Миша смотрит на меня.
– Слушай внимательно. Делай то, что я тебе говорю. Или иди к врачу. Врача ты сегодня видел. Другого врача у нас нет. Спорить с тобой у меня нет сил. Врача ты видел, таблетки, которые у него есть, ты пил. От этих таблеток у тебя болел живот. Какие еще аргументы тебе нужны? Нельзя тебе к врачу, ты идиот, начнешь доказывать, что имеешь права на лекарства – попадешь в дурдом.
Мне нечего возразить. Миша прав.
– Миша, а если у меня чего–нибудь заболит, что мне делать?
– Мне сказать. Только давление я тебе померить не смогу.
– Зачем его мерить? Я свое давление и так чувствую.
Миша устал, Миша очень устал доказывать мне простейшие вещи.
– Так, Рубен. Запоминай. Раз в неделю ты имеешь право пойти к врачу, врач измерит кровяное давление.
– Зачем?
– Чтобы выписать тебе витамины или аминазин. Запас витаминов у нас есть, так что можешь идти к врачу в любой день, без измерения давления.
– Какой смысл тогда идти к врачу?
– За аминазином.
Миша не шутит. Я медленно начинаю понимать, что Миша не шутит. Действительно, зачем идти к врачу? Витамины у нас есть.
КОРАБЛИК
Миша сидит в коляске. В этот день левая рука работает у Миши лучше, чем обычно. То, что Мише лучше, не замечает никто. Об этом знаем только мы. Я и Миша. Нормальный человек не заметит отличия.
– Дай ручку, – говорит Миша.
Я отрываюсь от тетрадки с английскими упражнениями. Миша говорит тихо, совсем тихо, но повторять ему не приходится никогда. Я откладываю тетрадку, кручу колеса коляски, подъезжаю к Мише, пытаюсь вложить ручку в Мишину руку. Миша подхватывает конец ручки губами, наконец вставляет ручку в руку. Мишины руки лежат на доске, доска – деревянный прямоугольник, обитый клеенкой – опирается на подлокотники Мишиной коляски. Ручка еле держится в его руке, но он уверенно водит ею по клеенке снова и снова.
Я сижу рядом. У меня есть еще одна ручка, но я не спешу оставлять Мишу. Я знаю, что Миша просит ручку очень редко. Я знаю, что именно Миша рисует. На старой клеенке в блеклый цветочек Миша старательно выводит небольшой квадратик шахматной доски. Шахматную доску он старательно делит на восемь горизонтальных и восемь вертикальных линий. Черные поля закрашивает синими чернилами. Миша не может двигать рукой. Кончик ручки перемещается только в пределах Мишиной кисти. Двумя пальцами Миша старается достать кончиком ручки как можно дальше. Когда он закрашивает два ряда черно–синего поля, я без напоминания осторожно толкаю Мишин локоть. Если Миша не достает до угловой клетки, я так же точно сгибаю его руку. Так могу перемещать руку Миши только я. Мы не говорим об этом. Мы уже давно об этом не говорим.
– Миша, – говорю я. – А я не смог бы шахматную доску нарисовать. Если с линейкой – тогда другое дело. Я могу одной рукой придерживать линейку, а другой водить ручку.
– Ты и круг без циркуля нарисовать не можешь, – говорит Миша.
Я знаю и это. Я не могу рисовать круги без циркуля, не могу так аккуратно держать ручку двумя пальцами, как это делает Миша. Ручку я зажимаю кое–как, стараясь не выронить ее. И все равно роняю. Миша никогда не роняет ручку. За минуту до того, как у него заканчиваются силы держать ручку, он аккуратно кладет ее на доску.
– У меня координация движений нарушена, – говорю я Мише.
– Дело не в этом. Круг не все здоровые могут без циркуля нарисовать. Вспомни учителя математики.
Учитель математики рисовал мелом на школьной доске неправильные круги. Это ничего не значило. Он все равно был хорошим учителем математики.
– Ты мог бы художником быть.
– Не мог бы.
– Мог бы. У тебя взгляд есть, ты можешь рисовать. Я, например, даже кошку нарисовать не могу. Сколько ни пробовал, не получается. А ты мог, я видел.
Миша говорит спокойно. Я нервничаю по всякому пустяку, а Миша всегда спокоен.
– Я просил тебя не употреблять сослагательного наклонения.
Миша не уточняет, но я и так понимаю, о чем он. Миша запрещает разговаривать о том, что могло бы быть, если бы мы были здоровыми.
– Миша, я не про это говорю. Если восемь лет назад ты мог рисовать, значит, был художником. С этим рождаются, понимаешь?
– И опять ты не прав. – Миша говорит тихо. – Я такой же, каким и был раньше. И в той же мере могу рисовать.
Миша говорит медленно, но без пауз. Он знает, что если он сделает паузу, я начну говорить без остановки.
– Возьми тетрадь в клеточку и ручку, – говорит Миша.
Я отъезжаю от Миши, беру тетрадь и ручку.
– «А» один, «Бэ» два, «Це» два и пять, – начинает диктовать Миша. Я догадываюсь, что это точки на координатной плоскости.
– Миша, смени нотацию на цифровую и перемести ноль в левый нижний угол. Я не могу определить центр страницы на глаз.
Я перелистываю страницу тетради, Миша начинает диктовать. Каждую точку он обозначает двумя цифрами. Если точка не находится на пересечении разметки, он обозначает ее дробью. «Девять и пять», – говорит Миша, и я догадываюсь, что «и пять» означает середину клеточки. Я не смог бы точно обозначить на бумаге точку «девять и девять», она слилась бы с десяткой. Миша знает это и поэтому ограничивается тремя, пятью и семью десятыми. Я приблизительно отмеряю пять десятых как середину клеточки, а три и семь десятых как четвертинки. Такое деление условно. И я, и Миша знаем, что четвертинки должны были обозначаться двадцатью пятью и семьюдесятью пятью сотыми соответственно. Но сотые доли клеточек были бы недоступны даже Мишиному взгляду, и мы смиряемся с условностью.
Миша диктует все быстрее и быстрее. Я еле успеваю рассчитывать точки на бумаге. Несколько раз мы прерываемся, я подъезжаю к Мише, передвигаю ему руки и ноги. Во время первого перерыва я догадываюсь расставить на нижней и левой кромках страницы цифры, кратные пяти. Но у Миши нет такой разметки. Он диктует, не видя рисунка, вслепую.
– Все, – говорит Миша, – это все.
На первый взгляд точки кажутся разбросанными хаотично. Я чуть прищуриваю глаза, отодвигаю тетрадь от себя. Солнце, море, кораблик. Маленький кораблик под парусом приподнят на волне. Синее море, синий кораблик и синее солнце в углу листа. Немного наивный детский рисунок.
– Миша, – спрашиваю я, – я не понял. Что это у корабля на палубе?
– Пулемет.
– По–моему, он лишний. Такой красивый кораблик, и с пулеметом.
Миша улыбается.
– Так, на всякий случай. Пусть будет с пулеметом.
– Мне не нравится пулемет.
– Тогда нарисуй свой кораблик, без пулемета, – говорит Миша уже серьезно.
Миша серьезен, он знает, что я не смогу нарисовать ничего. Я не могу нарисовать даже круг без циркуля.
ТАБЛЕТКА
Утро. У меня кружится голова. Я сижу в коляске, голова болит так, что еще немного, и я медленно сползу на пол. Мне трудно дышать. Голова болит. Голова болит, меня тошнит. Тошнота подкатывает к горлу волнами. Если постараться набрать побольше воздуха в грудь, можно говорить. Говорю я медленно и еле слышно, но Миша понимает все.
– Миша, мне плохо.
– Бывает.
– Миша, мне очень плохо. Голова болит.
– Сходи к врачу.
– Сука ты.
– Возможно.
– У меня на самом деле болит голова.
– Верю.
Совет обратиться к врачу, конечно, шутка. В лучшем случае врач даст таблетку анальгина. Миша это знает. Анальгин на меня не подействует, Миша это тоже знает, но продолжает шутить.
– Я сейчас сдохну.
– Не сдохнешь. Сейчас ты потеряешь сознание, упадешь на пол. Через пару часов тебя поднимут с пола.
– Шутки у тебя.
– Я не шучу. Кто мне ноги будет двигать?
– Все–таки ты сука.
– Значит, сука. Мне все равно.
Миша не меняет интонацию голоса. Миша говорит спокойно и размеренно.
– Так, Рубен, надоело мне все это. У тебя голова сильно болит?
– Сильно.
– Очень сильно?
– Очень сильно.
Голос Миши меняется.
– Моя тумбочка, второй ящик сверху.
– А что там?
– Ты сказал, что у тебя голова болит, я поверил. Ладно, убедил, сиди на месте, жди врача.
– Я не могу двигаться.
– Это твои проблемы. Я тоже не могу двигаться.
– Может, попросить кого–нибудь открыть тумбочку?
– Нет. Голова болит у тебя, ты и шевелись. Это моя тумбочка.
Я жду. Волна тошноты отступает, я медленно толкаю колеса коляски, нагибаюсь, выдвигаю ящик тумбочки. Голова кружится сильнее, мир плывет. Сквозь тошноту и шум в ушах слышу Мишин голос.
– Быстро. Вторая стопка открыток. Третий конверт слева. Красная обертка от конфеты.
Ящик Мишиной тумбочки забит новогодними открытками. В конвертах и без. На всех открытках – Деды Морозы и Снегурочки. Странно. Никогда не мог подумать, что Миша коллекционирует новогодние открытки.
С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.
С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.
– Миша, что это?
– Сам не видишь? Таблетка.
– Какая таблетка?
– Идиот. У тебя голова болит или нет?
– Болит.
– Тогда разжуй и проглоти.
Я жую горькую таблетку. Горечь таблетки почти не чувствуется, так мне плохо. Откидываю голову на спинку коляски. Мир плывет. Голос Миши медленном повторяет одно и то же: «Закрой глаза и досчитай до ста». Я считаю до ста, потом еще раз до ста. Туман перед глазами потихоньку рассеивается, мне лучше. Это как чудо.
– Миша, мне лучше.
– Ноги.
Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Мишины ноги холодные, мне не надо объяснять, что Мише плохо.
– Миша, – спрашиваю я, – что это была за таблетка?
– Какая таблетка?
– Которую я только что выпил.
– Не было никакой таблетки.
– Как не было, ты ненормальный? Я только что выпил таблетку.
– Не пил ты никакой таблетки.
– Я не понимаю.
– Бывает. Знаешь, Рубен, ты, чтобы не терять времени, лучше говори, когда что–нибудь понимаешь. Или мычи. Я и так знаю, что ты никогда ничего не понимаешь. Вот когда поймешь, тогда и говори.
– Объяснить не можешь?
– Могу.
– Тогда объясняй.
– Что?
– Что это была за таблетка?
– Какая таблетка?
– Которую я только что выпил.
Миша не злится. Миша никогда на меня не злится. Злиться на дураков бесполезно. Медленно, как всегда медленно, Миша говорит:
– Допустим, у тебя болела голова, и я дал тебе таблетку. Кстати, голова еще кружится?
– Кружится, но по–другому. Немного весело кружится.
– Так и должно быть, через пару часов пройдет. Итак, допустим, я дал тебе таблетку. Что из этого следует?
– Ничего из этого не следует. У меня болела голова, ты дал таблетку. Что может из этого следовать? Я бы тоже дал тебе таблетку.
– Нет, Рубен, ты бы таблетку мне не дал. У тебя бы такой таблетки не было. Ты – дурак. А дуракам только анальгин дают и только врачи. Так вот, если допустить, что я дал тебе таблетку, тогда придется допустить и тот факт, что я эту самую таблетку где–то достал. Логично?
– Логично, я как раз хотел спросить, откуда у тебя таблетки.
– Все правильно. Я так и подумал. Это таблетка от головной боли, а не от глупости. Так ты согласен допустить, что кто–то незаконно передал мне запрещенный препарат? И что я нарушаю распорядок учреждения и законы государства? Может, ты считаешь, что меня надо перевести в дурдом?
– Нет, тебя не надо переводить в дурдом.
– Так я доставал незаконно таблетки или нет?
– Нет, конечно.
– Была таблетка или нет?
– Не было никакой таблетки, – уверенно говорю я.
Миша не улыбается. Он смотрит перед собой безразличным взглядом.
– Запоминай. Если я сказал, что чего–то не было, значит, этого не было. Понял?
– Понял, понял. Ну и правила тут. Чуть что – в дурдом.
– Ничего ты не понял. Никого тут в дурдом не отправляют. Болтаешь без толку.
– Но ты же сам только что сказал.
– Что я сказал?
– Что если бы у тебя была таблетка, тебя следовало отправить в дурдом за нарушение распорядка.
– Не говорил я такого.
– Только что сказал.
– А ты только что сказал, что все понял. Если я говорю, что я чего–то не говорил, значит, не говорил. Теперь понятно?
– Совсем непонятно.
Миша молчит. В безнадежных ситуациях Миша предпочитает молчать. Но безнадежные ситуации не всегда безнадежны на сто процентов. Миша знает, что моя голова работает так же, как и его, только медленнее. Я могу найти решение через год, через месяц, а, может быть, через час.
– Миша, – зову я.
– Что?
– Я понял.
– Что ты понял?
– Допустим, у тебя абсолютно случайно оказалась эта таблетка.
– Допустим.
– Допустим, ты ее мне дал и никакого распорядка ты не нарушал.
– Дальше.
– А что делают с теми, кто злостно нарушает распорядок?
– Если человеку что–то не нравится, значит, он сошел с ума. Нормальному человеку все должно нравиться. Понятно?
– Понятно. Его в дурдом отправляют?
– Не в дурдом, а в психоневрологическую клинику.
– А если я на нянечку буду кричать?
– Если трезвый будешь кричать, кричи. Они и сами кричат. Если пьяный – хуже. Распитие спиртных напитков – нарушение распорядка. Если кто–то нарушает режим дня, хулиганит или слишком много пьет, значит, человеку не нравится распорядок дня учреждения. В этом случае такого человека переводят в другое учреждение, с другим распорядком.
– Миша.
– Что?
– Я боюсь.
Почти всегда я знаю, что Миша скажет. Чаще всего Миша начинает фразу с утверждения, что я дурак. На этот раз все происходит хуже, гораздо хуже.
– Правильно делаешь, что боишься. Я тоже боюсь.
СГЛАЗ
Вечер. Нянечки кладут Мишу на кровать. Они немного пьяны, но не сильно. Не настолько, чтобы уронить Мишу или сделать ему больно. Две здоровые тетки резко выдергивают Мишу из коляски и бросают на кровать. Ничего страшного, с Мишей ничего не случится: у нянечек опыт. Они ловко, в четыре руки, подносят Мишино тело к кровати и разжимают руки. Миша падает на кровать с небольшой, совсем небольшой высоты. Он стонет. Стонет еле слышно. Нянечки не слышат его стона, им совсем не обязательно слышать его стон для того, чтобы точно знать, что ему больно. За долгие годы работы они научились распознавать реакцию на свои действия. Они прекрасно знают, что делают.
Миша улыбается. Я понимаю, что ему тяжело улыбаться, нянечки тоже это понимают. Миша терпеливо просит их переложить его поудобнее, расправить одеяло. Они неохотно следуют его воле, делают все, что он попросит, торопясь поскорее уйти. Игра. Это всего лишь игра. Нянечкам хочется сделать все возможное для того, чтобы их реже звали. Миша должен показать, что у него все в порядке, он всем доволен и будет обращаться за помощью и впредь. Простая игра. Как во всякой игре, в этой есть свои приемы и хитрости, наступление и оборона. Обороняться приходится Мише, он обороняется хорошо, он и не думает проигрывать. Миша широко улыбается, Миша очень вежливо благодарит нянечек за каждое движение, за каждую секунду их драгоценного времени. Миша зависит от нянечек, Мише приходится притворяться. Он в очередной раз улыбается, снова и снова благодарит. Наконец говорит, что это все, что ему больше ничего не нужно.
Странно. Чем вежливее держится Миша, тем больше сердятся нянечки. Поведение Миши раздражает их очень сильно. Нянечкам в Мише не нравится все. Им не нравятся его руки и ноги, его беспомощность. Но больше всего им не нравится его улыбка.
Чем шире Миша улыбается, тем более они недовольны. Все просто, очень просто. Миша улыбается, так как знает, что улыбка – его единственное оружие. Миша улыбается, потому что уверен, что, пока я жив, я буду звать для него нянечек снова и снова. Меня ничего не остановит. Знают это и нянечки.
Нянечка смотрит на меня, я смотрю на нянечку. Смотрю в упор, не мигая. Она не выдерживает, отводит взгляд.
– Че смотришь, че смотришь? Вылупил глаза свои цыганские. Смотрит и смотрит. Еще сглазит. Жалко друга–то? Не смотри, а то и тебя так на кровать бросим.
Я – другое дело. Мне улыбаться нянечкам нет никакого резона. Я могу добраться до туалета сам. Если меня положат на кровать неудобно, я смогу сам перевернуться на живот и лечь, как мне захочется.
– Бросайте, мне–то что? Меня в детдоме на пол бросали, а тут матрац. Знаете же, что у меня кости и мышцы нормальные. Это Мише больно, у него миопатия. Вы ж не первый год работаете.
Нянечка улыбается. Улыбается она не широко, но все–таки улыбается.
– Лучше бы у тебя руки так работали, как язык. Вот черт, и не переспоришь его. Одно слово – цыган.
Ей надо было уйти сразу, она это знает. Она уверена, что если бы ушла сразу, все было бы хорошо. Теперь приходится выкручиваться самой – напарница убежала. Сама виновата, не надо было связываться. Я смотрю и смотрю. Молчу. У нее рассеянный взгляд слегка выпившего человека. Маленькие глазки быстро бегают, она теряется. Неожиданно для самой себя она широко зевает. Взгляд ее становится испуганным, неуверенным. Она рассеянно смотрит на меня, смотрит долго. Быстро–быстро крестит рот. Оглядывается по сторонам. Стараясь не смотреть мне в глаза, выходит.
– Ну и зачем ты с ней спорил? – Миша недоволен моим поведением. Миша, наверное, тысячу раз объяснял мне, что спорить с сотрудниками бесполезно. Надо молчать и улыбаться.
– А что она мне сделает? Я сам в туалет хожу.
Я спокоен. Нянечкам наплевать на меня, мне наплевать на нянечек. Когда я не смогу сам передвигаться, тогда конечно. Тогда мне придет конец. А сейчас все хорошо. В интернате все хорошо. Пока можешь крутить колеса своей коляски. Пока.
Мише лень спорить. На самом деле ему все равно, о чем я разговариваю с нянечками. Главное, чтобы они вообще соглашались со мной разговаривать. Чтобы видели во мне хотя бы подобие человека. Со мной нянечки разговаривают очень редко. Почти никогда. Но мне совсем не нужно с ними разговаривать. Не о чем. И все же. Мне надо звать их к Мише.