Алексей Бондин: Рассказы - Алексей Бондин 7 стр.

Они теперь не разговаривали и делали вид, что не замечают друг друга.

Как-то раз на Костю напали ребята. Они обступили его со всех сторон и угрожали избить. Шурка стоял в стороне, наблюдая издали, и радовался: «Так тебе и надо, Глыба-неулыба». Он представлял себе — вот сейчас Костю свалят на землю и начнут тузить изо всех сил.

Сережка первый подскочил к Косте и ткнул кулаком в грудь. Костя побледнел, и сердце Шурки неожиданно забилось. Где-то глубоко в душе шевельнулась жалость к своему бывшему товарищу. Шурка даже хотел броситься на выручку к нему, но Костя ловко отбился от ребят и разогнал их.

Дня через два с Шуркой произошла такая же история. На него напали ребята из соседней улицы. К нему смело подбежал широкий, как карась, парень и угрожающе проговорил:

— А-а, попался, молодчик!

Он схватил Шурку за ворот и ударил кулаком по спине. Шурка ответил на удар ударом, но к нему бежали еще пять человек и кричали:

— Дуй его, Васька, Козонка!

— Он у меня в прошлом году щегла выпустил....

Но неожиданно ребята отскочили от Шурки и бросились бежать в рассыпную. Шурка оглянулся. Он не верил своим глазам: к нему на помощь бежал Костя. Он вызывающе погрозил в сторону ребят кулаком и крикнул:

— Попробуйте, суньтесь,— и, обращаясь к Шурке, спокойно, покровительственно сказал: — Пойдем... Придут они к нам в улицу, мы им покажем...

Они молча шли рядом, а вслед им летели ребячьи голоса:

— Глыба-неулыба!..

— Козонок!..

— Неулыба-глыба!..

— Сырая копна, фигу выкуси на!

— Все равно в одиночку надерем вас.

Шурка шел рядом с Костей, подавленный, молчаливый. Ему хотелось сказать Косте что-то такое хорошее, но придумать он не мог; хотелось сделать что-то приятное, но что именно, он не знал. А Костя, глядя в небо, проговорил:

— Ты зря на меня сердишься. Сметану твою начал таскать не я из крынки, а Мишка Гвоздев. А потом все начали лизать. И зачем тебя принесло с крынкой играть в клюшки?

Но Шурка уже не думал о сметане. Он был рад, что помирился с Костей.

С этих пор товарищи были неразлучны. Однажды в теплый августовский день они вдвоем залезли на колокольню церкви. Им давно хотелось туда забраться и посмотреть с высоты птичьего полета на окрестности завода. В особенности их манило круглое отверстие, проделанное в вершине остроконечного шпиля почти у самого креста. Они несколько раз пробовали проникнуть туда, но их не пускал сторож Вавилыч, хилый, сгорбленный старичок. Тогда они пробрались тайком.

На колокольню вела железная винтовая лестница. Она круто поднималась в темной каменной дудке. Ребята ощупью пробирались по ней. Но вот они влезли на нижний ярус колокольни. Здесь было светло. Почти бегом вбежали по лестнице в средний ярус, где висели колокола. Шурке хотелось дернуть за веревку одного из колоколов, но Костя строго остановил его.

Они подошли к чугунному барьеру и взглянули вниз. Широкой, блестящей на солнце, лентой лежала река, дальше—завод. Вдали тянулась извилистая синяя кайма леса, а за ней голубел далекий кряж гор.

Ребята молча смотрели, очарованные невиданной картиной.

— Эх, важно! — с волнением сказал Шурка,— Лезем выше, на третью колокольню?

Они бойко поднялись по узкой лестнице и пролезли через квадратное отверстие в обширное помещение. Здесь, неожиданно для себя, они увидели огромный часовой механизм. С толстых валов, обмотанных стальными канатами, спускались тяжелые чугунные гири. Множество больших и малых шестерен сцепились зубьями и образовали причудливый узор, покрытый толстым слоем пыли.

— Часы,— тихо сказал Шурка и вспомнил четыре больших циферблата, укрепленных над средним ярусом колокольни.

— Куранты,— поправил Костя.

Шурка вопросительно посмотрел на товарища. Он не понимал это, но не спросил, а подумал, что все часы на церквах называются «куранты».

— А они не ходят? — спросил он.

— Нет.

— А почему?

— Испортились,— ответил Костя.— Они каждый час звонили в колокола.

— А ты слыхал, как они звонят?

— Нет, я не слыхал... Мне бабушка рассказывала,, что красиво играли... Пойдем, посмотрим колокола, в которых часы играли.

Мальчики поднялись еще выше. Теперь из-за кряжа-гор стала видна огромная гора; она голубела в бирюзовой дымке, а внизу, среди садов и огородов, вились улицы.

Костя взглянул вверх. Острый шпиль уходил ввысь..

Под сводом верхней колокольни чернело отверстие — проход в самый шпиль.

— Лезем туда, Шурка,— сказал Костя и, не дожидаясь согласия, стал забираться по отвесной железной лестнице. Лестница покачивалась, скрипела.

Мальчики очутились в темном чердаке церкви, уходящем ввысь, куда скупо пробивался свет из отверстия,, слабо освещая железные переплеты. Меж переплетов отвесно поднималась лестница и терялась в полумраке.

— Я полезу,— сказал Костя.

— Туда?

— Туда, к дыре. Лезем.

И Костя осторожно стал взбираться. Лестницы одна за другой, от переплета к переплету, подымались все выше и выше. Кругом было тихо и сумрачно.

Наконец, Костя достиг круглого отверстия. Снизу, с земли, оно казалось маленьким, и Костя думал, что в него пролезет только голова, но сейчас перед ним раскрывалось круглое окно, диаметром в метр. Стоять было удобно — на переплеты железных стропил были положены доски. Он взглянул вниз, где Шурка. Тот осторожно поднимался, покряхтывая. Видно было только его коротко остриженную голову с большим вихром на вершинке.

— Шурка! Как здесь хорошо! — с волнением крикнул Костя.

Мальчики стояли у окна и смотрели.

— Смотри! Наш дом видно... И ваш тоже. Эвон, видишь?

Возле самого окна пролетела стайка черных галок. Увидев ребят, они всполошно закричали и черными камнями упали вниз.

— Мишка Гвоздев, гляди, на крыше сидит, голубей гоняет... Видишь,— обрадованно говорил Шурка...

— Вижу...

— А люди-то внизу какие маленькие!

— Высоко, значит. А земля-то какая большая.

— Гляди, еще лестница! — вскричал Костя.

Только сейчас мальчики обнаружили железную цепь — стремянную лестницу. Она спускалась сверху, проходила через окно и была прикована нижним концом к железной угловине стропил. Костя высунул голову и увидел, что лестница протянулась к золоченому шару, на котором был установлен крест. Он взялся за цепь и дернул. Цепь звякнула и натянулась.

— Шурка,— подумав, сказал Костя,— можно к самому кресту залезть.

— Уй, высоко! Не залезть.

— Ну, не залезть. Вон лестница-то какая хорошая, по ней можно до неба добраться.

— Голову закружит.

— У меня никогда не кружит. Я полезу, а?..

— Не надо, Костя, а вдруг сорвешься?

— Ни черта не сорвусь, ты только держи цепь, чтобы она не качалась... Ладно?

Шурка со страхом смотрел на товарища.

— Не надо, Костя,— пробовал он еще раз его отговорить, но Костя решительно поддернул штаны, заправил глубже рубашку, затянул потуже ремень и взялся за лестницу.

— Залезу... Ты только держи здесь хорошенько, чтобы все было, как надо.

Шурка с замиранием сердца следил за Костей, а тот ловко выбрался из окна и повис на цепочке. Глубоко просовывая ноги в стремена, он стал подниматься все выше и выше. Вскоре Костя скрылся. Шурка выглянул. Костя уже был у золоченого шара, потом исчез, а через минуту до Шурки долетел его голос:

— Шурка! Ура!..

— Где ты?

— Здесь, у самого креста... Ох, и славно здесь!

— Не страшно?

— Ни черта не страшно... Только штаны и рубашку завозил. Сажа здесь, от завода, что ли?

— А я полезу?

— Нет, не надо, будь там. Потом слазишь, а я покараулю лестницу.

Костя удобно уселся на шар, облапив подножие креста ногами, потом снял ремень и припоясался к кресту. Он видал, что так делают электромонтеры, когда работают на столбах. Было весело. Кругом было видно на несколько десятков километров. Тихий ветер приятно обвевал его.

— Шурка!

— А?

— Где ты?

— Здесь!

— А я здесь... Тебе меня видно?

— Нет. 

— И мне тебя не видать.

Друзья перекликались и не замечали, что на площади у церкви уже собрались кучки любопытных. Шурка крикнул:

— Костя!

— А-а!

— Гляди, внизу народу сколько собирается на тебя смотреть.

— Вижу. Ну, пусть смотрят.

Костя раскинул руки, как крылья, и, постукивая задниками сапог по золоченому шару, запел:

Шурка слушал товарища, с завистью заглядывал вверх, ему было скучно. Он подергал за цепь и крикнул:

— Костя, слезай!

— Подожди, посижу,— слезу.

Ребята не знали, что происходило в это время внизу у церкви. У паперти толпились люди. Двери церкви были закрыты. В них свирепо бил кулаками высокий костлявый мрачный человек —отец Кости, а возле него стояла плачущая женщина.

— Костя, слезай!

— Подожди, посижу,— слезу.

Ребята не знали, что происходило в это время внизу у церкви. У паперти толпились люди. Двери церкви были закрыты. В них свирепо бил кулаками высокий костлявый мрачный человек —отец Кости, а возле него стояла плачущая женщина.

— Открывай, Вавилыч! — кричал отец.

Мать со стоном кричала:

— Пустите, пустите...

— Не открою,— отвечал за дверью глухой голос Вавилыча.— Сказал, не открою и не открою... Пока ребята сами не слезут, не открою.

— А я говорю — открой,— настаивал отец.

— Не открою. Будь покоен, а мальчишку пугать тебе не дам. То и знай.

Отец отбежал от паперти, и, смотря вверх на крест, где спокойно сидел Костя, грозил кулаком и кричал:

— Слезай, мерзавец!

— Слезет... небось... Как залез, так и слезет,— успокаивающе говорил маленький рыжий мужичок и, посмотрев вверх, одобряюще добавил: — Ну, молодец, герой, не боится, а мы на земле стоим, да боимся.

— Костя, слезай! — уже раздраженно кричал из шпиля Шурка.

— Сейчас! — крикнул Костя и задумался. Залезать было хорошо, но слезать трудней. Он отстегнулся от креста и, держась крепко за цепочку, стал осторожно, на брюхе сползать по скользкому шару, нащупывая ногой первое стремя. Но как он ни старался продеть в него ногу, оно не давалось: плотно лежало на шаре и скользило по гладкой его поверхности. Руки устали держаться за цепь. Он снова вполз на прежнее место, сел и изучающе стал смотреть на цепь. Отдохнул, снова попробовал спуститься и снова не мог продеть ногу в первое стремя. Снова залез отдыхать.

— Скоро, Костя? — нетерпеливо кричал Шурка.

— А ты не торопи,— строго сказал Костя. Он сидел и вспоминал, как он залез. И вдруг вспомнил, что он в последнее стремя не вставал, а вполз из предпоследнего. Сердце затосковало.

— Шурка! — крикнул он.

— Ну!

— Смотри, где стремя, и показывай мне. Я не вижу...

— Ну, смотрю.

Костя плюнул в пригоршни и стал спускаться по шару ниже. Вот он повис в воздухе и стал шарить ногой стремя. Шурка, увидя ноги товарища, кричал:

.428

— Повыше... еще повыше... еще, немного... еще...

Костя стиснул зубы. Руки резала цепочка. Казалось, еще момент, и он выпустит ее из рук и полетит с сорокаметровой высоты вниз. А Шурка кричал, чуть не плача:

— Пониже, еще, вот тут, тут, тут...

Костя, наконец, сунул ногу в стремя и проговорил, задыхаясь:

— Есть.

Дышать стало легче. Он твердо встал и передохнул. Посмотрел вниз и стал осторожно, медленно спускаться от одного стремени к другому. Шурка стиснул зубы и крепко держал конец цепи. Вот уж Костины ноги показались возле отверстия. Шурка потянул их к себе.

— Тяни пуще,— кричал Костя,— тяни скорей!.. Руки онемели. Упаду. Тяни...

— Да тяну...— почти визжал Шурка.— Уй, чорт, говорил, что не лазай.

Шурка напряг все свои силы, подтянул и схватил Костю за ногу, втащил ее в окно. Он думал, что если Костя оборвется, он все равно не выпустит ноги, пусть и он полетит вместе с ним.

Но Костя не оборвался. Он сунул в окно другую ногу. Шурка схватил и ее, обнял обе ноги ниже коленей. Костя подался всем телом к окну, схватился руками за край окна и сел.

— Пусти теперь, Шурка,— сказал он спокойно.

Но Шурка не слышал. Он стиснул ноги товарища и приник к ним лицом.

— Пусти, говорят тебе.

Шурка взглянул на товарища. Глаза у Шурки были влажные, нижняя губа вздрагивала.

— Ты о чем ревешь, Шурка?

— Да-а... Я... я думал, ты...

Он не договорил. А Костя задумчиво смотрел на друга. Лицо его тоже изменилось — осунулось и слегка побледнело. Шурка стащил его с края окна и сказал:

— Пойдем вниз.

Они стали спускаться знакомыми лестницами.

На паперти их встретил Вавилыч. Он был тихий, сгорбленный. Увидев ребят, он подбежал к ним, схватил их за руки и лепетал дрогнувшим голосом:

— Милые мои... А я-то... Ведь... Ведь всего надумался... Отвечать ведь мне бы пришлось за вас.— Он обнял Костю. — Там отец тебя ждет, а мать-то вся ведь исстрадалась. Пойдемте...

Вавилыч торопливой походкой направился к закрытой двери. Лязгнул железный засов двери. Дверь распахнулась. Вавилыч, счастливый и радостный, вывел ребят.

МАШИНКА

Вам интересно знать, как мы раньше работали. Работали не так, как сейчас. Я вот теперь хорошо понимаю, что если мы на каждую пустяковину придумаем техническое приспособление, так это все нам же на пользу. А ну-ка, попробуй, бывало, прежде, сунься с этим изобретением. Э-э, батенька мой! Кроме лиха, от этих изобретений ничего не получишь.

Помню я, вот такой случай был. Работал я в железнодорожном депо на ремонте паровозов. Были у нас тут три молодых слесаря: Ванюшка Цветков, Мишутка Долганов да Шурка Тяжельников. Ребята будто так, незаметные.

Ванюшка, например, с виду некорыстный: маленький такой, толстый, как обрубок, черноглазый, а бойкий, подвижной. Нынче рабочий народ культурный, посмотрю я. Не слышно среди них прозвищ, а прежде, бывало, что ни человек, то обязательно прозвище имеет. Иной так с прозвищем и в могилу ляжет.

Вот и у Ванюшки тоже прозвище было, да еще не одно. Должно быть, потому, что рожа у него была такая пухлая, румяная, все время на улыбочке. Добродушный парень был. Хохотун. Хохотал звонко, раскатисто. Как, бывало, захохочет, расцветет будто весь, щеки надуются, и сам весь надуется, как пузырь. Глядя на него, все со смеху покатываются. Ну и прозвали его Ванька-Пузырь. А другой для большего смеха просто так, любя, возьмет да и назовет — Волдырь, а то Пупырь. Оно, пожалуй, подчас и обидно, а он не обижался. Таков уж нрав у него был.

— Ну что?.. Ну, пузырь, ну, волдырь,— и сам хохочет.

А вот Мишутка Долганов был других статей человек: светлорусый, высокий, тонкий да жилистый. Бывало, стоит в толпе — будто на ходулях поднялся, топчется и смотрит на всех сверху вниз. И тоже прозвище имел. Соломиной звали его. А парень был хороший, смирный, курицу не обидит, только несловоохотливый и угрюмый. Лицо у него сухощавое, брови всегда немного приопущены. Посмотришь на него и думаешь, что он сердится, а на самом деле — простой парень, услужливый. Если беда у кого какая, он в лепешку расшибется — последнюю рубаху снимет и отдаст.

А Шурка Тяжельников совсем на отличку был и от Ванюшки и от Мишутки. Здоровенный парень. В плечах — косая сажень, руки пудовые, походка — медвежья, тяжелая. Правая нога как будто ничего, а левой он загребал... Но удивительно, как его грязь любила! К вечеру так отвозится, только глаза да зубы видно. Вот уж в таком-то виде как улыбнется — прямо картинка! Что у него было, такое, ну, я бы сказал, привлекательное,— так это глаза. Голубые, голубые! Как мотыльки. Веселые! А прозвище было у Шурки — Лапоть. Ну, ему это прозвище было дано, пожалуй, кстати. Присмотришься к нему, .и верно — лапоть лаптем. Сапоги всегда у него растоптанные, курносые. Голенищи до самых пят спущены, штаны широкие, болтаются. Неаккуратный парень! И волосы он не любил чесать: всегда у него из-под шапки торчали куделей. Неуворотный был. Где только бы он ни прошел — все летит. Подойдет к верстаку али к станку и обязательно что-нибудь уронит.

Вот сойдутся они все трое, разговаривают, а рабочие смотрят на них издали и посмеиваются:

— Вот Пузырь, Соломина и Лапоть сошлись.

Так вот тройка эта работала больше на дышлах. Работники были хорошие, добросовестные. Чтобы после них переделывать пришлось или после первой поездки чтобы машинист ремонт записал? Никогда!

И взбрела им в голову раз такая штука. Ванюшка-Пузырь смотрит на колесо паровозное и говорит:

— Как бы это, ребята, такую штуковину соорудить, чтобы не опиливать вручную цапфы?

А цапфы — это шейки на паровозных колесах, на которые дышла навешивают.

— Машину бы такую,— говорит,—придумать, чтобы поставить ее,— и крути, Гаврила. И паровоз чтобы не буксовал.

Шурка-Лапоть подхватил эту мысль и еще хитрее замыслил:

— Вот хорошо бы так сделать: сидеть, давнуть бы кнопку — шейка точеная, давнуть бы другую — дышла бы на месте, чтобы не кожилиться, не одевать их.

Мишутка-Соломина промолчал, взглянув на того и на другого, а потом подумал и сказал:

— Есть такое дело... У вагонных колес шейки обтачивают.

— Есть,— говорят,— верно!

— Айдате-ка, посмотрим.

Ну и пошли всей компанией. Присмотрелись к переносному станочку, которым обтачивают у вагонных осей шейки.

Шурка и говорит:

— Вот вроде этой бы смастерить.

И что же? Завязла ведь эта дума у ребят. Раньше, бывало, в праздник всегда их можно где-нибудь встретить. Или по улице дружненько идут, или в пивнушке сидят, а то в городском саду с барышнями гуляют, или все трое на реке ершей удят. А с этих пор как сквозь землю провалились. Только и увидишь, что на работе.