Я уеду, но потом все-таки вернусь в самый лучший на свете город у серого холодного моря, с оглохшим, запустелым портом.
Смажу маслом моего коня, подниму еще немного сиденье, похлопаю по рулю. Он преданно звякнет. Поеду, конечно, к причалу – помчусь по дорогам насквозь, по асфальтовым, по земляным, а потом быстро-быстро по мертвому бетону, не в лес, нет, к са́мой воде, а там по трапу, вверх, колесами прыг! прыг! на тот самый корабль, на котором… Будет стоять он. Ждать меня в кителе жестко-ворсистом, черном, пахнущем так, как надо. Вскинет голову мне навстречу. Скажет тихо: «Привет!» Очечки и правый глаз, все на месте. А потом добавит громче, по-капитански: отдать швартовы!
Олеандровна, ты чего? Да не плачь! Не плачь, я ж пришлю тебе посылку, не надо, так-то уж не переживай. Брошу бутылку из-под нарзана прямо в море, наверняка доплывет. Только у бутылки темного изумруда придется горлышко отколоть. Справишься? Легко, я знаю. А как отколешь, из сырой черно-зеленой тьмы тут же полыхнут, жгя лицо, дохнут слезно – водоросли, йод, глина, рыба, свобода, соль. И на ладонь тебе выпадут два маленьких предмета, твои любимые инструменты – ржавый винт и погнувшаяся с золотым ушком игла.
СКАЗКИ НА КРЫШЕ
И тогда ты сказала: что ж, давай теперь просто дружить.
Я смеялась. И твои колокольчики переливались! Оцепивши кормушку, лили звон, ты была птицелюбива – оч-чень… Птицы по утрам, услыхав – от кормушки тянулась специальная веревочка, за которую нужно было дернуть, – слетались завтракать. Стайки воробьев, синички, изредка снегири. Для голубей она была маловата. Но и во все остальное время ветер приносил к тебе в дом слабое, мелодичное сердцебиение. Сейчас колокольчики подпевали мне. А я смеялась.
Ты ждала терпеливо, когда же я от. Ну, я и от. И говорю:
– Слушай, ну, и как ты себе это представляешь?
А ты, распрямившись, у тебя вообще осанка – ничего так, не то что я – все время сутулюсь, а ты, наоборот, даже и специально распрямляешь плечи, а мне просто лень про это все думать. И как ни в чем не бывало:
– Что?
А я:
– Как мы? Будем с тобой дружить?!
– Не знаю, – и знакомая, рассеянная улыбка чуть вкось.
– Вот именно что!
– А ты? Знаешь?
Мне опять стало дико смешно.
Слушай, в этой газировке, которую ты налила мне в высокий стеклянный стакан с каемочкой матовых солнышк по кругу, в скользящих вверх пузырьках пряталось такое веселье и легкость – сдерживаться просто уже невозможно! Легкие наполнились газом. Легкие взрывала легкость. Но чтобы не слишком напугать тебя, я приподнялась только слегка. Самую малость над креслом, на ручку которого на минутку присела, поднялась, перевернулась, чтобы можно было коснуться мысочком, большим пальцем и чуть ее потрогать, вот эту штуку – круглый шарик из пробки, весь твой дом – сплошь артефакты – и тут же вернуться назад, приземлились.
– Да вот так и представляю – понимаешь?
– Нет!
– Да что ж непонятного! Будем летать с тобой, танцевать, сигать, перепрыгивать, бежать сквозь грозу! Понимаешь?
– Нет!
Ну, тогда гляди.
Беремся за руки и поднимаемся тихо-тихо, чтобы не поранить, осторожно голову – люстра, распахиваем окно. Над кормушкой мимо коломальчиков, колодевочек, в кроткий простор раскинувшего руки вечера, сквозь аромат разбросанных по синеве лохматушек жасмина, мимо твоих любимых птиц, двумя подружками, свободной рукой срывая ромашки.
Ромашки? На небе?
Привет тебе! Вот же они. Белые, уткнувшись прозрачными стеблями в свод небесный, свесив головы вниз, здесь буквально на каждом шагу!
Ты:
– Я-то давно это знаю, но откуда же знаешь ты?
– Я просто догадалась! Ясно? Я догадалась обо всем, – сжимаю твою руку больнее, будто хочу на что-то намекнуть.
Тут же ты и смутилась, и горечь легким стежком начала пробиваться по диагонали, от бровного уголка, через веко, в глаз, ямку… Стой! Не дрейфь! Это была просто проверка.
Гляди, как мы уже высоко, – давай лучше потанцуем, прямо здесь, пикируем – что это? Теплостанция, отвечаешь ты, ее видно из моего окна. Не так уж далеко мы и улетели.
В самый раз! Здесь твои птички споют нам самый щекотный, самый воздушный на свете танец, называется танго, менуэт, мазурка, фламенко, вальс, но если хочешь, и мурку. Нет, танцевать будешь ты одна, я-то совсем не умею. Лопатки уткнув в трубу, такую теплую – отсюда, представь, она не кажется мне такой безнадежной, отличный окрас – красно-белый; шесть красно-белых труб в нахлобучках дымков, крыша – танцплощадка, нас изучает голубь. Хорошо, я потанцую с тобой – головой, ладонями, подстучу тебе в бубен, подщелкну, буду плыть растерянно за твоим шелковым платьем, как оно раскрывается мягкими полукруга́ми, распускается гигантским цветком, как касается горла острым краем свободы в темно-оранжевом ветре. Потому что закат. По твоим движениям буду угадывать душу твою, как она хочет обнять весь мир, но немного боится, как каждого любит-не-любит, по твоим глазам понимать время, как они то закроются, то распахнутся.
И каждый мой взгляд на тебя будет означать все тот же курлык:
Люблю. Я люблю тебя.
А ты, уронив на глаза челку, развернешься на миг и спросишь.
Да за что?
И, помолчав: какая ж ты фантазерка! Я – обыкновенная русская баба.
Ты – баба? Что же, слушай.
Я люблю тебя.
И это самая последняя правда.
Но ее вечно мало, всегда нужно, чтобы не ветер, небеса, горы, а мелкие ноты, россыпь черешен на палочках – так и быть… Танцуй и внимательно слушай, глотай все их с косточками, которые я сейчас проращу.
Люблю тебя за то, что у тебя мое самое любимое имя. Когда-то мою лучшую подругу звали так. Потом она, правда, куда-то делась, если честно, пошла к матросам, но ты же сама спросила – прости… Она ни при чем, но имя! Носящий его может быть или беспросветно счастлив, или страданиями ослеплен. Но сейчас нам некогда думать, в какой из сосудов залили твою судьбу.
Люблю тебя за то, что ты совершенно из другого теста.
А я ведь совсем не умею печь пирожки.
Люблю, что ты волшебница из синего ситца. Тебя сшили пальцы девочки-сироты с узенькими терпеливыми глазами.
Люблю за то, что ты все одолела. Все победила, идешь одна. Твердую поступь тропой соснового бора, строгость плеч, уверенность каждого движения, жеста – люблю.
Люблю, что к тебе никогда не добраться. Две пересадки, потом автобус, который никогда не приходит. От остановки в гору. Вечно не работает лифт. Но зато как утопишь круглую кнопку звонка, открывается дверь. В проеме ты – и хочется кричать тебе в лицо, чтобы ты превратилась в такого же, как все, человека.
Люблю за вытянутый коричневый свитер, который ты дала мне в тот вечер мороза, хотя это совсем не в твоем духе, дистанция, строгость, почти холод. Но тут уж куда деваться – мороз. Я не вернула – ты не напомнила, никогда.
Люблю смотреть на тебя вот сейчас, стоя на краю над домами разного роста. Вспышки огня на стеклах, всполохи меди, черные росчерки крыл среди листьев. И слышно, как внизу кричат дети на качелях, как играют в футбол мальчишки. Глухие удары о мячик – тук, тук, тук.
Люблю твои дурацкие проговорки, прорвавшиеся случайно слова с такой же металлической, напрягшейся спинкой. «Необходимо принять продуманное решение», «постепенно выработать» чего-то там… Любимая, милая, замолчи!
Люблю, что ты птиц возлюбленная сестрица. Смотри, они держат тебя за свою. Уже сплели венок из самих себя, видишь, воробушки выложили подвижный круг над порхающими волосами, говорят: чирик! Гляди, приблизились и другие – пеночки, горлицы, иволги, дрозды, кукушата! Все тянутся к тебе клювами, крыльями. Все танцуют с тобой. Думают: ты их бог, богиня, богица. Но ты их просто сестра.
Дай выдохнуть мне. Пауза, в которую сейчас же врывается птичий гомон.
Кончилось танго, фокстрот, началась мурка. Ты и это знаешь. Откуда? Но дух и приемы те самые , неподражаемые, неизучаемые, русские, почему ж тогда у тебя такие глаза?! С роскосью. Рысью? Ты – чья?
Вся со всеми. Знаю. Любая с любым.
Люблю тебя за эту невозможную, людям это ведь никому не под силу, широту. Купленную страданиями, разбитым двадцать раз сердцем. Асимметрию губ, один уголок чуть выше, всегда смеется, другой тянется вниз.
– Это что же, – ты перебиваешь, – вот так мы и будем дружить, всегда на крыше?
– Нет, конечно же, нет. Не только. Рассказать тебе дальше?
– Да.
И опять эта смешная осанка, величественный кивок головы – хотя ты уже можешь, в принципе, не напрягаться. Ведь ты ж понимаешь, куда я веду.
– Нет!
– Сейчас увидишь.
Гляди, это твое окно с кормушкой, а над ним вот оно – теперь и мое. Без всего – цветов, горшков, занавесок, терпеть не могу эти поляны пыли. Не обижайся, у тебя-то они совершенно другие – светлые, чистые паруса, в плавание быть готовым. Помнишь, ты и этих куколок нам приносила, из той самой сказки, где река и живые деревья в картине, почти за окном, – так я впервые услышала про Оле-Лукойе. С зонтиками из папиросной бумаги и спичек он пробирался по партам, тонконогий хитрец! Какая густая зелень у тебя на окне, фикусы, крокусы, фиалки, а это что за пальмовые метелки?
А ты с любовью: «Это не метелки, это – драцена». Ха! Так ты еще и подруга цветов? Где же лейка? Да какая там лейка! Опять я забыла. Ночью само – огромно, зябко – распахивается окно, влажно дышит. И, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, волна накрывает все растения незаметно быстро, откатывает назад – обдавая запахом желтых кувшинок твои спящие ноздри, – вот и поливка готова, так? Не отвечай, не отвечай мне! Тс-с. Ты же спишь, не видишь?
Я живу над тобой, этажом выше – на твоем втором мне темновато. Живу, потому что теперь я твоя соседка. Надеваем фартуки?
Заходи и спрашивай – ой, простите, а нет ли у вас – а то у меня кончилась просто совсем и до самой крупинки.
Не хочешь? Хорошо, давай я спрошу.
Тогда ты в фартуке, а я в футболке и в джинсах.
Простите, а у вас нет ли капельки соли? Немного помидоров? Желательно огурец, лучше восемь. Четыре щепотки перца. Фунт сметаны, пол-унции чего-то еще. Едкая сирень лука. Я хочу порезать, посолить, поперчить, да-да, и укропчик, вот этот, да что вы, неужто прямехонько с грядки? Тоже растет на подоконнике, тянется к людям. Какое же счастье, что снова лето. Но мой салат все равно – «весенний». Салат вечной весны из помидоров и огурцов в сиренево-белых кольцах.
Угощаю! Вот самое витаминное в твоей жизни блюдо, а вот эта наша такая простая огуречная дружба.
А на следующий день ты ко мне – вот сварила соляночки, знаю, супа у тебя никогда, хочешь?
Но какая же это солянка! Это пища тех, кто ходит в столовку только на небе. Выхлебываю ее в один глоток, даже ложка гнутая не успевает как следует потрудиться, даже скатерть-клеенка, продырявленная сигаретами (ну, прости), прожженными глазками вылупилась изумленно – вот она, закадычная женская дружба.
А после обеда наговоримся всласть – о мужьях, о детях, внуках, внучках, зятьях, ценах, продуктах – о чем там еще воркуют кумушки на сосне?
Не нравится? Да, ты не кумушка, знаю. Хорошо, тогда просто опять возьмемся за руки, да, за руки, не волнуйся, что ты все дергаешься, точно лань, это я лань, а не ты, а и то не дергаюсь.
Встанем на подоконник, вот наша любимая дверь, да какое самоубийство, ну, что ты все нервничаешь – забыла, на каком живешь этаже? Вот гляди, это паруса в голубых разводах, а это молнии моря, мира, держись.
И чуть пружинят гладкие доски палубы. Дерево – гибкое, так удивительно, да? Скрып мачты, плотные шлепки волны о борта, водные гуканья – бывают ли звуки краше? Плывем с тобой без капитана, без моряков – зачем? Ультрамарин с хвойным оттенком, россыпь мелких барашков, паруса натянуты, рулим по сменам. Запах тины и воли, глубокой ночью переплываем в озеро. Лишь под самое утро на берегу среди зеленых холмов и рощиц поднимается темный, немного замшелый замок – в усмешечках мелких башен. Вспыхивают запонки заполненных пушками бойниц. Тяжкий мост на цепях гремящих. Вряд ли нам, конечно, откроют.
Все равно нетерпеливо сойдем на берег, качается под ногами, туфли бросим, босыми в колкий шелк травы, сорвем первую землянику. Гляди-ко, корова. Спокойная, сонная и будто отмытая, в черных пятнах на ярко-белом. Все-таки явная заграница. Швейцария, да?
– Нет, Германия, – уточняешь ты тихо.
Ну, слава богу, хоть что-то произнесла. Слизываю с губ капельку словесной влаги – не напиться, но все-таки кое-что. Ты вообще замечаешь, как здесь красиво? Когда ты в последний раз жила в общем сне с кем-нибудь?
Позади замка маленький храм. Белый с красной черепичной крышей. Дверь открыта.
В храме – свечки, заходи кто хочешь, зажигай свои. На лавочке в глубине, даже сразу не видно, сидит седенький батюшка и улыбается – Бог вас благословит, девочки, Бог вас благословит.
И тут мы очнемся. Сидя на подоконнике среди драцен, фиалковых всплесков и красных бегоний – рядом. Вот и подружили с тобой по-соседски, да? Ладно, пойду уже. Синей лошадью вздохну у тебя на пороге.
– Подожди немного, – ты скажешь. – Светает, но ничего ведь не ходит еще. Давай постелю тебе на кухне, годится?
Знакомый топчанчик, темнота обнимает, ничего не видно.
Только блюдца поют и ложки скочут, только чашки, за ручки схватясь, хохочут. Но сплю, сплю, сплю.
Когда ты появилась у нас? В нашем интернате для? Довольно поздно, классе в пятом, наверное, или в шестом? Не помню. Но очень не сразу. Так всем и казалось сначала: поздно! Поздно ты к нам пришла, когда уже ничего не поправишь. Но ты все равно приходила. Хотя сначала мы смеялись. Над тобой, над кем же – а ты будто и не понимала, что твои куколки, сказки, нитки, пуговицы, щепки – все твои побрякушки!.. мы давным-давно пере-рос-ли. Помнишь, как Светка схватила клубки и стала ими кидаться и будто случайно выкинула один за одним в окно? Ты ей скрутила руки, помнишь? Нам понравилось твое сопротивление. Ты вообще оказалась упрямой! Все настаивала, что это занятия не для малышей, нет, как раз для нас, для, так сказать, взрослых, да-да, да-да, да-да. И в конце концов убедила даже Евгешу. Особенно когда на благотворительной ярмарке под твоим руководством наши поделки принесли дому нехилый доход. И упорно учила нас шить, лепить, мастерить из любого подручного материала. Игрушки, солонки, шкатулки, человечков-подвески к зеркальцу заднего вида, но можно и на лампу, на холодильник, крепим круглый магнитик – вот и кусок хлеба у вас в руках. Можно сдавать в салоны, магазины, а можно учить других. И рассказывала, как сделать офигенный наряд из ничего. Вот здесь обметать. Шарфик, браслет, сумочка – красоту можно сшить из воздуха, из внезапного поворота головы, из небрежности мнимой.
Вот послушайте, вырезала ты кружок из светлого фетра, – жила-была одна девочка, и она твердо знала: нет никого некрасивее, чем она, на земле. Черные глазки, печальный ротик – ножницами чик-чик. Но как-то раз эта страхолюдина-девочка вышла во двор ненавистной школы и увидела у ног упавшую ветку, вообще-то это была просто кривая ветка березы, но чем-то она напомнила девочке маленького лося, лосенка со склоненной вниз головой…
Так все время и было. Ты учила нас премудростям рук, а заодно рассказывала свои сказки, и вскоре мы реально подсели. На занятия, на сказки. Они были странные, в них все мешалось, девочки из современных городов, с мобильниками и Интернетом, Иван-царевичи, принцессы, короли, щуки, единороги. Сквозь то, что ты создавала на наших глазах, из слов, картонок, прищепок, пустых стержней, пробок, фольги, скорлупок проступал неожиданный, совершенно новый смысл.
На стол неловко впрыгивал инвалид-капитан на одной ноге по стойке смирно: слишком любил играть в солдатиков, перпендикуляры и маршировку, вот страсть к прямохождению и искалечила его навсегда. Парусник с лягушонком, который почему-то не умел плавать, но выжил благодаря своему инженерному дару. Рыжеволосая в косичках из мочалки – хулиганка, которая жаждала только любви и всех обижала одного этого ради, чтобы однажды стать доброй, умной – сестрой, женой, мамой. Желтый из пинпонговых шариков мишка Винни, лежебока, лентяй, зато сберег чистоту души. Именно с помощью лени. У всех и всегда находился выход, каждый придумывал и догадывался, как ему жить, и даже плохое оборачивалось во благо. Вот про что ты рассказывала сказки.
Потом тебе наконец разрешили забирать нас на денек, и ты стала приглашать на выходной всю нашу компашку. Светка к тому времени уже называла тебя мамой, правда, вскоре она стала сбегать все чаще и чаще, в ней словно жил сумасшедший железный моторчик, ему бессмысленно было сопротивляться, никакими силами нельзя было ее удержать – невозможно! – так и шло, пока ее не убили, в зарослях Измайловского парка. Хотя нам наврали другое – мы узнали все равно. Никто не смог уберечь Алену, уже совсем взрослой, четырнадцатилетней, резко усыновили французы, и она укатила в замок с башенками и белыми лебедями на темно-зеленом, открытку прислала один раз. Всё. На наши письма, вопросы – ни звука, ни слова! «Значит, ей хорошо, – улыбалась ты. – Пишут часто, только когда страдают». Настя, самая тебе преданная из всех, держалась дольше других, но этой осенью до того увлеклась своим байкером…
Так я и осталась одна.
Тут ты как раз сломала руку – и два месяца мы ничем не занимались, зато я приезжала к тебе домой несколько раз – просто так. Ты просила сделать кое-что по хозяйству, поила чаем, один раз даже оставила переночевать – кухня, чашки, топчанчик и пляски ложек.
Никогда я так и не смогла назвать тебя «мама». Какая ты мне мама, слушай! Я сама уже мама почти, Евгешка-то выбила для меня, как для самой умной! для надежды и гордости! три побежденные олимпиады – я давно поступила куда захочу! – выбила мне жилье, у меня будет своя квартира, однушка на самом краю, ну и что – все равно дико круто. Только что мне там делать одной в однушке? Просто жить, ты сказала, Гос-поди! Но разве же дело в этом, разве в этом ужас – когда началось оформление этой квартиры – стало ясно, не только школа кончается, не только я переезжаю в другой дом, кончается зачем мне к тебе приходить – эти рамки крошатся, уроки кройки-шитья-дизайна, мастер-классы, как быть женщиной, мамой, женой, сестрой (мы потом догадались, что ты и про это) – назови как угодно, но все это шипит, испаряется, будто не было… Ты сказала глубокой ночью, когда догорел наш выпускной, последний фейерверк и стало пора прощаться, я спросила тебя одними глазами: «Что же дальше?» Ты ответила вслух: «Как далеко мы забрались на этом кораблике, тут уж и дом мой недалеко, пешком можно дойти – хочешь переночуешь?» А когда мы добрались наконец до дома, ты добавила, будто сама слегка этому удивляясь, в твоем непередаваемом отстраненном духе: «Что ж, давай теперь просто дружить». Я сказала, вдруг потеряв голос, просипела едва различимо: но я не знаю, что это значит. А ты ответила: ну, подумай.