– Хочешь быть, как они?
– Нет, – ответила Илаза прежде чем даже подумать.
– Потому нельзя. Я понимаю, что тебе было хорошо, когда я тебя ужалил… Но каждый день нельзя. Учись радоваться жизни просто так без моей помощи… Небо светлое, ручей чистый… Еды вроде хватает…
– Что ж тут радостного, – прошептала Илаза чуть слышно. Несколько минут прошло в молчании; потом ее вдруг осенило:
– А вы откуда знаете про курильщиков «рыбьей гривы»?!
Она тут же испуганно осеклась. С кем она все-таки говорит?!
Над ее головой тихонько скрипнул смешок:
– Не бойся…
– Вы что… человек?
– Нет. Ты разве не заметила?
Она присела. В последних словах ей померещилась угроза.
– Так. А тебе интересно, кто я?..
Илаза молчала. Странно и дико. Разговор в лесу с кровососущим страшилищем. «Кто?» – да паук же, огромный паук… Будто возможны в мире такие твари…
Она вспомнила расправу с отрядом, посланным ее матерью. Эти опутанные паутиной тела… А она ведь терпеть не могла рыжего Карена. За то, что ее мать… Все знали и делали вид, что так и надо. А Карен смеялся над ее, Илазы, злостью. А теперь тело Карена заброшено далеко в лесу – и даже не похоронено…
Она подняла голову. Из-за ветвей звезды Хота не разглядеть; даже если вообразить, что когда-нибудь она выберется отсюда – прежней Илазой она уже не будет никогда. И не увидит мир таким, как раньше.
Она закрыла глаза:
– Я боюсь, что вы убьете меня не сразу. Они… умирали… плохо.
Молчание. Шелест листьев. Долгая, долгая пауза.
– Но ты ведь сама говорила – Игар удачлив? И сделает все, как обещал?.. Ты уйдешь с ним, а мне останется…
– Тиар? Да?
Тихий скрежет, но это уже не смех. От такого – волосы дыбом…
– Да. Тиар.
Она устало вытянула ноги. Ее платье изорвалось, оно больше не светлое, нет – темно-серым стало ее подвенечное платье. Сгодится и на траур.
– Тиар ведь точно человек? Женщина? Зачем… она?
Темнота не отвечала. Илаза сгорбилась, подтянула колени к подбородку:
– На свете есть болезни… моры… голод, разбойники… Тиар, может быть, умерла. Игар… он… – ей вдруг сделалось страшнее, чем прежде. Она впервые серьезно подумала о том, какие испытания ожидают Игара на его отчаянном пути. – Игар… сделает все, что может сделать человек. Но если и его… – Илаза хотела сказать «убьют», но слово не пошло с языка. Избави от таких предположений. Нельзя раньше времени беду кликать…
– …если Игар не успеет, – закончила она твердо. – Вы могли бы убить меня… небольно?
Скрипучая усмешка. Сотрясение веток. Сверху сорвался листок и опустился Илазе на колени:
– Рановато сдаешься. Маловато веришь… Пойди посмотри на звезду. И пожелай ему удачи. Я тоже жду. Я очень жду. Он придет.
Глава шестая
* * *Указатель дорог похож на ежа. На сухой цветок, растопыривший листья-колючки; под указателем хорошо сидеть, привалившись спиной к старому столбу, и думать о жизни.
Потому что жизнь здорово похожа на указатель, мирно поскрипывающий над твоей головой. Вот ты свернул направо; вот другой-ты остановился, размышляя, и тоже свернул направо, но отстал от первого-тебя, а другой-другой-ты тем временем шел, никуда не сворачивая, и вот они расходятся все дальше и дальше, твои дороги, а ты беспомощно мечешься, пытаясь из множества других-себя выловить себя-настоящего…
Игар закрыл глаза. Солнце напекло голову, оттого и множится в глазах, оттого и дробятся дороги… Потому что провинция Ррок на самом деле необозрима. Муравей ползает по огромному голому столу в поисках одной-единственной крошки, и будет ползать долго, всю муравьиную жизнь… А если стол не гладкий? Если это стол, оставленный после роскошного пиршества, заваленный обглоданными костями, залитый соусом и вином?!
…Теперь он может признаться себе, что в этом его, муравья, счастье. Провинция Ррок слишком, слишком велика, в ней слишком много женщин; можно не думать о том, как придется с ней, единственной, поступать. Как тащить живого, ни в чем не повинного человека на плаху, неповинного, потому что трудно вообразить вину молодой женщины перед лесным чудовищем, кровососом в серой паутине…
Пенка, которую он привык называть «Тиар». Заноза, засевшая в сердце до конца его дней… Правда, дней этих осталось всего ничего. Потому что звезда Хота скоро опустится за горизонт.
Самообман. Он не палач по призванию; он даже по принуждению не очень-то палач. Спроси того парня, торговца платками – он опровергнет, он будет доказывать обратное; спроси лже-Тиар по прозвищу Пенка – она объяснит доходчиво и просто. Спросить бы Отца-Служителя – тот начнет туманно растолковывать про завещание Святой Птицы, про ее золотой чертог, куда не войти преступнику… А ему, Игару, и на чертог уже плевать. Он нанялся бы в подмастерья к настоящему палачу – потому как без этого его умения погибнет Илаза.
Проскрипела мимо груженная мешками телега. Возница катил, не сверяясь с указателем – местный, видимо, давно дорогу знает…
Потом показался странник. Настоящий, в плаще до земли и с посохом; Игар мимоходом усмехнулся. Плащ такой длины путается и пачкается, посох бесполезен, если только не отбиваться им от собак… А собаки в этих местах какие-то мелкие и смирные, так что таскает наш странник свою палку для того только, чтобы быть похожим на скитальцев, какими рисуют их на лубочных картинках…
Странник остановился. Покосился на Игара, подошел к указателю, долго шевелил губами, разбирая темные, в дорожках древоточцев буквы.
– На Олок… На Требур… А… Мокрый Лес… Туда?
Игар не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Кивнул утвердительно – на самом деле кто его знает, где этот Мокрый Лес, туда ли указывает широкая грязная ручища с занозами от плохо шлифованного посоха. Странникам свойственно бродить – вот пусть и бродит себе, зачем ему Мокрый Лес…
Длинный нос под капюшоном смешно сморщился.
– Я, это… Скит там, возле Мокрого Леса, Гнездо, точно ведь?
В душе Игара что-то тихонько и неприятно сжалось. Царапнуло, как железом о стекло: скит…
Странник топтался. Это был очень словоохотливый странник; ежели болтлив, то сиди дома, точи лясы перед воротами, а дорога в одиночестве располагает к молчанию и, так сказать, углубленному созерцанию себя… Впрочем, кое для кого долгое молчание равносильно воздержанию от естественных надобностей. Игар криво усмехнулся – странник нашел собеседника, праздно восседающего под дорожным столбом, и сейчас справит нужду… Выговорится, то есть.
– Я, – странник мигнул, перебрасывая посох из руки в руку, – я это, в скит… в Гнездо иду. Насоветовали мне… у Святой Птицы правды спросить. Дочка моя, вишь, от рук отбилась, нашла себе бродяжку какого-то… Ни рожи, ни звания… И, говорит, ежели не сочетаете нас, удерем, говорит, к Алтарю… Что тут делать, из этих, что к Алтарю прутся, половина сгинывает без следа… А женишок-то, тьфу… Хочу вот дочку в скит отдать на время – пусть образумится малехо…
Игар отвернулся. Странник как-то сразу сделался ему неприятен; пусть замолчит. Ему, Игару, нужна тишина, чтобы вспомнить как следует те счастливые два месяца, на которые Илазина мать отдала дочурку в Гнездо – тоже, мол, чтобы образумилась…
Не то чтобы им было так уж легко встречаться – однако ему казалось, что он всюду ощущает на себе ее взгляд. Когда занимался повседневной работой, когда рылся в старых манускриптах, когда внимал урокам Отца-Разбивателя… Тот, бедняга, нарадоваться не мог на послушника, внезапно воспарившего в сложном искусстве «когтей и клюва». Игар не выдыхался, часами танцуя с маленьким изогнутым «когтем» в одной руке и длинным колючим «клювом» в другой, закручиваясь спиралью, то и дело нанизывая на клинок собственную ускользающую тень; ему мерещились блестящие Илазины глаза в темной щели окна-бойницы.
…И только пред лицом Птицы Игар забывал о взгляде Илазы. Наедине с Птицей он принадлежал одной только Птице; возможно, понял он потом, Илаза ревновала. И победила в конце концов, ибо ради нее, возлюбленной, он отправился на поклон Алтарю и снял, оставил в траве храмовый знак…
– …Так до вечера думаю и добраться, – странник снова мигнул. Веки у него оказались желтыми, как черепашье брюхо.
Игар кивнул – неохотно, так, что заболели шейные позвонки. Странник мигнул в последний раз – и пошел прочь, подметая дорогу полами плаща. Игару захотелось наступить на край ткани, чтобы услышать треск и возмущенный возглас.
Он поднялся, принуждая затекшее тело, как погонщик принуждает упрямого осла. Поглядел вслед страннику; повернул в противоположном направлении, радуясь, что удалось обмануть судьбу и упростить выбор. Теперь он может, по крайней мере, объяснить себе, почему выбрал эту дорогу, а не другую. Хотя судьбе, как правило, ничего не объяснишь…
Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.
Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.
Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативший каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.
Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая – запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.
Странник обернулся. На замурзаном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.
Игар шагал своей дорогой – и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:
– Бараны! Это ж старый хрыч, а то сопляк должен быть!..
Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.
Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.
Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица – простит… Здешний скит – другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознаватель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит – единственное место, где он может рассказать все. Гнездо – убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…
Потому что он побежден. Он не умеет расплатиться за жизнь Илазы жизнью другого человека – и не успеет уже научиться…
Игар брел по пояс в траве; дорога осталась за спиной, а он не заметил, когда свернул с нее. Невыносимо тянуть эту ношу в одиночку почему он раньше не подумал о Птице?! Боялся, считал себя отверженным… Но Птица – простит. А скит пусть наказывает, Игар безропотно примет все, хуже, чем есть, все равно не будет…
Он споткнулся и упал, и не стал подниматься. Перед его глазами спаривались в дебрях травы два красно-черных продолговатых жучка; он целомудренно отвернулся, вдыхая запах земли и жизни. Как хорошо. Есть нора, в которую он забьется. Глубоко-глубоко… Дабат.
По невидимой отсюда дороге требовательно простучали лошадиные копыта. Неизвестный отряд спешил туда, куда он, Игар, уже никогда не попадет.
* * *Учитель хвалил ее все чаще; вместо соломинки из угла его рта теперь постоянно выглядывала белая тыквенная семечка. Девочка научилась читать легко и без запинки – вместо азбуки ей вручили потрепанную книжку с историями, в которых звери говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она смеялась, читая; в такие минуты Лиль поглядывала на нее в замешательстве. Лиль непонятно было, что смешного можно увидеть на белом, испещренном значками листе.
Мальчишки упросили Большую Фа, и теперь после уроков им было позволено ходить на замерзший пруд под присмотром веселой чернобровой служанки; Лиль долго сопела, канючила и хныкала, пока наконец и ей разрешили то же самое.
Девочку Большая Фа и слушать не стала. Ни без присмотра, ни под присмотром – путь со двора был заказан. И уж тем более не могло идти речи ни о каком пруде.
Книжка со смешными историями перестала ее радовать. Мальчишки собирались на пруд, хвалились друг перед другом деревянными, с железными полозьями «скользунами» – их полагалось привязывать к ногам и так скользить по льду. Счастливый Кари был единоличным обладателем старого треснувшего корыта – в нем катались с горы, и за право прокатиться Лиль платила малышу ленточками, стеклышками, старыми пряжками от башмаков; девочка хмуро думала, что эдак многочисленные тайники Лиль скоро оскудеют, не доживут до весны. Сама она могла лишь бродить по двору, бросать снежки в намалеванную на заборе мишень и вертеться под ногами у вечно занятых, озабоченных взрослых.
Потом Йар простудился – мать его, обнаружив нос сына мокрым и опухшим, без разговоров отобрала у ноющего парня и шубу, и шапку. Йаровы скользуны остались без присмотра; когда мальчишки и Лиль ушли на пруд, девочка залезла под крыльцо, где хранилось обычно все Йарово имущество, и вытащила сокровище наружу.
Скользуны пришлись ей по ноге. Ну точь-в-точь. Будто Йаров отец выстругивал их, примеряя к ее сапожку.
Целый день она неуклюже скользила по утоптанному снегу двора – однако перед возвращением детей смутилась и спрятала Йаровы скользуны туда, где они перед тем и лежали – под крыльцо. И с тоской подумала, что назавтра Йар, конечно же, выздоровеет…
Йар действительно чихал уже реже – однако мать его, с помощью мучительной процедуры заглянувшая сыну в горло, никуда не пустила его и на протесты ответила подзатыльником.
Лиль и мальчишки ушли; девочка почувствовала, как изнутри ее просыпается некое жгучее, неостановимое желание. Растет и распирает, и кажется, что умрешь, если не сделаешь, если не решишься…
Днем калитку не запирали. Взрослые заняты были делами кто на кухне, кто в сарае, кто в мастерской; сунув Йаровы скользуны под мышку, девочка пробралась в узенькую, робкую, еле приоткрывшуюся щель.
За воротами сияло солнце.
Девочка поразилась, почему там, во дворе, она этого не замечала; снег горел, сиял, разлегался от горизонта до горизонта, у пруда черным кружевом сплелись голые ветки трех высоких берез, и оттуда слышались визг и смех, и крики, и хохот, и захлебывающиеся голоса…
Она прищурилась. Закрыла лицо ладонью; на мгновение закружилась голова, но девочка справилась с собой. Скользуны под мышкой, и кажется, что обитые железом полозья зудят. Невыносимое чувство…
Она побежала. Закричала что-то веселое и глупое, просто так, зная, что ее никто не слышит; со склонов к пруду катились корыта и крышки от бочек, и даже маленькие деревянные санки – на девочку, в восторге остановившуюся поодаль, никто не обратил внимания.
Тогда она разогналась – и, подобно большинству вопящих ребятишек, ринулась вниз на собственном заду.
На льду оказалось холодно и твердо; среди множества вопящих ребятишек взгляд ее сразу же разыскал братьев и Лиль. Вики катался легко, умело, с форсом; маленький Кари косолапил, широко расставив короткие ноги в огромных сапогах, а Лиль носилась на одном скользуне, и за ней на веревке волочилось по льду то самое знаменитое корыто. Когда Лиль резко тормозила, корыто со всего разгону поддавало ей под коленки, и наездница одним лишь чудом удерживалась на ногах.
Девочка отошла в сторонку и приладила к сапогам скользуны; на льду оказалось гораздо труднее удерживать равновесие, она несколько раз грохнулась, больно ударившись коленками – но зуд в обитых железом полозьях не утихал, и вот она уже стоит, балансируя руками, а вот шаг, первый шаг, и лед ослепительно блестит, и кажется почему-то вкусным, и хочется лизнуть его языком…
Со стороны она, наверное, выглядела неуклюже. Она падала через каждые три шага – но ей казалось, что она птица и парит над озерной гладью. Пруд лежал под солнцем, как круглая блестящая тарелка с черной щербинкой полыньи; ребятишки катались по ледяной тарелке, как горох, и девочка, перемазанная снегом, оглушенная смехом и гамом, смеялась тоже. Уже получается, уже выходит, быстрее, еще быстрее…
Потом к ней подкатил краснощекий Вики с глазами, как круглые сливы:
– Ты что, сбежала?!
Она не могла понять, чего больше в его голосе – возмущения или уважения. В своей ушастой шапке он показался ей похожим на снежного зайца; она не выдержала и рассмеялась, и он, против ожидания, улыбнулся в ответ:
– А хочешь на корыте?..
Кари не стал требовать платы; проваливаясь скользунами в снег, девочка снова взобралась на высокий берег, и Вики, подтягивающий на веревке треснувшее корыто, насмешливо прищурился:
– А не забоишься? Не напачкаешь с перепугу, а?
Она молча мотнула головой; полы шубы наполнили корыто доверху, оно сразу сделалось тяжелым и неповоротливым, но Вики и Лиль подтолкнули сзади – и девочка почувствовала, как корыто переваливается через кромку, через поребрик, отделяющий равнину от горы…