— Но это же как раз моя идея! Мне она вчера пришла в голову! История девушки, которая не хотела ни денег, ни власти, которая выходила замуж за бедных людей, и стоило ей вступить с ними в союз, как они вдруг шли в гору. Как, говоришь, называется фильм?
Ширли послушно повторила название. Жозефина от возбуждения сжала кулаки.
— Никогда не видела, чтобы телевизионная передача производила на тебя такое впечатление, — ехидно заметила Ширли.
— Но это же не абы какая передача, это история, которую я собираюсь рассказать в моем проклятом романе…
Она закусила губу, заметив, что проговорилась. Ширли скромно молчала, ликуя в душе.
— Никому не расскажу. Святой истинный крест, клянусь здоровьем Гэри.
Ширли протянула руку и поклялась, а пальцы другой руки скрестила за спиной. Потому что уж Гэри точно собиралась рассказать. Она ничего от него не скрывала. Чтобы он все знал о жизни. Чтобы он знал, как люди друг друга используют, мучают, обвиняют. Чтобы он был осторожен и всегда начеку. Рассказывала она ему и о таланте, о любви, о встречах и вечеринках. Она не принадлежала к тем взрослым, которые считали, что бывают разговоры не для детских ушей. Ширли полагала, что дети и так раньше нас обо всем узнают и лучше нас все понимают. У них есть интуиция, от Бога или от дьявола, это как вам угодно, но они действительно все знают. Они заранее знают, когда родители хотят развестись, знают, что мама попивает втихомолку, что папа спит с кассиршей из супермаркета, что дедушка умер вовсе не от инфаркта в своей кровати, как утверждает семейная легенда, а отдал Богу душу на стриптизерше с Пигаль. Не стоит их обижать, выставляя простофилями. В общем, безапелляционно заявляла она, думайте что хотите, а я не держу сына за дурака!
— Едва я вошла сюда, как почуяла неладное, — сказала Ширли, пытаясь подначить Жозефину и вытянуть из нее детали.
Она не была уверена, что все поняла правильно. Ей не хватало подробностей.
— Да, я сглупила, — сказала Жозефина. — Недооценила тебя.
— Я, Жози, собаку съела во всех этих играх. Слишком часто меня раньше обманывали… Я теперь насквозь вижу тех, кто мухлюет.
— Но ведь ты никому не скажешь?
— Никому не скажу.
— Она будет в ярости, если узнает, что я тебе рассказала…
Кого Жозефина имеет в виду? Ирис? Ширли сделала вид, что прекрасно поняла, о ком речь, чтобы подтолкнуть Жозефину на дальнейшие признания.
— Надо, конечно, научиться врать…
— Да, вот только ты не слишком одаренная ученица, Жозефина!
— Когда Ирис предложила мне написать для нее книгу, я, конечно же, сразу отказалась, сама понимаешь.
«В яблочко! — подумала Ширли. — Аферу и правда затеяла Ирис. Я так и знала; но к чему все это?»
— И ты теперь ищешь сюжет для романа…
— Да. Она предложила мне обменять мой так называемый писательский талант на денежные знаки. Пятьдесят тысяч евро, Ширли! Немалая сумма.
— И тебе правда нужно столько денег? — удивленно спросила Ширли.
— А это уже другая история. Я тебе не рассказывала.
Ширли в упор уставилась на Жозефину. И той пришлось все рассказать.
Ширли скрестила на груди руки и вздохнула.
— Ты в своем репертуаре. Позволяешь себя сожрать первой же акуле… Одного не понимаю, Ирис-то зачем это нужно?
— Я напишу роман, она опубликует его как свой и прослывет писательницей. Сейчас это модно, знаешь, все пишут, все считают себя литераторами. Началось все с того, что она похвасталась в гостях одному издателю…
— Да, но какой смысл? На кого она хочет произвести впечатление? Что ей это даст?
Жозефина опустила глаза.
— Она не стала мне говорить…
— И ты согласилась, так ничего и не узнав?
— Я решила, что это ее личное дело.
— Жози, ты согласилась жульничать и даже не докопалась до сути дела? Нет, я тебе удивляюсь!
Жозефина молча обкусывала кожу вокруг ногтей, боязливо поглядывая на Ширли.
— Мне бы хотелось, чтобы ты, когда увидишь ее в следующий раз, добилась ответа! Это важно. Она выпустит твою книгу под своим именем и что получит? Славу? Для этого нужно, чтобы ваша книжка прогремела… Деньги? Она все отдает тебе… Если только она не задумала обвести тебя вокруг пальца… это не исключено. Она обещает тебе деньги, но отдаст только малую часть, а остальное заберет и уедет к любовнику в Венесуэлу…
— Ширли! Тебе бы самой романы писать! Не пугай меня, и без того страшно.
— Или она хочет добыть себе алиби… Плетет гнусные интриги за твоей спиной. Закрывается в комнате. Говорит всем, что работает, а сама вылезает из дома через балкон и…
Жозефина растерянно глядела на подругу. Ширли уже раскаивалась, что посеяла сомнения и тревогу в душе Жозефины.
— Я записала вчерашний фильм, хочешь посмотреть?
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас. У меня занятия в консерватории через полтора часа, если не успеем, я оставлю тебя наедине с телевизором.
Пока Ширли ставила фильм, Жозефина рассказала ей в подробностях о займе Антуана, о предложении Ирис, о том, как она боялась писать: «мне было страшно, что не получится, когда ты вошла на кухню, я как раз металась, я ждала вдохновения. В общем, даже и неплохо, что мы с тобой поговорили, я теперь не чувствую себя такой одинокой. Есть, с кем поделиться, когда что-то не ладится… Ведь Ирис еще и спешит, она обещала издателю к концу месяца показать двадцать страниц текста!»
Они уселись на диване. Ширли нажала на кнопку пульта и крикнула «Мотор!» На экране появилась обворожительная, прелестная, восхитительная Ширли Маклейн, вся в розовом, в розовой огромной шляпе, в розовом доме с розовой колоннадой, она идет за розовым гробом, который несут восемь мужчин в черном. Жозефина забыла о книге, забыла о сестре и о ее издателе, забыла о кошмарном долге Антуана — и как прикованная, следила за стройной фигуркой в розовом, которая спускалась по ступенькам, пошатываясь от горя.
— Ты видела у меня на компьютере фотографию мужчины в синем пальто? — шепнула она Ширли, пока шли титры.
— Да, и я подумала, что ты занимаешься чем-то важным, раз прицепила его фотографию перед глазами, значит, он будет тебя вдохновлять…
— Ничего не вышло. Он меня не вдохновляет!
— Сделай из него одного из мужей, и все будет в порядке!
— Ну спасибо, ты же мне сказала, что они все помирают.
— Последний не помер!
— А-а, — пискнула Жозефина. — А то мне вовсе не хочется, чтобы он умер!
— Silly you![27] Ты даже не знаешь, кто он.
— Я его себе придумываю, и это очень приятно. Знаешь, даже приятней переживать любовь лишь в мечтах, никакого риска, что тебя отвергнут или бросят.
— А заниматься любовью в мечтах, это как?
— До этого еще не дошло, — вздохнула Жозефина и опять уставилась на экран, где гроб с телом покойного мужа, выскользнув из рук могильщиков, прыгал по ступенькам, а Ширли Маклейн безучастно брела следом в своей большой розовой шляпе.
Ночью он просыпался и долго не мог уснуть. В кошмарах мсье Фожерон грозил ему пальцем, и он подскакивал весь в холодном поту, намокали даже простыни и подушка. Антуан задыхался, хрипел, извивался, изнемогал, пока ему, наконец, не удавалось очнуться и вдохнуть хоть немного ночной прохлады. Он вставал, принимал душ, надевал чистые пижамные штаны, стоял у открытого окна, вслушиваясь в шумы и шорохи африканской ночи. Крики попугаев на крыше дома, визг обезьян, прыгающих с ветки на ветку гигантских акаций, легкие шаги газели в высокой траве, — все казалось ему каким-то странным, зловещим. Он и днем-то чувствовал себя здесь чужим, каким-то инородным телом, но ночью… ночью будто весь мир ополчался на него, все гнало его отсюда и кричало: возвращайся к своим белым, к этим хрупким потеющим людям, которые не выносят африканской жары и глотают лошадиные дозы хинина!
Он слушал спокойное дыхание лежащей рядом Милены и не мог уснуть. Поднялся, спустился в гостиную, налил себе виски и вышел на деревянную террасу, окружавшую дом. Сел на ступеньки, хлебнул глоток, и еще, и еще. Глаза привыкали к темноте. Постепенно во мраке появились желтые огоньки, которые загорались один за другим и все, казалось, светили в его сторону: это были желтые глаза крокодилов. Они сияли на черной глади реки, как светлячки, скользящие по черной блестящей поверхности болота. Они смотрели на него. Он слышал, как крокодилы бьют хвостами по воде, как медленно, тяжело ворочаются их тела, как они плывут к берегу и ждут. Ждут напротив дома. Один, потом второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой… Они вспарывали темноту, как молчаливый десант. Иногда один из них разевал пасть, и в ночи высвечивались ряды острых белых зубов. Потом челюсть с треском захлопывалась, и опять только желтые огоньки, только глаза, глядящие прямо на него. Двадцать миллионов лет они живут на земле, им нипочем любые природные катаклизмы, земля вокруг них дрожит и собирается в складки, горит и плавится, трескается и леденеет. Они видели, как вымирали динозавры, они видели первых приматов, первых людей на четвереньках, первых людей, вставших на ноги, первых прямоходящих людей, первых людей, стреляющих друг в друга — и они всегда были здесь, начеку, на страже. Он против них пустое место. Он так одинок здесь. Не с кем поговорить. А главное, никаких вестей от мистера Вэя. Ни весточки. Ни чека, ни объяснения. Его секретарша каждый раз говорит, что, дескать, да-да, mister Wei is going to call you back [28], только он никогда не перезванивает. Don’t worry, mister Tonio, he’ll call you, he’ll call you, everything’s all right[29], но нет! Ничего не «ол райт», он не заработал ни гроша с того самого дня, как они сюда приехали. Девочкам он просто врал по телефону. Рассказывал о невероятных прибылях, обещал, что скоро позовет их к себе, что это случится вот-вот, прямо на днях. Они, вероятно, слышали неуверенность в его голосе, потому что отвечали односложно, не хотели его обидеть. «А Жозефина?» — подумал он, наблюдая за еще одним крокодилом, подплывающим к общей группе; еще две желтые лампочки в сияющем огоньками партере, нацелившем на него бинокли. Фожерон, наверное, все ей уже рассказал. Она не позвонила. Ни в чем не упрекнула. Ему было стыдно. Шаря глазами по желтым точкам в сумраке ночи, он почувствовал, что вот-вот расплачется. Какой же он трус! Сильней, чем стыд, его мучил страх, разраставшийся в его душе, холодный и липкий, не оставлявший его ни на минуту. Страх занял место былой уверенности в себе — о, как спокойно и беззаботно когда-то потягивал он виски под полотняным тентом, отдыхая после сафари! Об этом страхе не знает никто. Кроме крокодилов. Они чувствуют его страх из глубины болота и сползаются все ближе, питаясь им и становясь сильнее. Они ждут. У них полно времени, и время работает на них, сколько их ни убивай, они знают — победа за ними, они все равно возьмут верх. Грубая сила всегда побеждает. Они ждут, нацелив на него свои желтые фонари. Чтобы ему было еще страшней. Его страх растет, он огромен, как пропасть, он пожирает его…
Жозефина… Милена… Они крепчают по мере того, как он слабеет, они смело смотрят вперед, ясно видят цель, а он крутит головой, как флюгер. Милена держится нарочито спокойно и безмятежно, когда Понг приносит почту. Она ничего не говорит, не спрашивает, пришел ли чек, и равнодушно наблюдает, как он разбирает конверты, а сама терзает отбивную из мяса буйвола, чиркая ножом по тарелке. От этого звука у Антуана мороз по коже. Она интересуется: «Вкусно? Тебе понравилось?» Она научилась готовить буйволятину, вымачивая ее в соусе из мяты и дикой вербены, который придает мясу вполне изысканный вкус. Хоть какое-то разнообразие, альтернатива вечному цыпленку.
Она строила планы: ее натуре не свойственна была праздность. Выучить китайский. Освоить китайскую кухню, делать браслеты, как местные женщины на рынке, возможно, даже организовать их продажу во Франции, изготавливать косметику из местных растений и красителей, открыть кинотеатр и изостудию. Каждый день у нее появлялись новые идеи. Жозефина даже не удосужилась набрать номер, чтобы отругать его, сказать, какой он предатель и трус. Две женщины, защищенные броней. Или крокодиловой кожей, улыбнулся он смелости своего сравнения. Женщины научились быть настолько сильными, что стали неуязвимыми. Порой даже жестокими и безжалостными. И правильно. Сейчас нужно быть безжалостными. Он смотрел на берег, на каменные ограждения вокруг болота, на решетки, которые не пускали крокодилов расползаться по территории. Он чувствовал, как поднимается ветерок, ерошит ему волосы. Вот один крокодил решил выбраться из воды. Он выполз на берег и почапал вперед на своих коротеньких ножках — ножках калеки, подумал Антуан. Прижавшись мордой к решетке, крокодил, казалось, призадумался, попытался укусить проволоку, выдал какой-то хриплый вскрик, смыкая челюсти на решетке. Потом лег и закрыл свои желтые глаза, медленно, нехотя, как опускают ставни на окна.
Накануне Милена сказала, что ей бы хотелось съездить в Париж. На недельку. «И ты сможешь увидеться с девочками», — добавила она. Внутри у него что-то оборвалось, страх овладел всем его существом. Он мигом взмок, пот закапал крупными каплями: как встретиться с Жозефиной и девочками, как признаться им, что он ошибся, что разведение крокодилов — не такое уж удачное начинание, что он в очередной раз попался на крючок?
Он оглядел высокую траву, ветви огромных акаций, дрожащие от предрассветного ветерка. «Я так люблю раннее утро, рождение дня, сверкающие капли росы на траве. Я так люблю запах вербены, стволы деревьев в первых лучах, легкий туман, плывущий над проснувшейся землей. Неужели это я, Антуан Кортес, сижу на ступеньках веранды?» Крокодил вновь начал тыкаться мордой в решетку. Он не отступался от своего намерения. Его глаза сузились от гнева, когти скребли землю. Словно он рыл подкоп. «Это, вероятно, самец, — подумал Антуан, — настоящий самец. Он наделает для меня множество малюток, он такой. Надо, чтобы он наделал множество крокодильчиков. Надо, чтобы это чертово разведение как-то продвигалось! Тебе сорок лет, твою мать, если ты сейчас не раскрутишься, тебе конец! Никто больше не захочет иметь с тобой дело, разделишь судьбу всех стариков и лузеров, так нельзя, твою мать, сволочная жизнь!» Он громко бранился, чтобы разжечь в себе ненависть, ненависть к мистеру Вэю, ненависть к крокодилам, ненависть к этому миру, где человек, не достигший успеха к сорока годам, объявляется неудачником, ненависть к двум самкам, которым все нипочем! И отвращение к себе. «Ты тут всего полгода и уже готов опустить руки…»
Антуан встал, чтобы налить еще виски, но решил взять всю бутылку и пить из горлышка. Если он поедет в Париж, нужно будет обсудить с Фожероном стратегию возврата своих денег. Фожерон всегда был доброжелательным и любезным. «Наверняка из-за денег Шефа и связей Филиппа, — хмыкнул он, вновь поднося к губам бутылку, — ну и ладно, он приятный человек, я поговорю с ним, и мы найдем способ заставить старого китайца раскошелиться. За кого он себя принимает? За китайского императора? Те времена безвозвратно ушли, ха!»
Он решил было, что имя мистера Вэя снова стиснет его горло страхом, как удавкой. Но ничего подобного не произошло. Наоборот, он ликовал. Его наполнила какая-то безумная радость, радость человека, который точно знает, как разбить морду ненавистному мерзавцу. Он очень хорошо представлял, что ему следует сделать: поехать в Париж, поговорить с Фожероном, разработать план действий и получить наконец свои деньги. Наверняка есть способ извлечь какую-то пользу из этого Крокопарка — да что там, раскрутить его на полную катушку! Кто здесь главный, на этой долбаной плантации? Я, Тонио Кортес… я и никто иной. И я не сопляк, что цепляется за мамкин подол! Я настоящий крутой парень! Такой парень может даже пойти и чмокнуть злобного крокодила в нос! Он засмеялся и поднял бутылку за здоровье крокодила.
Утренний свет стер желтые крокодильи огоньки. Солнце вставало за крышей дома с такой царственной медлительностью, что Антуан замер, взволнованный, преисполненный почтения. Он глубоко поклонился солнцу, шаркнул ногой, потом другой, не удержался на ногах и растянулся в пыли.
Встав, глотнул из бутылки, разыскал взглядом потускневшие желтые глаза, открыл ширинку и выпустил горячую, звонкую золотистую струю им навстречу. Он им покажет! У него не осталось ни стыда, ни страха, так что пускай поостерегутся.
— Хочешь что-то доказать, писая на этих тварей? — раздался сзади сонный голос.
Милена, завернувшись в простыню, спускалась к нему по ступенькам. Он тупо посмотрел на нее.
— Ну и видок, — прыснула она.
Антуан подумал, не снится ли ему все это, и нет ли в ее голосе презрения? Он оглушительно расхохотался, надеясь, что смех прозвучит естественно, и низко поклонился со словами:
— The new Tonio is facing you![30]
— Говори по-французски, прошу тебя! Я не все понимаю…
— Займись языком! А я знаю то, что знаю, и я знаю, что скоро все изменится…
— Этого-то я и боюсь, — вздохнула Милена, туже затянув простыню. — Все, пошли завтракать, Понг уже на кухне…
Антуан, покачиваясь, направился к дому, а она сухо добавила ему вслед — достаточно громко, так, чтобы он не мог не услышать:
— Надеюсь, ты будешь таким же смелым и решительным с этим жуликом Вэем. Когда я думаю, что мы растратили почти все мои сбережения, у меня душа в пятки уходит!
Антуан не услышал. Он промахнулся мимо ступеньки и во весь рост растянулся на полу веранды. Бутылка виски, прыгая по ступенькам, долетела до нижней и разлилась; солнечные лучи засияли на поверхности коричневато-золотистой лужицы с резким запахом.
— Ну вот, я ей и говорю, что вы должны увидеться, очень глупо, что вы больше не общаетесь, а она отвечает: нет, пускай сперва передо мной извинится, причем искренне извинится, от всего сердца, не как-нибудь формально, она сама на меня набросилась, она в конце концов моя дочь и должна меня уважать! Я ей сказала, что передам тебе и…
— И я, конечно, извиняться не собираюсь.
— Значит, вы еще не готовы увидеться…
— Мне без нее очень даже хорошо живется. Я не нуждаюсь ни в ее советах, ни в ее деньгах, ни в ее так называемой любви, которая по сути не что иное, как злоупотребление властью. Ты думаешь, наша дорогая мамочка меня любит? Ты действительно так считаешь? А я вот в это не верю. Она выполняла свой долг, когда нас воспитывала, но она нас не любит. Она любит только себя и деньги. Тебя она еще как-то уважает, потому что ты удачно вышла замуж, и она теперь может кичиться своим замечательным зятем, твоей шикарной квартирой, твоими друзьями и твоей светской жизнью, но меня… меня она презирает.
— Жози, ты не видела ее уже восемь месяцев. А вдруг с ней что-то случится… это же все-таки твоя мать!
— Не случится с ней ничего: злоба консервирует! Папа умер от инфаркта в сорок лет, а она до ста доживет.
— В тебе самой говорит злоба.
— Нет, не злоба, а свобода! С тех пор, как я ее не вижу, чувствую себя гораздо лучше…
Ирис не ответила. Она смерила взглядом прелестную блондинку, которая в этот момент входила в кафе, заливисто хохоча.
— Ты меняешься, Жози, меняешься. Ты черствеешь… Не пора ли остановиться?
— Скажи мне, Ирис, ты назначила мне свидание в этом кафе на Порт д’Аньер только для того, чтобы поговорить о матери и прочесть мне мораль?
Ирис вздернула плечи и вздохнула.
— Я только что заходила к Шефу в офис. Там видела Гортензию: она просит стажировку на июнь, это нужно для школы. Должна тебе сказать, что все молодые парни в конторе встали на уши. Там просто жизнь остановилась, когда пришла Гортензия…
— Знаю-знаю, она на всех производит такое впечатление…
Ирис и Жозефина обедали в кафе «Карфур». Стекла звенели от шума грузовиков; завсегдатаи заходили, громко хлопая дверями. В основном, молодежь из соседних учреждений. Они толкались, кричали, что умирают от голода и выбирали бизнес-ланч за десять евро, включающий полбутылки вина. Ирис заказала яичницу с ветчиной, Жозефина — зеленый салат с йогуртом.