Антракт
Антракт очень важен. Особенно если ты пришел в театр послушать современную оперу. Родители (папы, мамы, дедушки, бабушки)! Отправляясь в театр или в филармонию, помните, что ваши дети любят антракт гораздо больше, чем музыку, которую вы поведете их слушать. Антракт — это бег наперегонки в сторону буфета. А буфет — это соки и вкусные бутерброды.
Вернемся туда, откуда мы начали и где прервались. Итак, NN приехал в Санкт-Петербург по приглашению международного культурного центра, занимающегося распределением грантов и зарубежных поездок среди ученых-гуманитариев. Визит бельгийского писателя был своего рода рекламной акцией и оказался, как сразу выяснилось, приурочен к выходу на русском языке его романа, того самого, скандального.
Во время дежурной гостиничной пресс-конференции специально для журналистов, на которую я пошел главным образом из-за обещанного фуршета, литературный мэтр, вопреки всеобщим ожиданиям, не производил впечатления яркого оратора. Да и внешность у него была вполне заурядная. Круглое бледно-унылое лицо мужчины предпенсионного возраста; узкий лоб, прорезанный короткими морщинами; большой нос, будто по прихоти прилаженный к физиономии неумелой рукой начинающего скульптора; длинный рот, устремившийся в обе стороны к оттопыренным ушам, торчащим поверх соломенных кудрявых волос, кудрявых и редеющих — сочетание, кстати сказать, неприятное. Говорил он тихо, словно неохотно пропуская слова сквозь зубы, покрытые желтым сигаретным налетом, так что в первых рядах было почти ничего не слышно. По правде говоря, вслушиваться не было особой надобности. Сидящие в зале в большинстве своем не знали французского, и всеобщее внимание было направлено на переводчицу, бойкую молодую брюнетку, которая громким, хорошо поставленным голосом озвучивала на русском языке все то, что произносил мэтр.
Завершая пресс-конференцию, NN что-то угрюмо фыркнул несколько раз в микрофон, и переводчица сообщила, что «наш гость» выразил желание встретиться со своими читателями, а также осмотреть достопримечательности бывшей российской столицы, которая, как он недавно узнал, только что отпраздновала свой юбилей.
— Встреча с читателями, — добавила она от себя, — будет проходить послезавтра в актовом зале нашего центра. А сейчас всех присутствующих, — тут она широко улыбнулась, — мы приглашаем в фуршетный зал для неформального общения.
Журналисты принялись укладывать в сумки свои диктофоны, фотоаппараты, видеокамеры, разбирать аппаратуру. Я, в свою очередь, поспешил в соседний зал к закускам и напиткам. В конце концов, ради них я сюда и пришел.
Бутерброды с семгой, равно как и хрустящие тарталетки с красной икрой, оказались, в самом деле, весьма недурны. А дивное французское вино тут же убедило меня в том, что я не напрасно посетил пресс-конференцию прославленного литератора.
О вкусной и здоровой пище
Знаю, знаю. Об этом не хуже меня писали многие, и, тем не менее… уж не взыщите… всего несколько слов.
Я все ж таки не перестаю поражаться, насколько быстро еда, особенно вкусная и питательная, меняет представление людей о вещах. Еще недавно мир казался тебе гнусной тюрьмой или, скорее, душным театром, а люди в нем — актеришками из заезжей провинциальной труппы, фиглярами, готовыми за жалкие гроши продавать свои никому не нужные задницы.
Но вот ты сытно поел.
И мир тотчас же преобразился. Теперь он уже не кажется жалким театриком. Нет. Теперь это роскошный подиум, по которому разгуливают взад-вперед в пластиковых диадемах длинноногие принцессы, улыбающиеся приветливым лучам софитов. По телу растекаются волны тепла и доброты. Хочется замереть, уснуть, забыться, остановить вращение земли и погрузиться в приятную грезу. Хочется избавиться от необходимости совершать поступки. Хочется полюбить всех на свете. Хочется улыбаться. Хочется мечтать о чем-нибудь великом, несбыточном и эпическом.
Видите, дорогой мой читатель? Я думаю, вы тоже пережили когда-нибудь эти прекрасные минуты. Желудок благосклонно урчит, по телу растекается приятная истома, а в душе вьет гнездо птица доброты и счастья.
Письмо моему другу, Любе Аркус, замечательному кинокритику, создателю и главному редактору журнала «Сеанс»
Дорогая Люба! Я давно хотел поделиться с тобой своими опасениями. Ты ведь знаешь, я — не кинокритик, а библиотечный червь. Вымирающая очковая порода людей. И, наверное, мои рассуждения покажутся тебе занудливыми. Но я должен сбросить камень с души. Прости, что обращаюсь к тебе публично.
Так вот…
Наш кинематограф, обрати, пожалуйста, внимание, как старый советский, так и новый, эпохи либеральных реформ, совершенно не понимает и не умеет передавать психологию человека, который только что вкусно поел. И это, Люба, кажется мне странным. Странным и подозрительным. Ведь наши режиссеры, ты сама знаешь, внушительную часть жизни проводят в дорогих ресторанах.
Возьмем, чтобы не ходить вокруг да около, классический советский фильм, трагический и строгий, еще раз рассказавший зрителям о любви. Главный герой — инженер-физик — вполне обеспечен. Он хорошо питается и, вследствие этого немаловажного обстоятельства, почему-то все время фанатично готов работать на благо других и ругать последними словами отрицательного персонажа Топтыгина, инфантильного, эгоистичного мальчика-переростка. Отрицательный персонаж ничуть не удивляется такому раскладу — что, несомненно, делает ему честь, — и вскользь замечает, что диалектика жизни, мол, такова: если кони сыты, они готовы изо всех лошадиных сил стучать копытами.
По-моему, Люба, мы здесь имеем дело с явной философской отсебятиной. Я искренне убежден, что сытый конь будет спокойно стоять в стойле и ни за что стучать копытом не будет, а заставлять его делать это неэтично и антихудожественно.
Хорошо. Сделаем поправку на то, что фильм был снят в советское время, когда бесчинствовала цензура и не давала режиссерам адекватно самовыражаться. Но тогда как объяснить, что в фильме, снятом сравнительно недавно, молодым модным режиссером по сценарию немолодого, но тоже модного писателя, люди, занятые едой, изображаются отвратительными, грязными, злыми животными? Они даже не едят, а жрут. Жрут обильно, сочно, гадко, вертя в руках здоровенные кости-мослы и отрывая от них зубами мясо, останавливаются, чтоб срыгнуть, выплевывают изо рта куски на тарелку, а потом опять на них набрасываются. Камера показывает крупным планом лицо одного из этих «едоков»: немытые руки, хватающие пищу, лоснящиеся щеки, жир, стекающий по подбородку на одежду. Наевшись, персонажи начинают материться и, вдоволь наматерившись, затевают драку.
Зачем, скажи на милость, все это?
Зачем клеветать на человека с хорошим аппетитом?
Зачем подвергать неуместному остракизму процесс питания, заботу о себе?
Зачем вредить реализму?
Настоящий художник, Люба, не должен такого себе позволять. Возьми хотя бы Ван Гога. «Едоки картофеля».
Тихо сидят за вечерним ужином.
Молча едят.
Женщина в чепце аккуратно разливает чай.
Никаких разговоров.
Никаких драк.
Люди за день устали. Люди отдыхают.
Покой и умиротворенность. Никто не собирается скандалить и тем более нарушать общественный порядок.
Ван Гог создал превосходную картину, спору нет. Но даже он погрешил против жизненной правды. Его персонажи — тоскливые страдальцы, горемыки. А в душе человека, который ест, пусть даже незамысловатый картофель, не должно быть места унынию, скуке и трагедии. Там звучит музыка, там плещет крыльями фантазия, там восходит месяц сторожить сказку при прожекторной крымской луне, и там же зажигаются огни космического кинематографа.
Твой Андрей АствацатуровЯ закончил писать письмо Любе Аркус и тут же вспомнил один эпизод из своей прошлой жизни, когда у одного моего друга, Леши Безенцова, умерла бабка. Лешина жена и мать устроили поминки, на которые пришли родственники и знакомые. Надо сказать, что покойницу (царствие ей небесное) при жизни все эти люди в глубине души — и, по правде говоря, совершенно справедливо — считали особой крайне неприятной. Поначалу все выглядело очень торжественно и вполне соответствовало скорбному формату мероприятия. Гости сидели за столом, изредка обмениваясь дежурными, заранее приготовленными к такого рода случаям репликами, мол, «уходят старики», и большей частью хранили молчание. А потом, когда все наелись, — Лешина мама очень неплохо умела готовить салаты, — настроение за столом изменилось. Дежурная скорбь куда-то пропала, словно ее не было. Все сделались добродушными. Потянулись к вину. Развеселились. Кто-то из гостей даже порывался сходить к соседям за гитарой…
Теперь, после пресс-конференции, возле длинного стола, уставленного закусками и бокалами с вином, я, как и тогда на поминках у Лешиной бабки, ощутил прилив дивного добродушия. Фуршетный зал постепенно заполнялся людьми. Судя по всему, почти все, пришедшие на встречу с NN, воспользовались советом брюнетки-переводчицы и решили продолжить общение в неформальной обстановке за бутербродами и вином. Многих из них я хорошо знал. Это были журналисты, писатели, литературные критики, чиновники, работавшие в международном культурном центре. Некоторые стояли группами, облюбовав постоянное место возле какой-нибудь тарелки и выстроившейся шеренги бокалов, другие пускались в свободное плавание и, вооружившись бутербродами, перемещались по залу, выглядывая знакомых и ища, к какой бы группе присоединиться. Все улыбались, о чем-то оживленно говорили и показались мне вдруг такими милыми и приятными, что я почувствовал, будто нахожусь в кругу самых близких друзей. Какое-то время я радостно тряс руки знакомым, некоторых, кого давно не видел, обнимал, чуть ли не прослезившись, фамильярно шутил с ухоженными девушками, неизбежными на подобных мероприятиях, позировал вместе с друзьями-литераторами перед фотокамерами по просьбе журналистов, и даже познакомился с несколькими важными и нужными, как мне объяснили шепотом, людьми.
Немного об отечественной гуманитарной науке
На фуршете меня отозвал в сторону знакомый филолог, спортивного вида мужчина, примерно лет пятидесяти, с аккуратно подстриженной рыжей бородкой. Он был одним из основателей международного культурного центра, организовавшего встречу с NN, и долгое время занимал в этом центре административный пост. В конце 80-х мы близко общались. Он поинтересовался, как у меня дела. И, благосклонно выслушав, ласково попенял мне на то, что я-де редкий гость на их мероприятиях. Я в ответ отшутился и, в свою очередь, спросил, как поживают его жена и дочь, словно мне было до них какое-то дело. Узнав, что жена и дочь в Швейцарии, я тоном знатока заметил, что «сейчас там славно» и предложил за это выпить. Улыбнувшись друг другу, мы легонько чокнулись бокалами, в которых плескалось красное вино.
Честно говоря, прежде я всегда сторонился представителей международного культурного центра и не откликался на их инициативы. Центр этот был основан где-то в начале 1990-х при содействии европейских спонсоров для поддержки, как было объявлено в газетах, отечественной науки. Городские власти разместили его в особняке, выселив оттуда какой-то никому уже не нужный математический институт. Центр тотчас же развернул активную деятельность. Был сформирован временный экспертный совет из ученых-гуманитариев, бывших в тени во время советской власти. Им назначили европейские зарплаты на период работы в центре и поручили провести экспертизу проектов соискателей, то есть, попросту говоря, поручили решать, кому выдавать деньги (тогда мы впервые услышали это магическое слово «гранты»), а кому в деньгах отказать. Деньги, разумеется, были распределены экспертами по справедливости — в основном между близкими друзьями и коллегами. На следующий год экспертный совет поменялся. В него вошли как раз те, кто выиграли грант в прошлом году, как имеющие опыт. Новые эксперты не забыли своих благодетелей и, в свою очередь, щедро одарили грантами прежних экспертов, которые на сей раз выступили в качестве соискателей. Прошел год, и они снова заняли места экспертов, и снова поддержали своих друзей. И так они менялись местами на протяжении десяти лет. Организовано, как видите, все было замечательно: система никогда не давала сбоя, и деньги никуда на сторону не уходили. Кроме того, международный центр проводил ежегодную конференцию, в которой участвовали главным образом те, кто получали и выдавали гранты, а также приглашенные ими европейские знаменитости в области гуманитарных наук — как правило, те, через которых можно было выйти на международные фонды и привлечь дополнительное финансирование.
Мужчина, разговаривавший со мной на фуршете, как раз и был одним из тех, кто стоял у истоков этого блестящего начинания в поддержку нашей науки. Он ласково приобнял меня, обдав запахом дорого французского одеколона, и сказал, что мне пора бы уделить им внимание — они, мол, заслужили — и на прощание протянул визитку — звоните, если надумаете.
Еще один антракт
Я так растрогался от этого щедрого и сердечного предложения, приятно сочетавшегося с бутербродами и французским вином, что едва успел промямлить слова благодарности.
Оставшись наедине с охватившим меня радостным умилением людьми, я вдруг вспомнил о бельгийском писателе, виновнике торжества, и принялся искать его глазами среди присутствующих. Обнаружил я его не сразу. Он стоял в противоположном от меня конце зала, прислонившись к массивной круглой колонне. В одной руке писатель держал бокал, а в другой бутерброд с чем-то красным, который он время от времени делал попытки надкусить, но всякий раз не успевал, потому что его отвлекали. Энергичная брюнетка-переводчица то и дело подводила к нему каких-то важных персон административного вида, жаждущих с ним познакомиться. Не успел я его пожалеть и съесть по этому поводу очередной бутерброд, как почувствовал, что сзади меня кто-то осторожно тянет за рукав. Антракт закончился.
О мужчинах, выбирающих женщин, и о женщинах, выбирающих мужчин
— Аствацатуров, привет!
Я обернулся и увидел, что мне протягивает руку полный, коротко стриженный мужчина, приблизительно моего возраста, в модном ярко-красном свитере и широченных джинсах. Знакомое лицо… Круглое, добродушное… Как у меня сейчас… Вот только кому оно принадлежит, хотелось бы…
— Не узнал? — весело спросил мужчина. — Зазнался, зазнался, брат. Витька Андреев. Помнишь? Мы в одной школе учились, потом в эрмитажный кружок вместе ходили, потом на истфаке встречались.
— Господи, — говорю. — Витя! Прости. Голова дырявая стала. Да еще вино это… — я приподнял бокал.
— Да нет, ты ни при чем. Это я ряху себе нажрал.
С Витей мы не виделись лет, наверное, пять. Я его помнил студентом исторического факультета, тихим, худеньким, интеллигентным юношей в очках. Общаясь друг с другом, мы всегда начинали спорить по любому поводу, поэтому в гостях нас всегда рассаживали по разным концам стола. Потом пути наши разошлись. Мы перестали созваниваться и стали реже видеться. Спустя несколько лет от общих знакомых я узнал, что Витя забросил науку, начал писать политические обзоры и с головой ушел в журналистику, в которой весьма преуспел.
В студенческие годы Витя в силу природной застенчивости избегал девушек. Но по окончании университета он неожиданно для всех женился на ярко красившейся, крикливой девице по имени Кристина. Они случайно познакомились в овощном магазине, где Кристина работала продавщицей. Друзья говорили мне, что с годами Витя во многом перенял ее манеры, — этому способствовал и его карьерный рост, — сделался грубее и нахальнее.
— Ты здесь по работе? Интервью у него брать собрался? — я кивнул в сторону бельгийского писателя, по-прежнему стоявшего у колонны и пытающегося укусить свой бутерброд.
— Нет, — Витя удивленно нахмурил брови. Он даже не понял, о ком я говорю. — Я вообще-то случайно здесь. Мне редактор назначил встречу. Сказал: приходи обязательно сразу к фуршету, будет модная туса, повидаешь кого-нибудь из старых друзей. И очень кстати. Видишь, тебя вот встретил.
— Как вообще дела? — спросил я.
— Да знаешь, — Витя отвел глаза и потянулся за бутербродом, — хреново, старикашка, дела у меня. С Кристинкой развожусь. Достала по самое вот это… — Витя провел тыльной стороной ладони под подбородком.
— И что? Теперь гуд-бай жилплощадь?
Витя посмотрел на меня в упор и шутливо сказал:
— Твоя меркантильность, Аствацатуров, всегда меня…
— Моя? — перебил я его, деланно сердясь. — И это мне говорит человек, который за страничку получает восемьдесят долларов? Мне? Тому, который работает за жалкие гроши?
— Поэтому ты и меркантилен, — сказал Витя, заедая мой большевистский пафос бутербродом с рыбой, и добавил с набитым ртом: — Если бы у тебя было больше денег, ты бы, как я, думал о высоком.
— Ладно, — я махнул рукой. — В данную минуту, с непрожеванным бутербродом во рту, ты как никто похож на человека, думающего о высоком. Так что там с твоей квартирой? Подаришь ей?
— Да нет, — нахмурился Витя. Он, наконец, окончательно разделался со своим бутербродом. — Квартира здесь вообще ни при чем. Тем более, мы жили у нее. Нет, с этим как раз проблем не было. Я просто покидал в чемодан шмотки и свалил к родителям. Детей мы, слава тебе господи, не завели.
— Ну и в чем тогда проблема?