«Да уж, – подумала Аня, отрываясь от письма. – Страсть матери к мужчинам была пагубной: она иссушала ее не хуже алкоголя. Бесконечные любовные утехи, бесконечные скандалы, разборки, ревность, венерические болезни, аборты, все это изматывало ее, разрушало, убивало. И убило! Мать умерла в пятьдесят лет от сердечного приступа – в тот день ее бросил очередной любовник, и этого разрыва она не пережила…»
«…О том, что Шура умерла, я узнала с опозданием на три месяца. Сразу, как только эта новость дошла до меня, я поспешила навести о тебе справки. Тогда у меня не было мыслей подружиться с тобой (прости меня, девочка, но до нашего знакомства я не воспринимала тебя как свою внучку), мне только хотелось убедиться, что ты в порядке. Когда я узнала правду о тебе и твоей матери, я пришла в ужас. Я даже не предполагала, что есть женщины, которые могут тратить деньги на мужиков в ущерб ребенку! Это кошмарно! Но еще кошмарнее то, что она не стеснялась развратничать при тебе! Когда мне об этом поведала твоя соседка по коммуналке, я нарисовала себе твой портрет: размалеванная, грубая, прокуренная девица, на которой негде ставить пробу – я решила, что у такой матери не может вырасти приличная дочь… Как я ошиблась!
Девочка моя, когда я увидела тебя, такую чистую, такую невинную, такую добрую, в моей душе все перевернулось… И я единственный раз в жизни, поверь мне, единственный, горько пожалела о содеянном. Я не должна была отсылать Шурку прочь (если ты еще не знаешь, сообщаю: она была моей домработницей), не должна была откупаться от нее комнатой и деньгами, я не должна была вычеркивать тебя из своей жизни… Я очень виновата перед тобой и на коленях прошу прощения!
Отдельное «прости» за то, что не осмелилась сказать тебе правду в лицо…»
Аня вытерла ладонью крупные горячие слезы, что непрерывно катились по щекам, и возобновила чтение.
«…Чернила кончаются, поэтому буду заканчивать свое сумбурное послание. Я о многом тебе хотела рассказать, но, пожалуй, не смогу, и не из-за чернил, просто трудно изложить историю моей жизни и жизни твоих родителей в нескольких абзацах. Но ты узнаешь ее, если захочешь. Для этого тебе надо нагрянуть в гости к Вете Голицыной, ей обо мне известно буквально все. Знала бы ты, как распирало ее все эти годы, как она мечтала растрепать всем мои тайны, но я крепко держала эту сплетницу за гузку письмами ее мужа. Этот бонвиван всю жизнь был в меня влюблен!
Но я отвлеклась, а между тем есть то, что ты должна исполнить обязательно. Для собственного блага. Аннушка, когда приедешь к Вете, не забудь спросить, где зарыта собака.
Так и спроси: «Где зарыта собака?» Если она заартачится, ищи сама.
219-6-3;55-10-6; 200-3-5; 301-12-2; 12-7-3; 600-29-2»
Удивленно моргая, Аня смотрела на ряд цифр. Это еще что такое? Шифр, что ли? Но зачем эти игры в шпионов? И при чем тут собаки, да еще дохлые? Зачем ей останки мертвого пса? Как написано в письме, для собственного блага? Ну уж это, извините, перебор…
Пропустив строчку с глупым шифром, Аня перескочила на первую в последнем абзаце.
«Прощай, моя девочка, больше не увидимся! Надежды на свидание в загробной жизни у меня нет: нам уготованы разные дороги – меня, в отличие от тебя, ждет ад. Но не беспокойся обо мне, я договорюсь с самим чертом!
Будь счастлива, внученька! Прости и прощай!
Р.S. Письмо никому не показывай, про собаку не говори ни одной живой душе. Когда найдешь ее, узнаешь почему».
На этом письмо заканчивалось. Аня еще раз пробежала глазами по последнему абзацу, пробормотала: «Прости и прощай», сложила лист, аккуратно разгладила и зачем-то засунула обратно за переплет.
В голове был полный сумбур. На сердце камень. Она не знала, радоваться ей или огорчаться. С одной стороны, Аня была в полном восторге оттого, что баба Лина оказалась ее настоящей бабушкой, с другой, ей стало горько, потому что узнала она об этом только сейчас… Еще ей не верилось, что написанное в письме правда, ведь она привыкла считать себя сиротой – мать с детства твердила ей, что у нее не осталось ни одного живого родственника. Поумирали, говорила она, кто от пьянства, кто от болезней, кто от старости… И вот теперь оказывается, что у нее куча родных! Есть даже брат с сестрой… С ума сойти, брат с сестрой! Она всегда мечтала их иметь! Конечно, Фрося с Денисом ей страшно не понравились, и они приняли ее в штыки, но тогда-то они не знали о своем родстве… А теперь они могут подружиться!
А еще у нее появился папа – Эдуард Петрович Новицкий. И пусть некоторые злые люди утверждают, что он бандит, она все равно будет его любить! Да, будет любить за троих: за себя и за его противных детей.
Но сначала она должна узнать всю правду. И, чтобы узнать ее, она поедет не к старухе Голицыной, как советовала ее бабушка, нет, она сразу отправится к Эдуарду Петровичу Новицкому.
К своему отцу.
Эдуард
Эдуард Петрович неспешно прохаживался по кабинету. Он только что поел, вот и ходил: в каком-то Каринкином журнале прочитал, что после еды нельзя сразу садиться (а тем более ложиться), желательно подвигаться, чтобы пища быстрее переварилась и не отложилась в жир. Глупость, наверное, но Эдуард Петрович вот уже две недели придерживался этого совета – вдруг не глупость, вдруг поможет.
Когда он в шестнадцатый раз пересек кабинет, дверь неожиданно распахнулась, но в помещение вместо секретаря ворвался некто в красном пуховике и шапочке с помпоном.
– Это что еще такое? – рявкнул Эдуард, недовольно воззрившись на незваного гостя.
Нежданный визитер тут же был вышвырнут из кабинета за шкирку, и вместо него на пороге нарисовался привычный Андрюха.
– Эдуард Петрович, – возмущенно забухтел он, оттесняя незнакомца от двери своим мощным плечом. – Тут к вам какая-то ненормальная рвется, говорит, вы захотите с ней встретиться… – Он резко обернулся и цыкнул: – А ну не толкайся!
– Что за ненормальная?
– Не знаю…
– Я Аня! – раздалось из-за Андрюхиного плеча. – Аня Железнова!
– Аня? – переспросил Эдик, подходя к двери. – Но что ты тут делаешь? А впрочем, неважно… Андрюха, пропусти!
Парень нахмурился, но все же пропустил.
– Здрасти, – выпалила Аня, влетая в кабинет.
Поначалу Эдик не узнал ее – молоденькая девчушка в спортивной шапчонке, в пуховике и джинсах была ему незнакома, но, приглядевшись повнимательнее к ее лицу: широко распахнутым серым глазам, румяным щечкам, пухлому рту, он понял, Аня просто поменяла гардероб, что, безусловно, пошло ей на пользу – теперь она выглядела на свои двадцать с хвостиком, а не на чужие сорок.
– Откуда ты узнала, как меня найти? – удивленно спросил Эдуард.
– Петру Алексеевичу Моисееву позвонила, он сказал…
– Ну проходи… Присаживайся. – Эдуард Петрович указал рукой на стоящий в углу кабинета кожаный диван. Когда Аня послушно на него опустилась, он сел рядом и предложил: – Рассказывай, что привело тебя ко мне.
– Я хотела спросить… – Аня смешалась, опустила глаза. – Узнать кое-что…
– Так спрашивай. – Эдуард Петрович приглашающие развел руки.
– Вы… Вы… – Она судорожно вздохнула, зажмурилась, сжала кулаки и выпалила: – Вы мой отец?
Эдуард растерянно заморгал, не зная, как воспринимать это заявление – как глупую шутку или как бред сумасшедшей.
– Скажите, это правда? – настаивала Аня. – Правда?
Вульф недоверчиво покосился на зажмурившуюся девушку, шумно вдохнул, выдохнул, почесал в затылке, но так и не принял окончательного решения.
– Эдуард Петрович, почему вы молчите? – в сердцах выкрикнула Аня, распахивая глаза. – Вы не хотите отвечать?
– Видишь ли, в чем дело… – Он потер кончик носа указательным пальцем. – Я не совсем понимаю… э… с чего ты это взяла?
– Вы отец мне или нет? – сорвалась она. – Отвечайте!
– Нет… Наверное…
– Наверное? Что же вы точно-то не знаете?
– Да мало ли… – Эдуард поерзал на диване, потом придвинулся к Ане вплотную и очень серьезно спросил: – Почему ты решила, что я твой отец?
– Элеонора Георгиевна назвала меня своей внучкой, вот я и решила, что только вы можете…
– Когда она тебя назвала внучкой? – с сомнением протянул он.
– Сегодня. Вернее, я не знаю, когда, но сегодня…
– Во сне, что ли? Или она явилась к тебе в виде туманного облака?
– Я нашла ее письмо в книге, которую она всегда читала…
– Письмо? – Он все еще ей не верил. – Какое еще…
– В нем она назвала меня своей внучкой.
– Где письмо? – деловито осведомился Эдуард.
– Осталось дома! – Аня так разволновалась, что стукнула кулаком по кожаному подлокотнику дивана. – Но какое это имеет значение?
– А ты ничего не напутала?
– Нет, я дважды его перечитывала, в письме синим по белому написано, что она моя бабка. Вот я и пришла к вам, чтобы узнать правду… – Аня возбужденно завозилась. – Вы знали мою мать Александру Железнову?
– А ты ничего не напутала?
– Нет, я дважды его перечитывала, в письме синим по белому написано, что она моя бабка. Вот я и пришла к вам, чтобы узнать правду… – Аня возбужденно завозилась. – Вы знали мою мать Александру Железнову?
– Не-е-ет.
– Она работала у вас домработницей. Такая маленькая, кривоногая, с плоским лицом…
– Шурка, что ли? Конечно, я ее помню… А что, она твоя мать?
– Вот именно!
– Ну и при чем тут я?
– Вы с ней спали?
– Я? – обалдел Эдуард Петрович. – Ты что, с ума сошла?
– Может, по пьяни или с голодухи?
– С голодухи я, конечно, и не с такими тра… в смысле, занимался любовью… Но с Шуркой… – Он замотал головой: – Нет, с ней я точно не спал. Я в своем доме никогда… Табу!
– Но бабуля же ясно написала, – от волнения Аня даже заикаться начала, – ч-ч-то я ее внучка! А кроме вас, никто не мог сделать ребенка моей матери!
– Тебе сколько лет? – спросил Эдуард Петрович.
– Двадцать три, а что?
Он сосредоточенно кивнул:
– Я так и думал… И в каком месяце у тебя день рождения?
– В декабре. Двадцать восьмого.
– В декабре… – повторил Эдуард Петрович, что-то мысленно подсчитывая. – Я в то время, когда тебя зачали, мотал срок в Уфимской колонии строгого режима. – Он скривил рот в подобии улыбки. – Я не твой отец, извини.
Аня потерянно на него посмотрела и пролепетала:
– Как же так? Ведь баба Лина… – Она закусила большой палец, всхлипнула. – Она не могла меня обмануть…
– Не знаю, девочка… – Эдик тяжело вздохнул. – Не знаю.
– Может, у нее есть еще один сын? – встрепенулась Аня.
– Нет, у нее только Ленка, дочь.
– Тогда что же получается? – Аня прикрыла рот рукой и чуть слышно прошептала: – Получается, что она моя мать?
– Ленка? Да ты что! Не выдумывай! Ленка бесплодна, это все знают! Она ни от кого не скрывает, что не может иметь детей…
– Но вдруг…
– Никаких вдруг! У нее с ранней молодости проблемы с гинекологией, мать ее по больницам таскала и по санаториям, но все без толку! – Он рубанул воздух рукой. – Ленка бесплодна, это точно!
Лицо девушки тут же скривилось, и из ее глаз фонтаном брызнули слезы.
– Я ничего не понима-а-а-а-ю… – содрогаясь от рыданий, голосила она. – Ничего…
– Не реви, – по-учительски строго сказал Эдуард. – Слезами горю не поможешь… Тем более что никакого горя нет. Подумаешь, старуха в маразме что-то напридумывала…
– Она не напридумывала! И у нее всегда было острое мышление…
– И богатое воображение, – закончил за нее Эдик. – Ей просто так захотелось, чтобы ты была ее внучкой, что она даже поверила в свою фантазию… Со старыми людьми это бывает…
– Нет, Эдуард Петрович, вы ошибаетесь, – гораздо спокойнее сказала Аня. – Бабушка ничего не придумала… Если бы вы видели ее письмо, вы сами бы это поняли.
– Сделаем анализ ДНК? – подумав, предложил Эдуард.
– Что сделаем?
– Анализ, ты разве про такой не слышала?
– А… Слышала что-то… Но это, наверное, дорого и долго…
– А куда нам спешить?
– Это вам некуда, а мне… – Аня грустно улыбнулась. – Мне очень хочется побыстрее узнать правду. – Она надолго замолчала, собираясь с мыслями, потом глубоко вздохнула и заговорила вновь: – Не знаю, поймете ли вы меня, но я попытаюсь объяснить… Я всю жизнь была сиротой. Сиротой при живой матери. Она не любила меня, я чувствовала это и была страшно одинока… У меня не было друзей, потому что я считала: раз меня родная мать терпеть не может, то чужие люди и подавно… Но речь сейчас не об этом… – Аня тряхнула головой. – А о том, что у меня не было семьи: ни дядей, ни теть, ни сестер, ни братьев… И вот я узнаю, что семья есть, просто я о ней ничего до сих пор не знала. Оказывается, я не сирота! Оказывается, у меня есть бабушка… Да, она умерла, но у меня есть память о ней, есть ее могилка, на которую я смогу положить цветы… И у меня есть отец… Честно говоря, когда я прочитала бабушкино письмо, то первым делом подумала о вас… Эдуард Петрович, я была так рада, что это вы…
– Прости, Анюта, – он погладил ее по русым волосам. – Но это не я. И ты не ее внучка, это точно. Внучатая племянница, это может быть. У матери были сводные братья, были двоюродные, вполне возможно, что кто-то из многочисленного клана Шаховских и обрюхатил твою мать, но никак не я…
– Да, я понимаю… Но все равно, пусть не вы, пусть кто-то другой, но этот кто-то не абстрактный кобель, от которого мать меня нагуляла, а реальный человек, и имя его я теперь могу узнать!
– Каким образом, девочка?
– Я спрошу у Елизаветы Петровны Голицыной, она должна знать.
– Да-а, – протянул Эдуард, нахмурив кустистые брови. – Вета должна… Уж кому-кому, а ей вся подноготная нашей семьи известна.
– Тогда я побегу, – воскликнула Аня, вскакивая с дивана.
– Адрес-то хоть знаешь?
– Нет, – сникла она.
– Она где-то в районе «Сокола» живет, но мне неизвестен даже номер дома… Хотя ты не расстраивайся! У матери где-то должен храниться адрес Голицыной, она на свою память не надеялась, вот все и записывала… Она с молодости такая была, даже день моего рождения в календаре заранее обводила красным, чтобы не забыть… На полках с книгами поройся, где-нибудь и отыщешь…
Аня коротко кивнула и понеслась к двери.
– Доберешься или мне шофера попросить, чтоб довез? – крикнул ей вслед Эдуард Петрович.
– Нет, я на метро, – выкрикнула она на бегу. – До свидания!
– До свидания, – пробормотал он ей в спину. Когда же она исчезла за дверью, Эдуард нажал кнопку на новом телефоне и велел: – Андрюха, Шурика пригласи ко мне.
Не прошло и двадцати секунд, как Шурик появился пред очами босса.
– Ты старуху Голицыну с кладбища увозил? – поинтересовался Эдуард Петрович, откидываясь на мягкую спинку кресла.
– Я.
– Адрес помнишь?
– Волоколамка, дом с маленькими балкончиками, девятиэтажный, напротив подземного перехода, визуально помню, подъезд два, квартиры не знаю, но старуха говорила, что живет на четвертом этаже.
– Квартиру вычислим с полпинка: самая облезлая дверь – голицынская. – Эдуард Петрович побарабанил пальцами по столу, пожевал нижнюю губу – раздумывал, в итоге принял решение: – Давай-ка отвези меня туда. Только «Линкольн» не бери, лучше что-нибудь поскромнее, «фордик», что ли… И свистни там Тимоху с Панцирем, пусть тоже собираются. Все, через двадцать минут будь готов.
Шурик понимающе кивнул и быстрым шагом вышел из кабинета.
Аня
Адрес старухи Голицыной Аня нашла в ящике кухонного стола. На клетчатом листе, вырванном из школьной тетради, было написано: «Волоколамское шоссе, дом 10, кв. 86 – Вета». Сунув бумажку с адресом в задний карман джинсов, Аня выбежала из квартиры.
Добралась до «Сокола» за сорок пять минут. От метро доехала три остановки на трамвае. Нужный дом нашла сразу. Это было добротное каменное строение в девять этажей, из тех, в которые во времена «развитого социализма» селили военных в чинах и партийцев средней руки. Аня чудом справилась с кодовым замком на двери (на стене были нацарапаны цифры, код оказался верный), вошла в просторный холл. Поднялась на одном из двух лифтов на четвертый этаж.
Дверь квартиры восемьдесят шесть была, не в пример соседним, обшарпанной, хлипкой, с покосившимся номерком, даже коврик на полу поражал ветхостью. Аня аккуратно вытерла о него ноги, надеясь, что он не рассыплется под толстыми подошвами ее ботинок, и позвонила. Раздалась оглушительная птичья трель (в самый раз для глухой старухи, такой звонок не проигнорируешь), но никто не открыл. Подождав минуту, Аня позвонила еще раз.
К ее удивлению, никаких звуков из-за двери не послышалось. Странно… Куда могла податься больная старуха на ночь глядя? В магазин, аптеку? Что-то не верится, что в такую темень и гололед Голицына рискнет выходить из дома…
Аня перестала терзать звонок – постучала. Никакого ответа. Только дверь, на которую она обрушила свой кулак, неожиданно отворилась. Открыто? Открыто, это стало ясно, когда Аня толкнула дверь посильнее и та, повинуясь ее толчку, распахнулась настежь.
Сначала Аня ничего не увидела – в большой прихожей было темно. Но потом, когда глаза немного привыкли к мраку, она разглядела очертания мебели, двери в комнаты, большой мешок на полу, наверное, с картошкой. В квартире пахло любимыми духами Голицыной, а еще какой-то сушеной травой, подгоревшей картошкой, сыростью и… кровью.
Аня медленно подняла руку, щелкнула выключателем. Помещение осветилось тусклым желтым светом. Теперь можно было разглядеть не только очертания, но и сами предметы: шкаф, зеркало, висящий справа от него светильник в форме уличного фонаря, кресло под потертым пледом, оленьи рога над комнатной дверью… Еще стало ясно, что то, что лежит в углу прихожей, не мешок с картошкой, это сама Лизавета Петровна.
Мертвая Лизавета Петровна!
И из ее груди торчит огромная деревянная рукоятка кухонного ножа.