Как только вопрос с их отъездом был решен, оставалось только ждать, и мне кажется, в конце концов они даже были рады уехать. С Четвертого июля Джо очень сильно пил, и мне показалось, что даже Малышу Питу было неприятно находиться рядом с ним.
Его запой не удивил меня; я всячески помогала ему в этом. Когда он впервые открыл буфет и увидел полную бутылку с виски, то был просто поражен — я помню, как он спросил, не ударилась ли я головой или что-то в этом роде. После, однако, он уже не задавал мне вопросов. Зачем? После Четвертого июля и до самого дня своей смерти Джо Сент-Джордж был пьян, как свинья, почти каждый день, а мужчина в таком состоянии очень быстро начинает понимать преимущества такой жизни… особенно мужчина типа Джо.
В моем рассказе это звучит неплохо, но время после Четвертого — неделя до отъезда мальчиков и неделя после этого — было очень неприятным. В семь утра я уходила к Вере, оставляя его лежащим на кровати и храпящим во всю глотку. Когда я возвращалась домой в два или три, он уже сидел на веранде (раскачиваясь в стареньком кресле-качалке), с «Америкэн» в одной руке и со вторым или третьим стаканчиком в другой. Он пил виски в полном одиночестве; Джо не был, что называется, душой нараспашку.
В тот год на первой странице газеты каждый день помещали статью о солнечном затмении, но мне кажется, что, несмотря на чтение газет, у Джо было очень смутное представление о том, что в конце месяца произойдет действительно из ряда вон выходящее событие. Видите ли, Джо не слишком-то волновали такие вещи. Джо интересовали только коммунисты, права человека и любвеобильные католики, засевшие в Белом Доме. Если бы он знал, что произойдет с Кеннеди четыре месяца спустя, мне кажется, он умер бы вполне счастливым — вот каким мерзким человеком он был.
Но я все равно сидела рядом с ним и слушала его пустую болтовню и возмущения по поводу напечатанного в газете. Я хотела, чтобы он привык к тому, что, придя домой, я нахожусь рядом с ним, но если я скажу вам, что это было очень легко, то буду просто последней лгуньей. Я не возражала бы, даже если бы он выпивал вполовину больше, если бы он, выпивши, был более благожелателен — многие мужчины очень добры в таком состоянии, но только не Джо. Выпивка отвращала Джо от женщин.
По мере приближения знаменательного дня я все больше уставала у Веры и уходила от нее с большим облегчением, хотя дома меня ждал пьяный муж. Вера суетилась, болтала о том, о сем, проверяла и перепроверяла снаряжение для затмения, звонила по телефону — в последнюю неделю июля она звонила приглашенным два раза в день.
Под моим началом было шесть девушек в июне и восемь после Четвертого июля; больше служанок у Веры никогда не работало, даже до смерти ее мужа. Дом выскребли от крыши до подвала — все просто сияло, были застланы все кровати. Черт, были даже поставлены дополнительные кровати в солярии и на веранде второго этажа. Она ожидала по крайней мере больше дюжины гостей, которые должны были остаться на ночь в день затмения. Ей не хватало двадцати четырех часов в сутки, она носилась как угорелая, но была очень счастлива.
Затем, когда я отправила мальчиков к их тете Алисии и дядюшке Джеку — где-то десятого или одиннадцатого июля, за неделю до затмения, — ее хорошее настроение испарилось.
Испарилось? Какое там. Оно просто разлетелось на кусочки, как проткнутый воздушный шарик. Сегодня она еще летала, как реактивный самолет, а завтра уже кривила губы, и в ее глазах появился подлый, ищущий блеск, к которому я привыкла позже, когда она стала жить на острове одна. В тот день Вера уволила двух девушек — одну за то, что та встала на подушечку, когда мыла окна в гостиной, а другую за то, что она хихикала на кухне с поставщиком провизии. Второй случай был особенно отвратительным, потому что девушка стала плакать. Она сказала Вере, что училась с этим парнем в средней школе, не видела его с тех пор и просто хотела вспомнить старые времена. Она извинялась и просила не увольнять ее — она говорила, что ее мать просто взбесится, если узнает об этом.
Но все эти слезы и разговоры не растопили льда. «Посмотри на это с другой стороны, дорогая, — с издевкой сказала Вера. — Возможно, твоя мать и будет сердиться, но зато у тебя будет столько времени для воспоминаний о радостях учебы в школе».
Девушка — это была Сандра Малкахей — ушла, опустив голову и так всхлипывая, будто у нее разбилось сердце. А Вера стояла в прихожей, немного согнувшись, чтобы лучше видеть девушку через окно над входными дверями. У меня так и зачесалась нога, чтобы дать ей пинка под зад, когда я увидела ее в такой позе… но и ее мне было немного жаль. Нетрудно было догадаться, почему изменилось ее настроение, а немного погодя я знала это ухе наверняка. Ее дети не собирались наблюдать солнечное затмение вместе с ней, несмотря на откупленный паром. Возможно, у них просто были другие планы, как это частенько делают дети, не обращая внимания на чувства своих родителей, но мне показалось, что-то плохое, некогда происшедшее между ними, все еще оставалось в силе.
Настроение Веры стало немного улучшаться, когда шестнадцатого или семнадцатого начали прибывать первые гости, но я все равно радовалась, когда могла уйти домой, а в среду, восемнадцатого, она выгнала еще одну девушку — Карин Айландер, так ее звали. Вся ее вина заключалась в том, что она разбила тарелку. Карин не плакала, когда шла по подъездной дорожке, но мне кажется, что она продержалась только до первого холма, скрывшего ее из виду.
А потом я сделала глупость — но вы же помните, в каком взвинченном состоянии я находилась. Мне удалось дождаться, пока Карин не скроется из виду, а потом я пошла искать Веру. Я нашла ее в саду позади дома. Надвинув шляпку так глубоко, что ее поля почти касались ушей, она так клацала садовыми ножницами, будто была мадам Дюфорж, срубающей людские головы, а не Верой Донован, срезающей розы для гостиной и столовой.
Я подошла к ней и сказала:
— Ты поступила неправильно, уволив эту девушку.
Она выпрямилась и измерила меня негодующим взглядом великосветской дамы:
— Тебе так кажется? Я очень рада выслушать твое мнение, Долорес. Я страстно желала этого; каждый вечер, ложась спать, я прокручиваю весь день и думаю: «А что бы сделала на моем месте Долорес Сент-Джордж?»
Но это только еще больше взбесило меня.
— Я скажу тебе, чего Долорес Клейборн никогда бы не сделала, — парировала я, — я никогда не стала бы срывать свою злость и разочарование на других людях. Мне кажется, не такая уж я заносчивая сука.
Рот ее раскрылся, как будто кто-то всунул ей туда палку, и теперь челюсти уже не могут закрыться. Я уверена, что это был первый раз, когда я действительно удивила ее, и мне пришлось побыстрее ретироваться, чтобы Вера не успела заметить, насколько я сама испугалась. Когда я вошла в кухню, ноги у меня так дрожали, что я почти упала на стул и подумала: «Ты сумасшедшая, Долорес, если так накрутила ей хвост». Я приподнялась, чтобы выглянуть в окно, но Вера стояла ко мне спиной и вовсю орудовала ножницами; розы падали ей в корзину, как мертвые солдаты с окровавленными головами.
Я уже собиралась уходить домой, когда Вера подошла ко мне и попросила задержаться на минутку, так как она хочет поговорить со мной. Я почувствовала, как мое сердце ушло в пятки. Ни на секунду я не сомневалась, что подошло и мое время — она скажет, что больше не нуждается в моих услугах, и в последний раз одарит меня взглядом Поцелуй-Меня-в-Задницу, и теперь уже я пойду вниз по дороге на все четыре стороны. Вам может показаться, что это было бы облегчением для меня, наверное, так оно и было, но все равно сердце екало в моей груди. Мне было тридцать шесть, с шестнадцати я работала не покладая рук, и никогда еще меня не увольняли с работы за провинность. Собрав все свое мужество, я повернулась к Вере.
Однако, взглянув в ее лицо, я уже знала, что она не собирается увольнять меня. Вся косметика, украшавшая ее лицо с утра, была смыта, а припухшие веки указывали на то, что она скорее всего плакала в своей комнате. В руках она держала коричневую сумочку, которую протянула мне.
— Что это? — спросила я.
— Два наблюдателя за затмением и две коробочки с отражателями, — ответила она. — Я подумала, что они понадобятся вам с Джо. Так получилось, что у меня… — Она замолчала, кашлянула в кулак, а потом снова взглянула на меня. Знаешь, Энди, в Вере меня восхищало то, что как бы ей ни было тяжело или трудно, что бы она ни говорила, она всегда смотрела людям в глаза. — Так получилось, что у меня оказалось два лишних, — сказала она.
— Да, — произнесла я. — Мне очень жаль.
Вера отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи, а потом спросила, не передумала ли я и не присоединюсь ли к ее компании на пароме.
— Нет, — ответила я. — Я буду наблюдать за затмением с веранды нашего дома вместе с Джо. А если он будет как фурия, то я отправлюсь в Ист-Хед.
— Нет, — ответила я. — Я буду наблюдать за затмением с веранды нашего дома вместе с Джо. А если он будет как фурия, то я отправлюсь в Ист-Хед.
— Если уж мы затронули фурий, — глядя прямо мне в глаза сказала Вера, — мне бы хотелось извиниться за происшедшее утром… и попросить тебя позвонить Мейбл Айландер и передать, что я изменила свое решение.
Сказать подобное стоило ей огромных усилий, Энди, — ты ведь не знал ее так близко, как я, так что вам придется поверить мне на слово. Когда дело доходило до извинений, Вера Донован превращалась в кремень.
— Конечно, с удовольствием, — мягко произнесла я. Я хотела прикоснуться к ее руке, но не решилась. — Только это Карин, и не Мейбл. Мейбл работала здесь лет шесть или семь назад. Теперь она живет в Нью-Хэмпшире, работает в телефонной компании, и дела у нее идут действительно хорошо.
— Тогда Карин, — согласилась Вера. — Попроси ее вернуться. Скажи, что я просто изменила свое решение, Долорес, и ни слова больше. Понятно?
— Да, — ответила я. — И благодарю за оснащение. Оно будет очень кстати. Я уверена в этом.
— Рада доставить тебе удовольствие, — сказала она. Я открыла дверь, намереваясь выйти, когда Вера окликнула меня. Я оглянулась через плечо, а она подмигнула мне так, будто знала то, о чем ей вовсе не нужно было знать.
— Иногда приходится быть сукой, чтобы выжить, — сказала она. — Иногда это единственное, что еще держит женщину в этой жизни.
А потом она закрыла дверь прямо перед моим носом… но аккуратно. Она не хлопнула ею.
Ну что ж; вот мы и добрались до дня солнечного затмения, и если уж я собираюсь рассказать вам о том, что случилось — все до мельчайших подробностей, — я не собираюсь делать этого на сухую. Я и так уж говорю больше двух часов — так долго, что у меня горло пересохло, а конца моему рассказу еще не видно. Вот что я скажу тебе, Энди: или ты достанешь бутылочку из своего стола, или на сегодня мы покончим с исповедью. Что ты на это скажешь?
Вот так-то — благодарю. Мальчик, это не запятнает твою репутацию! Нет, убери ее. Одной достаточно, чтобы завести мотор, вторая может только все испортить.
Ну что ж, продолжим.
Девятнадцатого вечером я легла спать в ужасно нервном напряжении, потому что по радио сообщили, что, возможно, завтра будет дождь. Я так была увлечена разработкой планов, что даже не подумала о возможности дождливой погоды. Ложась спать, я опасалась, что прокручусь всю ночь, но потом подумала: «Нет, Долорес, ты ничего не сможешь поделать с погодой. Но ты знаешь, что сделаешь это с ним, даже если этот чертов дождь будет лить весь день. Ты зашла слишком далеко, чтобы отступить теперь». И я действительно знала это, поэтому, закрыв глаза, я выключилась, как лампочка.
В субботу — двадцатого июля 1963 года — было жарко, душно и облачно. По радио сообщили, что днем, вероятно, дождя не будет, лишь к вечеру ожидалась гроза, но весь день на небосклоне громоздились тучи, и шансы у жителей побережья увидеть затмение были пятьдесят на пятьдесят.
Я чувствовала себя так, будто огромная гора свалилась с моих плеч, и когда я пошла к Вере помочь ей устроить буфет, мой ум был спокоен, а все мои заботы и волнения оставили меня. Неважно, что на небе были облака; неважно было, если даже будет накрапывать дождь. Пока не польет как из ведра, множество людей не уйдут с крыши отеля, а гости Веры вообще будут вне досягаемости, надеясь, что в облаках образуется прорыв, и они все же смогут увидеть то, что уже не повторится в их жизни… в любом случае не в штате Мэн. Вы же знаете, что надежда — огромная сила в человеческой натуре; никто лучше меня не знает этого.
Насколько я помню, в пятницу вечером в доме Веры остановилось восемнадцать гостей, но в субботу утром их было уже гораздо больше — человек тридцать или сорок, я затрудняюсь сказать точно. Остальные, желающие поехать с ней на пароме (большинство из них были местными жителями), собирались на причале около часа дня, а около двух старенькая «Принцесса» должна была отчалить. Ко времени начала затмения — где-то около четырех тридцати — первые два или три бочонка с пивом будут уже пусты.
Я ожидала увидеть Веру вконец изнервничавшейся и готовой выскочить из собственной шкуры, но иногда мне казалось, что эта женщина никогда не устанет удивлять меня. На ней было надето нечто вздымающееся, красно-белое, больше напоминающее пелерину, чем платье, волосы она собрала назад, связав их в конский хвост, вряд ли напоминающий пятидесятидолларовую прическу, которую она делала в те годы.
Она сновала вокруг длинного стола, установленного в саду на лужайке, шутила и смеялась со своими гостями — большинство из них прибыли из Балтимора, судя по их виду и произношению, — но все равно Вера была не такой, как в дни, предшествующие затмению. Помните, как я рассказывала вам, что она носилась, как реактивный самолет? В день же солнечного затмения Вера была похожа на бабочку, порхающую среди множества цветов, да и смех ее не был столь уж напористым и вызывающе громким.
Она увидела меня, несущую поднос с закусками, и поспешила ко мне дать указания, но шла она не так, как в последние несколько дней — как будто собиралась побежать, — на лице ее застыла улыбка. Я подумала: «Она счастлива — вот и вся причина. Она смирилась с тем, что дети не приедут, и решила, что все равно будет счастлива». Это была бы так… если не знать ее достаточно хорошо и не знать, как редко такая штучка, как Вера Донован, бывает счастлива и весела. Знаешь, что я скажу тебе, Энди, — я знала ее после этого еще тридцать лет и не думаю, что когда-нибудь видела ее по-настоящему счастливой. Довольной — да, умиротворенной — да, но счастливой? Сияющей и счастливой, порхающей, как бабочка над лугом с прекрасными цветами в жаркий солнечный денек? Нет, вряд ли.
— Долорес! — крикнула она. — Долорес Клейборн!
Только намного позже до меня дошло, что Вера назвала меня по моей девичьей фамилии, хотя Джо еще был в полном здравии в то утро; никогда прежде она не называла меня так. Когда до меня дошло, я вся задрожала с головы до пят.
— Доброе утро. Вера, — приветствовала я ее. — Жаль, что сегодня такой пасмурный день.
Она взглянула на небо, затянутое низкими, набрякшими дождем облаками, и улыбнулась.
— В три часа засияет солнце, — ответила она.
— Ты говоришь это так, будто все подчиняется твоим приказаниям, — сказала я.
Конечно, я шутила, но Вера серьезно сказала:
— Да, именно так. А теперь сбегай в кухню, Долорес, и посмотри, почему этот болван слуга до сих пор не принес нам кофе.
Я отправилась выполнять ее приказ, но не успела сделать и четырех шагов, как Вера снова окликнула меня — ну точно как в тот день, когда сказала, что иногда женщина должна быть сукой, чтобы выжить. Я обернулась, решив, что она собирается повторить то же самое. Однако она не сделала этого. Она стояла в своем красно-белом балахоне, уперев руки в бока, с хвостом волос, перекинутым на плечо, и выглядела не старше двадцати одного в нежном утреннем свете.
— Солнце к трем, Долорес! — звонко крикнула она. — Вот увидишь, что я была права.
Завтрак закончился в одиннадцать, а к полудню в кухне остались только я и мои помощницы; поставщик продуктов и его люди отправились на «Принцессу», чтобы подготовить все ко второму действию. Сама же Вера с тремя или четырьмя оставшимися гостями поехала к причалу на стареньком «форде» в четверть первого. Я занималась уборкой до часа дня, а потом сказала Джейл Лавески, бывшей в то время моей правой рукой, что у меня раскалывается голова и болит желудок, а так как в основном мы все убрали, то я пойду домой пораньше. Уходя, я наткнулась на Карин Айландер, она обняла и поблагодарила меня. И снова расплакалась.
— Я не знаю, что тебе наговорили, Карин, — сказала я, — но тебе не за что благодарить меня. Я ничего не сказала такого.
— Никто ничего не говорил мне, — ответила она, — но я знаю, что это вы, миссис Сент-Джордж. Никто больше не осмелился бы заговорить с этим разъяренным драконом.
Я поцеловала ее в щечку и уверила, что ей не о чем беспокоиться, пока она не разобьет еще одну тарелку. Затем я отправилась домой.
Я помню все, что случилось, Энди, — все, — но с того момента, когда я вступила с подъездной дорожки у дома Веры на Сентрал-драйв, я помню все как во сне, правда, как в самом ярком и четком сне, когда-либо виденном мною в жизни. Я все время думала: «Я иду домой, чтобы убить своего мужа, я иду домой убить собственного мужа», — как бы вбивая эти слова себе в голову, как вбивают гвозди в доску. Но, оглядываясь назад, мне кажется, что эта мысль всегда жила в моей голове. И только мое сердце не могло понять этого.
Было где-то час пятнадцать, когда я подошла к деревне. До затмения оставалось еще добрых три часа, улицы были пусты. В голову мне пришла мысль о городишке в южной части штата, где, как говорят, никто не живет. Затем я посмотрела на крышу Харборсайд-отеля и поразилась еще сильнее. Больше сотни людей уже собрались там, прогуливаясь по крыше и изучая небо, как фермер во время сбора урожая. Взглянув вниз на пристань, я увидела «Принцессу» со спущенным трапом и палубой, набитой людьми. Они прогуливались, держа в руках бокалы с коктейлем, наслаждаясь вечеринкой на открытом воздухе. Да и вся пристань кишмя кишела людьми, к тому же в море было около пятисот лодочек — больше, чем я когда-либо видела за один раз, — готовых к отплытию. Все без исключения, были ли они на крыше, на причале или на палубе «Принцессы», надели светозащитные очки либо держали в руках закопченные стекла или коробочки с отражателями. Никогда ни до, ни после этого ничего подобного не было на острове, и даже если бы я не задумала то, что задумала, мне кажется, все равно это показалось бы мне сном.