Урок продолжается. Учительница спрашивает Мишу, подготовил ли он доклад. Миша говорит, что подготовил. «Я не вижу у тебя на столе доклада», – говорит учительница. «Доклад у меня в голове», – спорит Миша. «Рассказывай», – соглашается учительница. Миша рассказывает. Говорит он быстро и уверенно. Он помнит все. Формулы и графики, теоремы и доказательства. Учительница задает вопросы по докладу. Миша отвечает. Она спрашивает его еще и еще. Он отвечает без запинки. Он знает все. Учительница сдается и ставит ему в журнал «четверку». «Если бы у тебя дисциплина была так же хороша, как и память, имел бы «пятерку», – говорит она. Миша соглашается, Миша улыбается нам всем. Мише все равно, какие у него оценки в дневнике. Если бы Мише платили по рублю за каждую «пятерку», он учился бы лучше меня. Он ведь умный, а я – дурак.
АМИНАЗИН
У меня была очень хорошая характеристика, у Миши – очень плохая. В характеристиках про нас было написано все. В характеристиках было написано, что я очень–очень хороший, а Миша – очень–очень плохой. Если бы в Рай или Ад принимали по характеристикам, мы с Мишей не встретились бы больше никогда.
В Мишиной характеристике было написано, что он безнадежно испорчен, не признает авторитета учителей, что Миша представляет несомненную опасность для окружающих. С этой характеристикой после окончания школы его направили в психоневрологический интернат. В психоневрологический интернат, то есть дурдом, отправляли самых–самых плохих. Поэтому в дурдоме его положили в палату к самым плохим и опасным. Он лежал в палате с ворами–рецидивистами, мокрушниками и насильниками – с зэками. Зэки спасли ему жизнь. Если бы в дурдоме не было зэков, Миша бы умер.
В первый же день пребывания Миши в дурдоме ему вкололи укол аминазина. Мише стало плохо, очень плохо. После аминазина становится плохо всем. Даже здоровые и безбашенные зэки боялись аминазина. Аминазин им назначали только в крайних случаях. Но Миша был страшнее зэков. Зэкам кололи одну ампулу аминазина, Мише назначили полный курс. Наверное, врачу было некогда осмотреть Мишу. Врач прочитал характеристику и испугался. Наверное, он боялся Миши очень сильно, так сильно, что решил встретиться с ним только после полного курса аминазина.
Когда молоденькая медсестра пришла делать Мише следующий укол аминазина, Мише было совсем плохо. Мише было уже почти все равно. Его расслабленные мышцы расслабились еще больше. Миша стал дураком от одного укола. Он лежал и не мог понять, что все делается для его же блага. От уколов он должен был стать хорошим, совсем хорошим. Но он упорно не хотел становиться хорошим, характеристика была права. Он хотел остаться плохим. Чтобы стать хорошим, нужно было терпеливо переносить укол за уколом. После последнего укола он обязательно стал бы хорошим, я уверен, – ведь после первого он не мог жевать.
Молодой веселый зэк подозвал медсестру к своей кровати. Внезапно схватил ее за рукав халата, бросил на кровать. Навалился всем телом, отобрал шприц.
– Чем народ травишь?
– Не положено говорить. Отпусти сейчас же, я закричу.
– Что в шприце, сука?
– Витамины.
– Странно, что–то он после твоих витаминов разговаривать не может. Ну, ты меня знаешь, я доверчивый. Сейчас я этот витаминчик тебе вколю.
Медсестра перестала вырываться, заплакала.
– Не надо, пожалуйста, не надо. Там аминазин.
Зэк побагровел. Зэка передернуло. Он медленно справлялся с гневом.
– Тихо, – сказал он. – Слушай меня внимательно. Я свои ноги на лесоповале потерял. Но руки еще при мне. Хорошие руки, сильные. – Он придвинул к лицу девушки кулак, огромный кулак в татуировках. – А еще я подхватил в тюрьме психическую болезнь. Когда вижу беспредел, на меня находит. А когда на меня находит, я за себя не отвечаю. Кажется, прямо сейчас находит. Вот сейчас задушу тебя, и мне ничего не будет, совсем ничего.
Он отпустил ее. Медсестра встала, шатаясь. Она стояла перед зэком, плакала и даже не пыталась убежать.
– Ладно. Знаешь ведь, что я пошутил, не плачь. Скажи мне, только честно, зачем вы ему эту гадость кололи?
– Не знаю, мне говорят, я колю. Мы всем буйным колем.
– Понятно. Теперь все понятно. Выходит, он буйный?
Медсестра кивнула, медсестра не могла говорить, она плакала.
Зэк ловко соскочил с кровати на тележку. Зэк подъехал к Мишиной кровати, сдернул с Миши одеяло. Миша лежал на кровати неподвижно. Руки и ноги его, тоненькие, как спички, были совсем не страшные. Совсем.
Мужчина смотрел на Мишу, мужчина не отводил глаза. Сказал с тоской, как будто ни к кому конкретно не обращаясь. Выдохнул в воздух перед собой:
– Да. Серьезный случай. Сразу видно, что буйный. Такой с одного удара лошадь повалит, не то что медсестру. Тут без санитаров не подступишься. – Повернул голову в сторону женщины. – А ты, я гляжу, смелая. Не страшно тебе было мальчишку колоть? Бога не боялась?
Она не боялась Бога, она никого не боялась, кроме начальства. Еще зэка боялась. Удушит ведь, подонок, – и ему ничего не будет. Он уже наказан авансом. Наказан за все.
– Что ты стоишь, дура?! – внезапно закричал зэк на медсестру. – Сделай что–нибудь. Не видишь – умирает он. Чаю хоть принеси сладкого. Он же не ел ничего с утра.
Медсестра принесла сладкого чаю, медсестра сменила простыню.
Вечером Миша открыл глаза. Вечером он застонал.
Зэк подкатил на своей тележке. Зэк бережно покормил Мишу мясом. Мелко нарезанные кусочки мяса он аккуратно вкладывал Мише в рот, терпеливо ждал, пока мальчик проглотит очередной кусок.
– Ну как, понравилось мясо?
– Понравилось, спасибо.
– Значит, ты собачатину любишь?
– Так это собака была?
Зэк засмеялся. Зэк смеялся в полный голос, скаля металлические фиксы. Смеялись все, смеялась вся палата. Смеялись от радости за Мишу и от удачной шутки одновременно. Кто–то отчаянно лаял.
Миша не смеялся. Миша спросил холодно и серьезно:
– Еще есть?
– Что «еще»? – не понял зэк.
– Мясо еще осталось? Когда собаку привели? Или съели уже все?
Зэк странно смотрел на странного мальчика.
– Собаку сегодня привели. Мяса много. Так ты ел собаку до этого?
– Нет, – снисходительно усмехнулся Миша. – Не ел. Но приблизительно представлял, куда меня отвезут.
– И откуда ты такой взялся?
– Из детдома.
– Мяса мне не жалко. Сейчас еще дам. Может, ты и водки выпьешь?
– Выпью.
Зэк налил водки на дно стакана, одной рукой приподнял Мишину голову над подушкой, другой потихоньку влил водку в раскрытый рот. Подождал, пока Миша проглотит жидкость, дал закусить. Смотрел на мальчика, как на загадочную зверушку.
– Ну что, пошла? – спросил участливо.
– Пошла, – весело ответил Миша. – Куда она денется?
Зэк нахмурился. Зэк не понимал.
Спросил зло, спросил грубо, спросил, как отрезал.
– За что тебя?
Миша рассказал.
Зэк нахмурился, зэк сосредоточенно думал.
– Значит, ты, гаденыш, голову мыл, сигареты покупал и директора козлом обозвал? Ты, получается, как все мы – зэк?
– Получается.
– Во что менты, суки, вытворяют. Уже и до детей добрались.
– Это не менты, это воспитатели.
– Заткнись. Я лучше знаю. Менты – они и есть менты.
Развернулся на тележке. Обвел глазами коллектив.
– Так. Пацан – наш. Собачатину жрет, водку пьет. Срок тянет ни за что. Умереть не дадим. Кто тронет или слово скажет – убью. Все поняли?
Никто не спорил. Все поняли. Сказал – убьет, значит – убьет.
ЧЕЛОВЕК
Я – счастливый человек. Мне повезло. Я живу в Новочеркасском доме для престарелых и инвалидов. Когда я был маленьким, мне не повезло очень сильно. Церебральный паралич помешал мне стать таким же, как все. Мои ноги совсем не шевелятся. И все же мне повезло. Руками я могу делать почти все. Я могу перелистывать книги, подносить ложку ко рту. Умение подносить ложку ко рту ценится в моем мире гораздо больше, чем способность читать. Если говорить совсем искренне, умение читать мне совсем ни к чему. Я знаю, что Земля круглая, о чем писали Ньютон и Шекспир, но все это также никчемный груз лишних сведений. Счастлив я не поэтому. Я счастлив потому, что могу самостоятельно снять штаны и крутить колеса моей коляски. Способность дотянуться до колес инвалидного кресла переоценить невозможно. Иногда, когда я просыпаюсь утром, мне совсем не хочется жить. Мне плохо, очень плохо. В такие дни я повторяю себе одно и то же. Я – счастливый человек, я могу сам сходить в туалет. Я – счастливый человек, потому что я нужен Мише. Если я умру, Мише будет очень плохо. Если я умру, Миша не будет плакать – он никогда не плачет. Но ему будет плохо, я знаю. И он это знает.
Мише повезло. У Миши есть я. Болезнь Миши гораздо серьезней моей. По сравнению с Мишей, я атлет, почти супермен. Миша не может поднести ложку ко рту, Миша не может крутить колеса своей коляски. Каждый день нянечки ставят перед Мишей тарелки с едой. Каждый день я пододвигаю тарелку совсем близко к Мишиному лицу, вкладываю ложку в Мишину руку. Медленно шевеля черенком ложки, Миша может поесть сам. Миша любит есть сам. Если день неудачный и Миша чувствует себя плохо, я кормлю его с ложки. Поднимать ложку мне совсем не трудно. Покормить Мишу может любой, у кого есть хоть одна рука. Но больше всего Мише нравится, когда его кормлю я. Аккуратно вкладываю содержимое ложки ему в рот, терпеливо жду, пока он прожует. Если Мишу кормлю именно я, он ест медленно, тщательно пережевывая. С тех пор как мы с Мишей живем в одной комнате, он каждый день ест горячую еду. Это очень важно – есть горячую еду каждый день.
Мише повезло. У Миши есть я. Болезнь Миши гораздо серьезней моей. По сравнению с Мишей, я атлет, почти супермен. Миша не может поднести ложку ко рту, Миша не может крутить колеса своей коляски. Каждый день нянечки ставят перед Мишей тарелки с едой. Каждый день я пододвигаю тарелку совсем близко к Мишиному лицу, вкладываю ложку в Мишину руку. Медленно шевеля черенком ложки, Миша может поесть сам. Миша любит есть сам. Если день неудачный и Миша чувствует себя плохо, я кормлю его с ложки. Поднимать ложку мне совсем не трудно. Покормить Мишу может любой, у кого есть хоть одна рука. Но больше всего Мише нравится, когда его кормлю я. Аккуратно вкладываю содержимое ложки ему в рот, терпеливо жду, пока он прожует. Если Мишу кормлю именно я, он ест медленно, тщательно пережевывая. С тех пор как мы с Мишей живем в одной комнате, он каждый день ест горячую еду. Это очень важно – есть горячую еду каждый день.
Еда – не главное в жизни. Миша мог бы есть и холодную еду. Миша мог бы есть и один раз в день. Миша умеет и совсем не есть. Однажды ему пришлось не есть двое суток подряд. Еда – не главное в доме престарелых. Главное – регулярно ходить в туалет. Миша не может сам ходить в туалет, помогать ходить в туалет ему обязаны нянечки: это их работа. Если Миша позовет нянечек, они, конечно, придут. Только позвать он их не может.
Я еду по коридору. Медленно толкая колеса коляски, я еду к комнате нянечек. На сиденье рядом со мной лежит палка. Небольшая металлическая палка, очень полезная вещь. Палкой можно открывать двери, пододвигать к себе предметы. Палкой можно стучать в дверь. Я стучу в дверь комнаты нянечек. Стучу сильно. Мне никто не отвечает. Нянечки думают, что если мне не ответить, я подумаю, что в их комнате никого нет. Через пару минут я стучу снова. Никого. Я кладу палку на сиденье коляски и потихоньку толкаю коляской дверь. Дверь немного приоткрывается. Шаги. Медленные шаги грузного тела. В проем двери высовывается женская голова. Недовольным злым голосом она привычно выговаривает мне за настырность и невежливость.
– Чего тебе? Подождать не можешь? Стучишь, стучишь, совсем совесть потерял.
– Миша зовет.
Нянечка молодая. Когда–то белый халат плотно обтягивает почти квадратное тело. Она не злая, совсем не злая, и мою совесть она упомянула, скорее, по привычке сетовать на судьбу. Все, что ей сейчас надо, – чтобы меня не было перед дверью.
– Хорошо, сейчас придем.
Дверь закрывается с тяжелым стуком. Я немного отъезжаю от двери и жду. Никто не выходит. Через пять минут стучу снова. Пять минут отмеряю по часам. Это Мишины часы, но ношу их я. Миша уже не может носить часы. Когда ему нужно знать, сколько времени, он спрашивает у меня. Чаще всего знать время нам незачем.
Дверь опять открывается. В дверном проеме появляется голова нянечки постарше. Пожилая женщина грустно смотрит на меня, тяжело вздыхает.
– Пошли, – говорит она кому–то там, внутри, за дверью. – Пошли, это ж Рубен. Так и будет сидеть перед дверью и стучать.
Она выходит из комнаты. Следом за ней выходит молодая. Молодая смотрит на меня уже с открытой ненавистью. Я не реагирую. Мне все равно. Мне всегда очень стыдно, когда приходится просить нянечек о помощи. Просить нянечек о чем–либо – самая постыдная вещь на свете. Лучше умереть, лучше не есть и не пить. Но просить приходится. Я ненавижу себя в такие минуты. Нянечки идут к Мише. Я рад, что все получилось, я рад, что у меня есть коляска, я рад, что в этом интернате есть нянечки.
Я возвращаюсь в нашу с Мишей комнату. Нянечки идут гораздо быстрее меня. Пока я проезжаю половину пути, они уже идут обратно.
Внезапно пожилая нянечка останавливается передо мной, улыбается.
– Все хорошо, помогли мы другу твоему, – говорит она.
Молодая нянечка не улыбается. Она по–прежнему зло смотрит на меня, она не понимает пожилую.
Пожилая смотрит на молодую. Пожилая медленно, назидательно учит:
– Вот ты посмотри, Маня. Посмотри на него. – Она кивает в мою сторону. – Ты посмотри на него внимательно. Ни рук, ни ног. И не человек вовсе, даже не полчеловека, а видишь, тоже друг у него есть. Понимать надо. Друг!
УЛЫБКА
Миша улыбается. Миша улыбается всегда и всем. Миша улыбается инвалидам в колясках и на костылях, бабушкам и дедушкам, нянечкам и медсестрам. Миша улыбается врачу и, конечно, директору дома престарелых. Миша улыбается, и все думают, что у него все хорошо, что Миша добрый и хороший человек. Миша улыбается, но только я знаю, какой он на самом деле.
Я закрываю дверь в нашу комнату. Мы остаемся вдвоем.
– Миша, ты всем улыбаешься.
– Ну и что?
– Когда я закрываю дверь, у тебя нормальное лицо. Ты никогда не улыбаешься. Если в комнате только мы с тобой, ты всегда серьезен.
– Когда я улыбаюсь, я тоже серьезен.
– Я знаю, но когда мы вдвоем, ты никогда не улыбаешься.
– Ты хочешь, чтобы я тебе улыбался?
– Нет, конечно.
– Ты хочешь, чтобы я улыбался сам себе?
– Нет.
– Тогда я не понимаю сути вопроса. Чего ты хочешь?
– Понять. Я знаю, что ты не такой добрый, как кажешься. Ты умный и злой.
– Я умный и злой, – соглашается Миша. – Мне не остается ничего другого. Только мне не нравятся термины «добрый» и «злой». Они ничего не определяют.
– Я пытался рассказывать, какой ты на самом деле.
– Я делал то же самое. Дурак рассказывает, что его сосед – умный, умный рассказывает, что его сосед – умный, а сам он – дурак. Как ты думаешь, Рубен, у кого получится рассказывать лучше, у дурака или у умного? Кому поверят?
– Поверят умному. И верят тебе. Все правильно. Тебе зачем–то нужно, чтобы тебя принимали за доброго.
– Говори точнее. Мне нужно, чтобы меня принимали за дурака. Меня и принимают за дурака.
– Все думают, что я тобой манипулирую, что я трачу твои деньги, что ты меня слушаешься.
Миша улыбается. Он улыбается снисходительно.
– Все правильно, я так захотел.
– Но я так не хочу.
– В чем дело? Объясни всем, какой я на самом деле.
– Но для этого мне надо было бы стать умным, а я дурак.
– Тогда заткнись.
Миша молчит. У него плохое настроение. Я уверен, что настроение у него испортилось не от моих глупых вопросов. У Миши что–то болит. Что именно у него болит на этот раз – не важно. Если я не могу помочь, то рассказывать мне о своих болячках Миша не станет.
– Миша, зачем тебе это надо?
– Что именно?
– Чтобы меня считали за умного, а тебя за дурака?
– Мне надо, чтобы ко мне хорошо относились, чтобы мне двигали ноги. Есть еще пара задач, но тебе их не понять.
Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку.
– А ты? Ты сам – злой или добрый? – Миша спрашивает спокойно, видно, что ответ его не очень и интересует.
– Я добрый. Дурак, следовательно, добрый.
Миша едва заметно качает головой.
– Инвалид не может быть добрым. Ты – инвалид.
– Ты не прав, Миша. При чем тут инвалидность?
– Дай определение инвалида.
– Инвалид – это тот, кто не может за собой ухаживать и приносить пользу.
– Дай определение доброго и злого человека.
– Добрый – тот, от которого всем хорошо, злой – от которого плохо.
– Тогда мы с тобой злые люди. – Миша не улыбается, он серьезен. – Мы едим чужую еду, заставляем других людей нам помогать. И я более злой, чем ты, потому что моя инвалидность тяжелее.
– Миша.
– Что?
Миша уверен, что разговор исчерпан. Он все доказал. Но я настойчиво хочу понять, почему мы злые, почему так устроен мир, почему мы с Мишей должны быть злыми. Куча глупых вопросов возникает у меня постоянно, и мне не с кем их обсудить. Только с Мишей. Так хорошо, как Миша, не думает никто. Я не знаю никого на свете умнее Миши.
– Миша, если копнуть чуть глубже, то мы с тобой не очень злые люди. Мы же не хотим никому зла сознательно.
– Не хотим. Мы не хотим быть инвалидами, но это ничего не меняет.
– Но я не делал ничего злого. Старался не делать, – поправляю я мысль, но Миша не замечает поправки, или считает ее несущественной.
– Ты всю жизнь делал злые вещи, и я делал. Вспомни.
– Я кричал по ночам, когда все спали.
– Вот видишь.
– Миша, но я не виноват, что у меня болели ноги. Я ползал по коридору, ноги замерзали так, что я переставал их чувствовать. Ночью, когда ноги оттаивали под одеялом, они начинали болеть, и я кричал во сне.
– Ты мешал спать всем.
– Я знаю, но что я мог поделать?
– Ходить по коридору, а не ползать.
– Миша, я серьезно спрашиваю.
– Рубен, я серьезно отвечаю. Ты не мог ничего изменить, и тебе было наплевать на всех, кто спал в комнате вместе с тобой. Перестать быть злым ты мог, только перестав быть инвалидом. Либо сознательно выбрать другую форму поведения.
– Какую форму?
– Если предположить, что твоей целью было не выспаться и отогреться, а нести людям добро, то ты мог на ночь уползать в коридор и спать там.