- Ты похож на пламя, а внутри тебя лёд. Иногда, я боюсь этого льда, потому что я тебя не понимаю.
Кажется, ты был пьян, Серг, когда сказал мне эти слова.
- А ты? - спросил я, улыбаясь и глядя на твои губы. В эту секунду я думал о том, что очень хочу узнать их вкус. Хочу и боюсь реакции.
- Я как айсберг, - ответил ты мне. - А внутри меня огонь.
- Значит, мы похожи, - я усмехнулся, мучительно борясь с собой и желанием обнять, провести ладонью по загривку, пальцем вдоль изогнутой брови.
Ты покачал головой:
- Мы разные. Очень разные. Ты желаешь получить всё и сразу, а я так не могу. Прости, Макс, я не умею выворачивать душу наизнанку. Хотел бы, но не могу... И иногда бывает поздно. Но знаешь, иногда мне кажется, лучше быть таким как я, чем как ты. Ты внутри очень холодный, Макс. Меня пугает этот лёд. И я не знаю, кому из нас хуже. Тебе или мне.
В ту ночь я не понял твоих слов. Хотел понять, что-то брезжило там, на краешке пьяного сознания, стучалось в мозг легкой светозарной бабочкой, но ты, как всегда, перевёл тему на что-то незначительное. И я уплыл мыслью следом за тобой.
Ты всегда переводил тему. Стоило нам заговорить о тебе, коснуться запретной черты, и ты сразу же находил повод для другого разговора. Иногда аккуратно, иногда резко, иногда просто делал вид, что не слышал или не заметил, и мне приходилось с этим мириться, принять, потому что во всех остальных отношениях ты вёл себя совершенно нормально, кроме того, что обоим казалось нам табу.
'Чего ты хочешь, Серг?'
Временами мне хотелось закричать и встряхнуть тебя за плечи - жестокого, равнодушного, беспощадного, трусливого болванчика.
'Скажи, что происходит? Зачем мучаешь? Ведь ты всё понимаешь. Прекрасно понимаешь, Серг. Не можешь не понимать. Избирательно ослеп, друг мой?'
Я не выдержал первым. Понимая, что лечу в огонь, в пропасть, сам разрушаю хрупкий мост отношений, возникший между нами, в тот миг, когда мы оба осознали чувство. Только в отличие от тебя, я мог принять и признать.
Наверное, следовало продолжать ждать, надеяться, что время станет помощником, а не палачом, и однажды ты протянешь ладонь навстречу. Верить в это, надеяться; до бесконечности можно держаться за надежду. 'Имеет ли любовь срок годности?' Но... не смог. Хотел всё и сразу, наверное. Естественное человеческое желание любить, быть любимым, просто быть. Ждать оказалось так же мучительно, как не иметь возможности видеть тебя каждый день, прикасаться.
'А знаешь, Серг, я отсчитывал время до твоего прихода'. Молился часам. Стрелка медленно движется к трём. У тебя заканчиваются занятия. Десять минут, чтобы добраться до меня. Потом звонок в дверь... Самые тяжёлые минуты напоследок, считаю даже секунды, не могу заниматься абсолютно ничем. Смотрю на часы и медленно ползущую убийцу-стрелку. Спасение или приговор. Придёшь или нет?
Я жил днями наших встреч, только они имели значение. В училище я приходил исключительно ради тебя, летел с самого утра, чтобы стоять в коридоре на лестнице, ждать, когда появишься, вынырнуть навстречу. Страдать, если прозвенел звонок, а ты не появился. И весь урок сидеть и мучительно гадать: "Где ты? Приедешь сегодня или нет?"
Я жил мгновениями перемены для того, чтобы увидеться с тобой в коридоре, покурить под лестницей, сходить в столовку и потом вместе пойти ко мне домой.
Мы гуляли по городу в ожидании автобуса. Я провожал тебя ежедневно, чтобы, стоя на остановке, в ту секунду, когда подходил автобус, кивнуть, улыбнуться, прощаясь, и поймать взгляд.
Безмолвное признание - тоска, грусть, светлая печаль, не желающая разлуки, нежность, сожаление, понимание... Смутный порыв наших скрытых чувств за миг до расставания.
- Я тебя люблю! - сказал я. - Делай с этим что хочешь. Я тебя люблю, Серг.
Ты знаешь, это признание было самым страшным из всего, что происходило в моей жизни.
Мы стояли в общежитии. Начался дождь. Мы забежали в парадную и сидели на подоконнике пятого этажа в ожидании, когда он прекратится, пили пиво из одной бутылки на двоих, болтали и...
И я внезапно понял, что это конец. Что я не могу больше держать свои чувства в себе. Лавина дрогнула, прорвалась и стремительно несётся с горы, чтобы смести маленького упрямого лыжника разума, который всё понимает. Он понимает всё, но от лавины не убежишь.
- Я тебя люблю, Серг, - признался я.
И больше ничего не сделал и не сказал.
Мне так хотелось обнять тебя, прижаться лбом, зарыться рукой в чёрные жёсткие волосы, уткнуться губами и стоять молча.
За окном ругался и плакал дождь, неистовый ливень моей холодной любви хлестал по стеклу, грозя разбить окна. Где-то там, в бессмыслии, утонул целый мир - город, машины, люди со своими большими и маленькими проблемами, а мой мир сосредоточился на заплёванной площадке общежития, погружённый во мрак.
Мне хотелось сделать шаг, обнять, но я банально боялся, что оттолкнешь с отвращением. Нечто большее, чем страх. Меня трясло от одной мысли о том, что ты сейчас уйдёшь и никогда не примешь моих чувств, но, может быть, так будет правильно. Честный ответ, и всё закончится здесь и сейчас, похороненное бесконечным дождём.
'Дождь стучится в окно, он будто просит войти,
Он будто просит меня его за что-то простить,
И его слезы стекают по стеклянной щеке.
Ну, а я забиваю свой последний штакет,
И свой последний стакан я сегодня допил.
Я забыл, что когда-то кого-то любил,
И я убил в себе всё. Теперь дело за малым -
Убить себя вовсе мне только осталось.
Ну, а дождь будет также стучаться в окно,
Оставаясь за тонкой стеклянной стеной'.
Ты стоял и смотрел в окно.
'Стучу по твоей крыше,
Но ты не услышишь, ты, как всегда, ничего не поймёшь.
Но не стану я тише, мои капли напишут
На твоём окне: 'Это был дождь'.
А я... я умирал. Умирал, стоя рядом, в агонии отказа, умирал каждую секунду. Тебе ведь нужно было всего лишь повернуться и сказать. Всё что угодно сказать. Сказать: "Пошёл ты на х..., Макс". Или принять мои чувства. Сделать хоть что-то.
- Мне сестра в подарок купила классные ботинки, - сказал ты. - Английские. У них подошва толще, чем у наших.
- Круто - ответил я. И умер.
Мы больше не поднимали этот разговор. Говорили о чём угодно, но никогда не касались этой темы. Запрета. Табу.
'Стучу по твоей крыше, но ты не услышишь.
Ты, как всегда, ничего не поймёшь...'
Ты убил меня, Серг. Зачем же ты убил меня так? Подвесив между небом и землёй, дав крохотную надежду и отбирая каждую минуту своим поведением, своим существованием, поступками? Ты не хотел терять меня как друга?
Чего же ты хотел, Серг?
******
- Макс, эта надпись про меня. Я - отморозок, - прошептал ты, словно испуганно или тревожно, я не разобрал эмоцию и порыв, что её породил.
Мы стояли в подъезде моего дома и курили, а на стене жирным чёрным маркером была выведена надпись: "Бей отморозка. Бей!"
- Почему? - спросил я удивлённо и даже поперхнулся.
Ты так редко делал признания о себе. Разве что, когда бывал пьян. А вот сейчас совершенно трезвый, на здравую, вроде бы, голову.
- Потому что так и есть, - ответил ты, глядя в сторону. - Я словно какой-то отмороженный внутри.
- Ясно, - сказал я и выкинул хабарик в окно вполне удачным щелчком пальцев. - Пошли домой?
Я больше не говорил о любви, не поднимал тему и не затрагивал случившееся никак. Сделал вид, что ничего не было, точно так же, как и ты. И спустя некоторое время лёгкая короткая неловкость, образовавшаяся между нами, исчезла и сошла на нет, стёртая яркими солнечными днями каждодневных событий, происшествий, учебных дел.
Наутро после признания в училище я не пошёл, не мог тебя видеть. К счастью ночная беготня под дождём не прошла бесследно, у меня поднялась температура, и я вполне серьёзно заболел на несколько дней, чтобы на законном основании избежать встречи, но... Ты пришёл в гости вечером, как ни в чём не бывало, принялся болтать, рассказывать, выражать сожаление, что я сегодня пропустил такую возможность сходить в клуб бесплатно.
Я молчал, лежал, завернувшись в одеяло, с полотенцем на голове, слушал твою болтовню и думал о том, что я дурак, самый ужасный дурак на свете. Чудовищный дурак. Стыдно.
Я отвернулся к стене. Ты замолчал с удивлением. А я лежал, отвернувшись носом к розетке, и тихо плакал, глотая слёзы. Мне хотелось, чтобы ты ушёл или остался, обнял, сказал пару слов, любых, но... Это же бессмысленно.
Когда я развернулся, тебя не было в комнате. Тихо, стараясь не мешать, ты поднялся, прикрыл дверь и молча ушёл, не попрощавшись.
Когда я развернулся, тебя не было в комнате. Тихо, стараясь не мешать, ты поднялся, прикрыл дверь и молча ушёл, не попрощавшись.
Я думал, ты больше не появишься в моей жизни. И в глубине души был благодарен за это знание. Иногда боль отрезвляет, когда её бывает достаточно много, долго и мучительно. Рано или поздно человек не желает болеть и выздоравливает. Но не найдётся ни одного идиота, кто попросит добровольно тыкать ножиком себе в рану. А если ножик уже вбит? И вытащить никак?
Но на следующий вечер раздался привычный звонок в дверь. Я открыл, и в грудь мне ткнулся пакет апельсинов.
Ты стоял на пороге ужасно довольный, жизнерадостный, из-за спины выглядывали Анька, Натаха, Андрей, Ленка - вся наша привычная компашка, решившая навестить болящего. 'Ловко придумал, да? Спасибо, Серг. Ты всегда был заботливым парнем'.
Впервые, посторонившись, я не обратил на тебя внимание. Попросив Аньку помочь сделать чай, на что она просветлела лицом, словно я ей предложение сделал как минимум. Вот так. Вечная ошибка производных.
'Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает'.
Ты смотрел на меня, я смотрел на тебя, а потом повернулся и ушёл... с Анькой.
Я забыл о тебе, если только это возможно назвать забвением. Поставил клеймо на своей душе, выжигал и вытравливал невидимой кислотой отказа. Приходил домой и, запершись по ночам в ванной, рыдал, засунув полотенце в рот. Каждая секунда рядом с тобой и без тебя превратилась отныне в пытку. Пытка безразличием. Одна из худших человеческих пыток.
Я начал встречаться с Анькой. Я не любил её. Просто я стал с ней встречаться. Дарить цветы, оказывать внимание. И трахаться по необходимости. А когда трахал её, закрывал глаза и думал о тебе. И в такие минуты она кричала и стонала подо мной.
Серг, в мечтах и фантазиях я целовал твои губы и ласкал тебя, изо всех сил стараясь не думать о теле подо мной. Потому что это тело не вызывало возбуждения, той особой острой глубины, жара, который я испытывал каждый раз сталкиваясь с тобой.
Я помню день, когда всё переменилось, Серг...
Мы сидели в баре и говорили о жизни.
Раньше мы постоянно с тобой где-нибудь зависали. Бомбили бары, приземлялись в кафешках, забуривались за город, сидели на берегу или гуляли по лесу, лазали по развалинам древней крепости - места не переводились, я даже не знаю, каким образом мы умудрялись находить занятия, но всё, к чему прикасался наш мирок двоих, казалось удивительно особенным. Летний парк, река, булыжные мостовые у старого рынка, деревянные пирсы с шашлычными, где мы сидели и рубали мясо под пивко, слушая музыку и молча глядя на воду, чтобы запускать кораблики из салфеток.
Мы расставались лишь поздно вечером, иногда ночью. Ты пропускал все автобусы и уходил домой пешком, я шёл тебя провожать, и мы расставались в нашем месте на середине моста - особый ритуал. Половина пути до твоего дома, половина - до моего, никому не обидно.
'Серг, а ты хоть сам понимал, как смешно и странно выглядит подобная дружба? "Не разлей вода"... Смешно'.
Теперь это изменилось, ушло, истаяло дымом. Вечера я проводил с Аней, водил в кино, угощал мороженным, выслушивал бесчисленные мелочи, рассказы, помогал с проблемами, регулярно встречал и провожал, словно робот. 'Девушка, девушка, а вашей маме зять не нужен?' Из меня получился не самый худший зять, как выяснилось. Суровый кастинг Анькиных родителей я прошёл с полпинка, получив согласие, благословение и напутствия "не шалить". Разумеется, мы шалили, как могли и где только могли. Это не могло стать выходом, но помогало забыть, не думать, и, может быть, может быть со временем, всё потихоньку утрясётся, уляжется и рассосётся само собой.
Кажется в тот момент, в баре, мы оба были изрядно подшофе, умудрившись в преддверии выходных нализаться по полной программе.
Не помню, с чего всё началось? Кто начал первым, как оно всё закрутилось?
Звучала музыка, в воздухе клубами плавал дым. Мы сидели у деревянной стены, над головой светил старинный фонарь с цветными стёклами. Хороший бар, добротный, в немецком стиле с названием 'Бавария', интерьером и кухней под стать.
Я признался тебе в том, что не люблю Аньку. Или ты сам завёл этот разговор? Не помню, кто из нас первым начал говорить о ней. Мне кажется, что я. Но, возможно, что и ты... Да, точно! Это был ты, впервые в жизни задавший фразу прямо в лоб:
- Ты любишь её? - спросил ты, закуривая уже вторую подряд сигарету. Пальцы тряслись, ты нервничал, и я не мог понять причины.
- Это не твоё дело, - хотелось ответить мне, но я не ответил.
Наверное, мы были слишком пьяны, Серг. Я пожал плечами и покачал головой:
- Не люблю, и что? Это меняет что-то? Ей со мной хорошо.
Хотелось добавить что-то весомое, вроде "Точка"... 'точка, запятая'. Но я устал. Мне просто хотелось отдохнуть, и я надеялся, что ты сумеешь понять подтекст "не лезть в душу". Чужая душа - потёмки, а фонари обходятся дорого.
Твоё лицо дёрнулось, словно я сказал что-то болезненное. 'Не ожидал, что я могу вести себя так, Серг?'
- Тебе не надо встречаться с ней, - попросил ты. - Не надо, Макс. Это неправильно.
Ты курил, и пальцы твои тряслись.
- А с кем надо? - вяло спросил я, булькая пивом. - С тобой что ли?
- Да, - ответил ты резко и, с силой потушив хабарик, внезапно стиснул мою ладонь, словно принимая решение или готовый его принять: - Что нам мешает?
В эту секунду я реально осознал, что происходит с человеком, когда весь его мир за секунду рушится, словно из-под ног выбивается невидимая опора, и вот он стремительно падает вниз с плоскости, на которой с таким трудом сумел себя утвердить. Только-только сумел устаканиться, смириться, принять и вдруг...
'Что нам мешает?' Как яркая вспышка кометы перед глазами. Звезда Полынь, упавшая на ладонь.
*******
Знаешь Серг, лучше бы ты убил меня тогда. Отказал один раз, и я бы сдох тихим блаженным идиотом. Прыгнул с крыши и, не знаю... Я бы придумал способ. Правда.
Перед глазами стояло лицо Аньки, её до тошноты честные преданные глаза.
Я пришёл к ней перед обедом. Она спала, и мама отрыла мне дверь, с улыбкой пропустила в комнату, решив, что романтично будет, если я сам разбужу её. Мы считались парой.
В ту секунду в гробу я видал такую романтику.
Я прошёл в Анину комнату. Скажу честно, струсил. Хотел уйти и не смог. Наклонился, неловко трогая за плечо, и Анютка проснулась. Посмотрела на меня лучистыми светлыми глазами и сказала:
- Я сейчас поняла, что такое счастье
- И что же? - спросил я, боясь ответа.
- Счастье - это проснуться и увидеть лицо любимого человека, - ответила она доверчиво и потянулась ко мне ласковым котёнком.
Я ненавидел себя. Господи, как же я ненавидел себя в эту секунду! Серг, какой же тварью я себя ощущал! Ублюдочной, последней тварью.
Когда я шёл домой по улице, мела метель, но я не ощущал холода. Моё лицо горело от слёз и от пощёчин.
Анька, скорчившись, рыдала на диване. А я как марионетка, пустая механическая кукла без чувств и души повторял одни и те же слова. Грёбанный ебанутый болванчик. Сначала она не поверила.
- Я не люблю тебя, Ань, пойми! Обманывать больше не могу. Ни тебя, ни себя. Прости.
Потом до неё дошло. Потом она поверила:
- Ненавижу тебя! - закричала она, и рот её сломался некрасивой истерической линией. - Сдохни! Уйди, урод! Подонок! Мразь! Предатель!!! Трус!!! Ненавижу тебя!!! Ненавижуууу!!!
Она была девочкой, до меня у неё не было никого. Я был её первым парнем. Парнем, который оттрахал её и выбросил за ненадобностью, потому что тот, кого он любил, наконец-то соизволил вспомнить о нём, поманил пальцем. И я побежал. Ублюдочная, ебанутая тварь. Отморозок, подонок.
Я шёл по улице, сжимая батл водки. Я не пьянел или уже был пьян, просто не замечал этого. Лицо горело от стыда, а сердце... Сердце разрывалось от боли и одновременно замирало от предчувствия того, что теперь мы сможем быть вместе. Главное, не думать ни о чём. Не думать о цене. О цене своей собственной мерзкой души. Паскуда, гнида, тварь.
А в ушах звенело отчаянное, жуткое:
- Ненавижу. Как же ты мог??!! Господи, как же ты мог???!!! Ответь, Макс! Каково это было ебать меня!? Просто так! Просто так, потому что тебе было скучно!
Я не сказал Аньке, кого люблю, побоялся сказать. Но она поняла. Она ведь не была дурой, поняла всё. И прочувствовав, возненавидела тебя, Серг. А ты...
'Ты испугался?' Испугался, когда увидел её ненавидящие и, в то же время, ничего не выражающие глаза. Аня, бледная и осунувшаяся, неестественно прямая, прошла мимо тебя, не поздоровавшись, не кивнув, не заметив. Но и, не рассказав никому. Маленькая сломанная девочка. Стойкий оловянный солдатик с разбитым сердцем. 'А ты, Анька? Сможешь ли ты когда-нибудь простить? '