– В каждой луже хранятся отражения, но ведь никто не сглазил тебя через те лужи, мимо которых ты проходил! – Модвиду было не занимать упрямства в споре.
– Не сглазил, потому что каждый умный человек носит амулеты! И вообще посмотреть на себя можно и в лоханке с водой!
– Некоторым лучше вовсе себя не видеть! На сердце спокойнее! – ехидно вставила фру Гродис.
С трудом подавляя гнев, Модвид сел на свое место. Иным дай хоть луну и солнце – все равно будут недовольны! Но все же его «мир-а» произвело на людей более сильное впечатление, чем золотые кубки Стролингов. Разговоров в округе будет много, а это уже кое-что!
– А что же молчит Вигмар Лисица? – спросила вдруг фру Арнхильд. Проницательная хозяйка понимала: спокойствие Вигмара означает, что он припас нечто невиданное и даже не боится соперничества. – Или ему нечего показать людям? Я не верю в это – кто же сравнится с ним в доблести?
Гости замолчали, ожидая ответа Вигмара. А тот лишь равнодушно пожал плечами, словно его спросили, какая завтра будет погода:
– Зачем тратить много слов? Все, у кого есть глаза, уже увидели, что я принес с собой.
Вигмар даже не обернулся, но взгляды устремились к копью, прислоненному к стене за его плечом.
– Я заметил, что ты обзавелся новым копьем взамен утопленного! – сказал Кольбьерн хельд, мельком подмигнув сыновьям. – Чего же в нем такого любопытного?
– А я думал, у вас память получше! – с самым искренним дружелюбием ответил Вигмар.
– Память? – Кольбьерн хельд вскинул брови.
– Конечно. Я слышал, что Старый Олень приходил к вам во двор с копьем. Приглядись получше, и пусть твои люди тоже посмотрят – не то ли это копье?
С этими словами Вигмар вытащил копье из-за спины и поднял так, чтобы все могли его увидеть. В гриднице застыла тишина: видевшие копье разглядывали его и силились узнать, а не видевшие – разглядывали и ожидали ответа видевших. Лица Стролингов как-то разом погасли и вытянулись – они узнали. Копье было то самое. А это значит…
– Ты его убил! – ахнула Рагна-Гейда, посмотрев наконец прямо на Вигмара.
В ее глазах плескались ужас и восторг, и в душе Вигмара вдруг вскипело и заискрилось такое ликование, такое торжество победы, что захотелось немедленно выйти на битву с десятком мертвецов.
Он смотрел прямо ей в глаза так твердо и весело, что сомневаться дальше было невозможно – это правда. В его взгляде виделось торжество, напоминание и какое-то обещание – и вдруг стало так радостно, как будто удивительная победа принадлежит ей самой. То самое чувство единения, мучавшее ее угрызениями совести во время буйства мертвеца, теперь наполняло гордостью и счастьем. Веселье бурлило горячим ключом; казалось, разведи руки в стороны – и приподнимешься над полом, легкая и сильная, как птица. Она выбрала правильно – он и правда лучше, отважнее, сильнее, даже красивее всех на свете!
– Гаммаль-Хьерт больше никогда не выйдет из своей могилы! – весело заверял Вигмар. – От него осталась маленькая кучка пепла. Она уже никому не причинит вреда. Но и новых сокровищ из кургана больше никто не достанет – ворота закрыты крепко и навсегда. Так что пришла пора выбрать наилучшее сокровище и назвать того, кто выиграл наш спор.
Рагна-Гейда встала на ноги, следом за ней невольно поднялись и Скъельд, и Модвид Весло. Помедлив, Вигмар тоже встал, опираясь на древко копья. Широкий и длинный наконечник с золотой насечкой сверкал острыми гранями, как застывшая молния. Он казался сердцем всей палаты, как огонь, притягивал все взгляды, подавлял робких, внушал зависть сильным. Кольбьерн хельд хмурился с беспокойным недовольством, лицо Модвида застыло. Почему-то все они заранее знали, что выберет Рагна-Гейда.
А та смотрела то на Вигмара, то на копье в его руках, начисто забыв обо всех остальных. Затаив дыхание, гридница ждала, что скажет хозяйская дочь, но она не находила слов. Мысли толкались, как люди в доме возле узких дверей, мешая друг другу, а разум призывал к осторожности: не скажи такого, о чем потом пожалеешь. Хотелось рассказать Вигмару, как она восхищена им, но разве можно это сделать при всех. Да и к чему слова: он видел счастливый восторг в глазах, он все понимал.
И тогда заговорил сам Вигмар. Все получилось точно так, как он воображал, сидя в кургане в ожидании его мертвого хозяина: на них с Рагной-Гейдой смотрела сотня глаз, но он должен был сказать о своей победе и своей любви только ей. И он произнес:
На словах ловить нетрудно
выкуп выдры в недрах темных;
пламя битв Олень утратил:
слов на ветер скальд не скажет.
Каждый горд удачей дивной —
дар доставил Ловн полотен.
Верный выбор Фрейе* злата —
верит скальд – укажут боги.[24]
Рагна-Гейда хотела бы ответить стихом, но слова и строчки не шли на ум.
– Я думаю, что Вигмар сын Хроара раздобыл лучшее сокровище кургана, – просто сказала она. – Кубки и та другая вещь, – она повела рукой в сторону Модвида, но даже не взглянула на него, не в силах отвести глаз от Вигмара, – хороши, но эти сокровища их хозяевам придется защищать. А копье само защитит владельца.
– Хорошо же оно защитило прошлого!! – с досадой бросил Скъельд. – Смотри, Вигмар, как бы это копье и тебе не принесло смерть, как Гаммаль-Хьерту!
Спорить с решением Рагны-Гейды было бы глупо – сочтут вздорным завистником и не больше, – но все же Скъельд не мог так легко принять поражение и злился на сестру. Встречи с мертвецом, которыми он лишь сегодня утром так гордился, теперь жгли позором. Лисица неспроста усмехается: наверняка тролли нашептали, как его, Скъельда сына Кольбьерна, тащили из кургана на веревке, а он дрыгал ногами и орал!
– Мне не предрекали смерти от собственных сокровищ! – весело ответил Вигмар. Сияние глаз Рагны-Гейды сделало его совершенно счастливым, он не испытывал никаких дурных чувств к ее родне, и даже яркая досада, написанная на лицах Стролингов, ничего не значила.
– А от чужих? – ядовито осведомился Фридмунд Сказитель, стремясь отыграться хоть как-нибудь.
– А чужое на то и существует, чтобы стать своим! – уверенно ответил Вигмар и вдруг так дерзко взглянул прямо в глаза Фридмунду, ждавшему ответа, что все Стролинги разом вздрогнули. Показалось, что Вигмар имеет в виду их собственные сокровища. Какие?
– …и тогда злобное колдовство квиттинской ведьмы вызвало чудовищного тюленя, который утопил все наши корабли… Конунг Стюрмир со своими людьми был рад услышать о нашем позоре… Гримкель Черная Борода говорил, что не продаст нам железа… Они боятся нашей мощи… Квитты – наши враги, и ни один из фьяллей не сможет быть спокоен за свою честь, пока мы не рассчитаемся с ними за обиды!
– Веди нас, конунг! Пусть у нас будет одна судьба с тобой! А в квиттинских усадьбах найдется достаточно добра, чтобы вознаградить нашу доблесть!
Эрнольв Одноглазый молча кивал головой, глядя в свой кубок. В каждой усадьбе, где останавливался Торбранд конунг по пути на север, слышал он эти воинственные речи.
– Я клянусь памятью моих предков, что пойду с тобой в поход, конунг, и пусть у нас будет одна судьба! – провозглашал хозяин, местный хельд, поднимая к закопченной кровле посвященный Одину рог. – Я клянусь именем Отца Ратей: я не отступлюсь от тебя до самой победы и лучше погибну в битве, но не покажу себя трусом!
Родня и дружина хозяина радостно вопили, предвкушая будущие подвиги, добычу и славу. Их мечи и копья соскучились праздно украшать стены, в глазах хозяев уже блестело квиттинское золото, в ушах звенели победные кличи и хвалебные песни. Эти люди не видели черную спину квиттингского чудовища в бурных волнах, они еще не теряли братьев.
Смелым в сраженьях
радость приспела:
молнии блещут —
то копья валькирий!
Гремит их оружье,
как гром поднебесный! —
пел Кольбейн ярл, кроме смелости одаренный еще и хорошим звучным голосом. Торбранд конунг не сводил глаз с певца: эта песня звучала на каждом пиру, но каждый раз он слушал, как впервые. Жажда мести так глубоко вошла в сердце, что он почувствовал бы себя опустошенным, если бы ее вдруг не стало. Убежденность конунга заражала всех вокруг, и забывались страшные рассказы о квиттинской ведьме и чудовищном тюлене, опасения уступали место отваге. Это очень просто и не требует размышлений: обида конунга – обида всего племени, а за обиду надо мстить, за кровь брать кровью. Так завещано предками, а предки не могут ошибаться.
Молнии моря
щедро он дарит
верной дружине —
вот слава конунга!
Волки и вороны
рады добыче,
Павших Отцу
угодить он умеет![25]
Хельды и их хирдманы радостно кричали, прославляя Одина и Торбранда конунга, а Эрнольв думал о теле Халльмунда. Едва ли тот, кто нашел рунный полумесяц, дал себе труд похоронить тело врага. Оно досталось волкам и воронам. А все эти люди, ослепленные жаждой мести и наживы, почему-то не думают, что в число жертв богу войны могут попасть и они сами. Разве высшее счастье не в том, чтобы со славой погибнуть и попасть в Валхаллу? Фригг и Хлин да будут с тобой, бедный одноглазый безумец! Если не в этом, то в чем же тогда? Не знаешь? Вот и молчи.
– Что ты притих, Эрнольв? – окликнул вдруг Хродмар сын Кари. – Тебе не нравится эта песня – так сложи новую, получше. Ты ведь теперь стал так красноречив!
Эрнольв не сразу нашел взглядом Хродмара: слишком много народа набилось в тесную гридницу. Сидели на полу и на скамьях, было полутемно и очень надымлено. А, вон он: светловолосая голова виднеется возле подлокотника почетного хозяйского сиденья, сейчас занятого конунгом.
Любимец конунга ему не доверяет – Эрнольв отлично это знал. Несмотря на согласие идти в поход, Эрнольва считали противником конунга, и Хродмар не находил нужным скрывать неприязнь. Сам Торбранд обращался с дальним родственником ровно, спокойно, не менее приветливо, чем с прочими, но Эрнольв понимал, что Торбранд разделяет недоверие своего любимца. Несмотря на родство, его положение в дружине конунга было очень шатким и ненадежным.
И сейчас Торбранд смотрел пристально, вертя неизменную соломинку в пальцах.
– Однажды я уже дал тебе клятву, конунг, – ответил Эрнольв, глядя на конунга. – И не заставляй меня повторять ее снова. Повторение только снижает цену слов, не так ли?
– Я верю тебе, – со спокойным дружелюбием ответил Торбранд, но Эрнольв знал, что как раз эти слова стоят немного. – Потомок моего деда не сможет меня предать. Но, глядя на тебя, все эти доблестные воины могут подумать, что ты не очень-то рад этому походу.
– Ты знаешь, конунг, что я об этом думаю.
Ему не хотелось снова затевать старый спор. Слишком трудно говорить об осторожности и мире, когда постоянно видишь десятки и сотни людей, мечтающих о войне и квиттинской добыче как о величайшем счастье своей жизни. Когда даже древние, веками освященные песни спорят с тобой.
– Этот долг завещан нам предками, – продолжал Торбранд, вернув соломинку в угол рта и испытывающе поглядывая на Эрнольва, как будто ожидая, что тот опять произнесет вдохновенную речь. – А все, что идет от предков, священно. Только исполняя их заветы, мы сможем хоть немного приблизиться к ним в доблести и славе.
– Эрнольв сын Хравна придумал какую-то свою, особую доблесть, – вставил Хродмар. – Он сказал как-то, что конунг, сам выбравший час своей смерти, не герой, а трус и глупец. Разве за века доблесть меняется? Тот, кто прославился доблестью в древности, останется таким навеки. Пока стоит мир.
Эрнольв пожал плечами. От него ждали ответа, который не удавалось найти.
– От перемен делается только хуже, – сказал хозяин усадьбы, пьяный от гордости не меньше, чем от собственного жидковатого пива. – Вот в древности были люди! А нынешние что! Вот только с тобой, конунг, мы сможем совершить подвиги, которые прославят нас навеки!
– Верно! Веди нас, конунг! Во славу Отца Побед!
Эрнольв оглянулся. У дверей, где сидели гости попроще, бодрых криков не раздавалось. Местные бонды вовсе не радовались призывам к войне. Но им, как и самому Эрнольву, оставалось помалкивать.
Поднявшись с места, Эрнольв протолкался между гостями и вышел во двор. Он слишком уставал от всего этого: от скрытого недоброжелательства, от споров, от собственных неотвязных размышлений. Сражаться гораздо проще. И не приходилось оглядываться, чтобы убедиться: голубые глаза Хродмара сына Кари провожают его настороженно и недоверчиво.
Эта усадьба была побогаче прочих – здесь даже имелся гостевой дом. Отыскав место на скамье, Эрнольв свернул накидку – под голову, расправил плащ вместо одеяла, присел и начал развязывать ремешки на башмаках. Вдруг кто-то тронул его за плечо.
– Можно нам немного поговорить с тобой, Эрнольв сын Хравна? – спросил незнакомый голос.
Подняв голову, Эрнольв увидел невысокого человечка с большим залысым лбом. Одежда его не отличалась богатством, застежка плаща была бронзовая, вместо меча на поясе висел длинный нож. Позади стояли еще два или три человека.
– Что вы хотите? – спросил Эрнольв и встал. – Кто вы?
– Я – Аскель Ветка, а это – мой брат Хаки Ловкий и наш сосед Гудред-С-Ручья. Мы все живем тут неподалеку, у нас свои дворы. Так что ты не сомневайся – мы все свободные и состоятельные люди.
– А, вы – из бондов… – Эрнольв нахмурился, пытаясь вспомнить имя здешнего хозяина. Когда меняешь пристанище каждый день, запомнить всех нелегко.
– Славного Ингвара Три Сосны, – подсказал Аскель. – Ты прав. Будь так добр, Эрнольв сын Хравна, сядь и позволь нам немного поговорить с тобой. Мы не задержим тебя надолго.
Эрнольв огляделся. В гостевом доме было еще пустовато, лишь несколько хирдманов дремало на лавках и на полу. Он сел на прежнее место, и три гостя устроились вокруг.
– Это верно говорят, что твоя бабка приходилась сестрой Тородду конунгу? – заговорил Аскель Ветка, как видно, признававшийся странными пришельцами за вожака.
Эрнольв кивнул.
– Значит, ты тоже из рода конунгов? – уточнил Аскель, и у его собеседника стало нехорошо на душе: он заподозрил, с чем пришли нежданные гости, и это ему совсем не понравилось. – Однако ты вовсе не похож на других знатных людей, – продолжал Аскель. – Ты не бьешь мечом в щит и не призываешь людей бросать семью и хозяйство ради того, чтобы их убили в чужих землях. Ты – хороший человек. Ты понимаешь, что бедным людям вовсе нечего делать на этом Квиттинге. Конунг зовет всех в поход, Ингвар дал ему клятву верности и теперь будет заставлять нас всех идти с ним. Если я с сыном пойду воевать, то кто будет смотреть за хозяйством? На работников нельзя положиться, а моя жена…
– Разве женщины справятся со всем одни? – подхватил Гудред-С-Ручья. – У нас немаленькое хозяйство – шесть коров, восемь овец, и каждую весну мы сеем…
– Я понял вас, добрые люди, – прервал его Эрнольв, стремясь скорее покончить с неприятным и опасным разговором. – Ни один хельд не имеет права силой заставить вас идти воевать, а если кто-то попытается это сделать, то вы можете пожаловаться конунгу. Он не так меня любит и не так прислушивается к моим словам, как к словам других, но я обязательно вступлюсь за вас, если это потребуется.
– Мы были уверены, что ты – благородный человек! – ответил Аскель. – Но мы сказали еще не все. Мы пришли к тебе втроем, но ты можешь быть уверен: таких, как мы, очень много. Во всей округе наберется, может быть, всего несколько глупых юнцов, которым лень работать, как работают все люди, и они надеются легко разбогатеть на войне. Идти на Квиттинг хочет только Ингвар хельд со своей дружиной. Всю работу в усадьбе делают его работники, смотрит за ними управитель, а Ингвару хельду остается только слушать саги о древних подвигах и мечтать о славе. Им больше нечего делать, кроме как воевать. А его жене – мечтать о золотых застежках. Умные женщины понимают, что бронзовые держат платье ничуть не хуже…
– Я понимаю все это, – снова прервал Эрнольв. – И я говорил об этом конунгу. Но ему нанесены жестокие обиды, и он должен за них отомстить. Он не откажется от войны, пока не добьется своего. И тех, кто хочет воевать, тоже очень много. Сколько ты платишь за каждый новый нож, топор, лемех для плуга? Разве ты не хочешь, чтобы железо было дешевым?
– Я хочу сохранить голову на плечах, – рассудительно ответил Аскель. – Мне никто не даст другой головы, а сагу про мою гибель никто не сложит. Это конунгу достанется много серебра и золота, много оружия, скота, кораблей, рабов и прочих сокровищ.
– И восемь знатнейших квиттинских девиц в жены, – добавил Хаки Ловкий.
– Да, – согласился с братом Аскель и продолжал: – Это про конунга сложат много хвалебных песен, таких искусных и пышных, что простой человек в них и не поймет ничего. А я не конунг. Я слишком маленький человек, хвалебная песня мне не по росту. И меня не обижал никакой квиттингский тюлень. Скажу тебе прямо, у нас в округе в этого тюленя никто не верит.
– Это напрасно, – подавляя вздох, ответил Эрнольв. – Я видел его сам. И он погубил моего старшего брата. Я должен мстить. Так велят боги, так завещали предки. Предки не могут быть неправы. И все люди вместе тоже не могут быть неправы. Все фьялли хотят воевать, и мы должны идти со всеми. Истина всегда с теми, кого больше.
Моргая и двигая морщинами на высоком лбу, Аскель смотрел на Эрнольва со смешанными чувствами разочарования и удивления.
– Ты говоришь так просто, знатный ярл, и все-таки я тебя не понимаю, – сказал он наконец. – Ты говоришь, правда с теми, кого больше. Но разве наша правда – неправильная? Разве она хуже оттого, что нас сто, а их – тысяча? Разве оттого, что конунг прав, а я нет, кто-то другой засеет вовремя мое поле? Разве валькирии прилетят приглядеть за моими коровами?
– Я не пил из источника Мимира и не знаю всего, – твердо ответил Эрнольв. – Боги с теми, кого больше. Боги говорят через общий голос тинга. И мы должны подчиниться. Потом, со временем, эта правда откроется и нам.
Аскель покачал головой. Его спутники сделали движение, как будто хотели встать. Но Аскель вдруг положил руку на локоть Эрнольва, склонился к его уху и прошептал: