя бы до края селения добраться. Тут вдруг ветер подул, да такой ветрище, с ног сшибает. А туча уж над головой... В лесу все ходуном ходит. Темень — глаз выколи. Иду— ногами дорогу нащупываю. Ветер так свищет, точно кто его выгнал откуда. Слышу, падают первые капельки дождя, а деваться некуда. Гром грохочет, как из пушек палит,— да так даст, что уши сквозь! Смотрю я, недалеко огонек, будто звездочка. Ага, думаю, теперь не пропаду. А это в кладбищенской сторожке огонь зажгли. Думаю, пойду я в эту сторожку и пережду там, пока гроза пройдет. И вот только свернул с дороги, отошел каких-нибудь пятьдесят шагов, огонь потух. Дождик начал уж накрапывать, и еще темней стало. Руку протянешь, и не видно ее, самого себя не видно. Думаю, все равно доберусь теперь до сторожки. Иду ощупью и вдруг провалился в какую-то канаву, вылез, наткнулся на чего-то. Рассмотрел, крест, могила, значит. Я обошел ее,— другая, эту обошел,— третья, а дождик все шибче да шибче припускает. И вот я обходил, обходил кресты, могилы, памятники да загородки и спутался, не знаю, куда идти. А молния как блеснет, так и обольет все кладбище светом. Море! Кресты, памятники, надгробники, как покойники, будто вылезли и стоят...
— Уй! — боязливо воскликнул один из охотников и сел, подобрав под себя ноги.
— Чего тебя берет? — проворчал товарищ.
— Жутко.
— Ну, жутко... Молчи, не мешай. Рассказывай, дядя.
— Так вот,— продолжал Михаил Иваныч,— куда-то надо деваться: дождик направился что надо — ливень. Промокну, думаю, до нитки. Нащупал я надгробник... Ну, это вроде такого длинного ящика, который опрокидывают и накладывают на могилу. Думаю, заберусь-ка я под него. Попробовал, сунул руку — сухо... Сдернул ружье, сумку засунул под надгробник, приподнял его и сам залез.
— Ой! — простонал опять сидящий охотник.
— Не мешай, говорят тебе.
— И не страшно?
— А кого бояться? — спокойно ответил Михаил Иваныч.— Я ведь не на покойника лег. Покойник-то в могиле зарыт — в земле, глубоко.
— Я бы со страху...
— Давай рассказывай, дядя! Вася, ты не мешай...
— Ну, ощупал там землю — сухо, трава растет, мо-круша. Расшвырял комья земли и растянулся. Эх, думаю, хорошо! Только мокрушей пахнет приторно!.. А дождик так начал сыпать, кипит кругом. То притихнет, то опять шибче прежнего припустит. Гром будто небо разламывает. Слушал, слушал я и не помню, как уснул. Сколько времени я спал, не знаю, только как проснулся... Тихо! И спросонья не могу понять, где я, что со мной? Потом уж очухался. Смотрю, сквозь щели свет пробивается и в над-гробнике не темно, а так, сумрачно. Ну ладно, думаю, пора вставать. Опрокинул я надгробник. Встал. Смотрю — солнышко уж выкатилось и так это ласково греет, пичужки поют, а кругом меня все могилы, кресты да памятники: в самую середину кладбища я забрался. Только хотел ружье с сумкой на плечи вздернуть, слышу, недалеко кто-то застонал... Оглянулся,— мужик в красной рубахе мечется. Он могилу там рыл. Как увидел, что я из-под надгробника вылез, ну и подумал — покойник из мертвых воскрес. Схватился руками за края могилы, силится из нее выпрыгнуть, да не может, могилу-то уж глубоко вырыл. Подпрыгивает, только лапти у него мелькают, а сам все стонет: «Ох!.. Ох!.. Да воскреснет бог...» Оглянется на меня и опять примется прыгать. Ну, я пошел к нему помочь вылезти, а он схватил лопату да как заорет: «Изрублю, говорит, засеку, нечистый дух!» Потом как-то мужик изловчился, ка-эк выскочит из могилы и ну бежать, только лапти мелькают, только кресты говорят. Забежал он за памятник и спрятался, а потом высунул голову и смотрит на меня... Ну, страшно смотрит... Глаза, того и гляди, выскочат. Я кричу ему: «Дядя, чего ты испугался?» А он опять спрятал голову. Заглянул я в могилу, которую он рыл, смотрю, там кисет развернутый валяется и цыгарка пустая.
— Покурить, верно, хотел,— прервал рассказ охотник,— а тебя тут вынесло.
— Что ты, до курева ли тут,— возразил его товарищ.
— Ну, я думаю, наплевать, мол, на тебя, домой надо скорей да на работу. Надел на плечо сумку, вскинул ружье. Смотрю, а мужик опять выглядывает из-за памятника. Я говорю: «Дядя, зря ты испугался, живой я человек, обыкновенный и не злой». Тут-то он меня и узнал. Оказался и мужик знакомый, сторож кладбищенский. «Какой тебя дьявол, говорит, под надгробник затащил?» Я рассказал ему и говорю: «Иди, покурим». А он: «Нет дураков!.. Была бы у меня сейчас лопата в руках, так я бы тебе, чортов сын, башку твою отсек напрочь... Да ты, такой-сякой, разэдакий, полжизни убавил мне... Да чтоб тебе на твою башку двухпудовая гиря свалилась с неба... Да чтоб тебе в пузо кол воткнулся осиновый». «Ну так прощай, мол, тогда»,— и пошел. _ .
Михаил Иваныч замолчал. Один из охотников захохотал, а другой, вздохнув, проговорил:
— Я бы на его месте со страху околел.
— Дурень,— сказал его товарищ.— Мертвый не воскреснет. Расскажи еще что-нибудь, дядя.
— Только смешное,— отозвался боязливо Вася.
— Смешное! Ну, ладно, слушай смешное. Расскажу я вам, ребята, про Ивана, про Степана, про рябчика и чудесные сны.
— А ну,—оживились охотники.
— Ну, слушайте. Шли по лесу два охотника, увидели рябчика. Нацелились в него и выстрелили. Рябчик упал. Вот первый охотник поднял рябчика, осмотрел его и говорит:
— Иван, рябчик мой.
— Нет, мой, я первый его увидел.
— Нет, мой, я первый выстрелил.
— Ты мимо выстрелил, не попал.
— Нет, ты мимо выстрелил.
Спорили, спорили, начали отнимать рябчика друг у друга и чуть рябчика не разорвали. Друг друга по морде.
Вот Степан говорит:
— В чем дело, о чем мы спорим, можно рябчика разделить, и никому не будет обидно.
— Как?
— А вот как. Дело идет к вечеру, заночуем в этой избушке, ляжем спать, и вот кому из нас приснится лучше сон, того и будет рябчик.
Порешили.
Зашли в избушку, поели, легли спать. Степану не терпится. Думает, он рябчика убил. Спрашивает Ивана:
— Иван!
— Что?
— Спишь?
— Сплю.
— А сон видишь?
— Вижу.
— Какой?
— Да будто я еду на чудесном велосипеде и так будто еду, что земля подо мной летит.
— Ну, я лучше тебя видел,— говорит Степан.
— Какой?
— Я тоже будто еду на велосипеде и так еду, что дух у меня занялся. И вдруг вместо рук у меня крылья выросли. Большие крылья, такие же, как у аэроплана. И вместо котомки вдруг хвост вырос, и вот будто я лечу...
— Чур, ничья,— говорит Иван.
— Почему?
— А потому, ты меня разбудил и не дал мне сон досмотреть. Может быть, он лучше бы твоего был.
— Ну, ладно, ничья так ничья.
Опять будто заснули. Степану опять не терпится. Он опять говорит: