– Хочешь, я скажу по секрету, что мне поможет? – подмигивает мне папа, пока мать плещется под душем, а сестра одевается в своей комнате. – Мне нужно в жопу засунуть гранату. Во мне уже столько слабительного, что его бы хватило на всю команду линкора. А черносливом я набит по самое горло. Вот, видишь, – говорит он и открывает рот. – Видишь, там что-то чернеет. Так вот, это не гланды, гланды мне вырезали, и слава Богу, а то куда бы тогда делся чернослив!
Я начинаю смеяться, да и сам папаша доволен своими шуточками, но в это время открывается дверь ванной.
– Нашел чем развлекать ребенка!
– Я развлекаю? Я ему правду говорю, – сердито отвечает папаша и тут же спохватывается: – Шляпа! Я опаздываю! Где она? – и выбегает в прихожую.
Мать заходит на кухню и некоторое время молча смотрит на меня, озаряя все вокруг улыбкой сфинкса.
– Где моя шляпа?! – горестно вопит папаша, снова появляясь в дверях.
– Чучело, она у тебя на голове, – мягко произносит мама, и его взгляд на мгновение теряет осмысленность, он тупо таращится перед собой, как настоящее пугало, набитое дерьмом, потом осторожно дотрагивается до шляпы, произност: «Ага!» и уже в полном сознании выкатывается из дому, забирается в свой «кайзер» и уезжает на работу. – Герой вылетает на задание.
Кстати, пришло время рассказать про этот «кайзер». После войны папаша решил сменить «додж» 39-го года на что-нибудь новенькое – чтоб и марка, и модель, и все остальное. Он, конечно, взял меня с собой, чтобы, как настоящий американский папаша, поднять в глазах сына собственный авторитет. Торговец без конца тараторил, пытаясь убедить в необходимости навесить на выбранную машину кучу разных прибамбасов, но папа отвечал: нет.
– Я вас ни к чему не обязываю, – трещал этот сукин сын, – я только высказываю свое мнение. Машина будет выглядеть в три раза круче, если поставить покрышки с белыми бортами. Как вы считаете, молодой человек? – обращался он ко мне. – Хотя бы такую резину!
Вот членосос! Ты пытался использовать меня, чтобы выбить из папаши еще какие-то бабки! Ты хотел мне показать, что он крохобор. Ах ты, недоносок, хотел бы я на тебя сейчас посмотреть!
– Спасибо, не надо, – говорил папа, – мне простые сгодятся, и радио не надо, – а я только пожимал плечами, чтобы никто не заметил моего стыда за этого недоумка, который просто не понимает красивых вещей.
А действительно, на кой черт ему эти шикарные колеса, когда он первым приезжает в контору и ему открывает дверь уборщица? Я, правда, не знаю, зачем он раньше всех приезжал на работу и почему уезжал последним? Ему что, нравилось поднимать на окнах жалюзи? И что это за рабочий день, почему такой длинный? Ради чего это? Ах, ради меня? Нет, спасибо, вот этого не надо! Мне бы лучше радио в машину! И не надо мне вешать лапшу на уши! Это знаешь что? Это просто попытка свалить на меня всю ответственность за свою неудавшуюся жизнь. И не надо мне от тебя ничего, я не хочу быть смыслом ничьей жизни! Я отказываюсь! Ты не понимаешь, как я могу уехать в Европу, когда тебе уже шестьдесят шесть, когда ты можешь в любую минуту протянуть ноги? Ты вычитал в «Нью-Йорк таймс», что люди часто умирают, даже моложе тебя: раз – и готов – и ты думаешь, что если откинешься, то я быстренько прибегу, и что?… То есть с той стороны Гудзона я успею, а через Атлантику – опоздаю? Ты что, и вправду думаешь, что я могу отгонять смерть? Что я возьму тебя за руку и скажу: «Встань и ходи»? Вот тебе и раз, да ты, папочка, форменный христианин! Впрочем, ты и не догадываешься, что это значит.
– Куда в Европу? – кричит папаша, пока такси отъезжает.
– Понятия не имею, – весело отвечаю я. Мне тридцать три года, и я искренне радуюсь тому, что наконец удрал от родителей на целый месяц.
– А адрес?…
– А вот адрес-то я вам и не скажу! Ха-ха-ха!
– Как? А если я?…
– Ты что имеешь в виду?
О, Господи! Я даже не знаю, крикнул он это или не крикнул из окошка машины, но я знаю, что бы он мог мне прокричать: «А вдруг я буду умирать?», и тем не менее я отправляюсь в Европу со своей любовницей, о которой он даже не догадывается! Впрочем, какая разница, что он сказал? Мне более интересно другое: если я об этом думаю, то чего во мне больше, страха перед неизбежностью его конца или острого желания приблизить этот страшный момент?
Вот, доктор, где у меня болит, врачуйте, это ваш хлеб.
Я уже рассказывал про мальчика Рональда Нимкина, который повесился в ванной? Помните про записку, приколотую к рубашке? Знаете, что он написал своей матери? Вот что:
«Звонила миссис Блюменталь. Когда вечером пойдешь играть в карты, не забудь сборник правил. Рональд».
Ну и как вам эти последние слова? Настоящий умный, воспитанный, вежливый еврейский мальчик, за которого никому краснеть не придется. Как это достигается? Они без конца говорят: «Скажи „спасибо“, дорогой», «Скажи „пожалуйста“», «Скажи „добро пожаловать“», «Скажи „извините“», «Алекс, ты должен попросить прощения. Извинись, скажи, что ты больше не будешь!»
Извинись! Но за что? Что я опять натворил? Почему я под кроватью, а мать пытается вымести меня оттуда метелкой? «Извинись по-хорошему, не то…» За что я отказываюсь просить прощения? Мне пять лет, а она угрожает: «…не то…»! И что? Расстреляет, что ли? А тут еще является папа, который целый день продавал страховки неграмотным черномазым, которые даже понять не могут, что это за хренотень такая. Он приходит домой, а там жена-истеричка воюет веником с его сыном – олицетворением божественного начала, который ее не то попинал ногами, не то искусал. (Врать не буду, но, по-моему, и то и другое.)
– Что это значит? – вопрошает мать, становясь на четвереньки и загядывая под кровать с фонарем. – Как ты мог?
Да очень просто, мамочка, по той же причине, что и Рональд Нимкин, потому что вы, долбаные еврейские мамочки, достанете кого угодно! Я читал «Леонардо» Фрейда, и, уж простите, доктор, преследует меня то же самое: огромная птица бьет меня крыльями по лицу, и я задыхаюсь. Не могу дышать. Все, что нужно нам – мне, Рональду и Леонардо – так это только, чтобы вы нас оставили в покое! Отвяжитесь, не мешайте нам мастурбировать и выдумывать глупости. Хватит умиляться нашим пипкам и губкам! Отстаньте от нас со своим рыбьим жиром и витаминами. Не выдумывайте нам прегрешения и преступления – они настолько мизерны, что на них нужно глядеть в увеличительные очки!
– Как у маленького мальчика может появиться желание ударить ногой свою маму? – слышу я голос папаши. Вы бы видели его руки! Может, он не кончил школу, может, он не в состоянии поставить покрышки с белыми бортами, но уж руки у него – будь здоров какие! И он в ярости! Вот идиот, я же пнул ее не только за себя, но и за тебя!
– Укус человека очень опасен. Ты что, не знаешь об этом? А ну, вылезай! Что ж ты кусаешь мать, как бешеная собака? – он так грозно рычит, что моя, обычно невозмутимая, сестра, вся дрожа, удирает на кухню и прячется там за холодильник. Или это я так думаю, потому что все еще лежу под кроватью и мать продолжает свои попытки выжить меня оттуда метлой.
– Все у меня заживет, синяк пройдет, – бормочет мамочка, продолжая шуровать под кроватью, – но я даже не представляю, что нам делать с паршивцем, который не желает передо мной извиняться?
Она что, действительно не знает? Если я такой рецидивист, то на ее месте вызвал бы полицию, пусть меня арестуют. «Александр Портной, за отказ просить прощения у своей матери вы приговариваетесь к повешению!» Неужели этот мальчик, который пьет молоко и купается в ванне с игрушками – опасный преступник? Что она строит из себя короля Лира и Корделию одновременно? По телефону она жалуется всем, что все ее проблемы в жизни оттого, что она слишком добра. Так и говорит: «Оттого, что я слишком добра». Я не думаю, что на том конце провода все кидаются искать карандаш, чтобы записывать подобную чушь. То, что это, мягко говоря, не соответствует действительности, ясно даже детям дошкольного возраста. «У меня есть одна слабость: я все отдаю людям, что бы ни случилось, я никогда не перестану помогать ближнему», – я слышал эти откровения с рождения, вот так целыми днями между собой и переговариваются все эти Розы, Софы, Голды, Перлы.
А ты, Софа, пробовала быть плохой? Представляешь, торчать на том, что ты порочна. Попробуй! Потому что быть плохим по-настоящему трудно. Это то, что превращает мальчиков в мужчин. Нужно избавиться от совести, от доброты, от толерантности – я не сумел, и посмотри, на что похожи мои мужество и сексуальность? Кошмар подавления, сплошные комплексы! Так что я тоже добрый и тоже взрываюсь. Ты когда-нибудь видела меня с сигаретой? Сейчас младшие школьники уже покуривают марихуану, а я – я не пробовал даже «Лаки страйк». Я, мама, абсолютно лоялен: не пью, не курю, не колюсь, не играю в карты, не умею врать, не краснея. Конечно, я часто говорю: «хуй», «пизда», «ебаться», но это – вершина моей маргинальности. Я даже бросил свою самую желанную сучку Манки! От живого оторвал! Как это вышло? Ведь я мечтал о такой всю жизнь! Бунт провалился? Почему малейшие отклонения от еврейских приличий заставляют меня так страдать? Ведь я ненавижу эти сраные правила и запреты! Доктор, скорей, доктор, помогите – верните либидо еврейскому мальчику! Верните ему его собственное достоинство! Назовите любой гонорар – только помогите – я, не моргнув, заплачу! Мне надоело стыдиться своих желаний! А все ты, мамочка! Это ты решила превратить меня в зомби, вроде Рональда Нимкина! Маленький джентльмен – это, прежде всего, послушание! Это я-то? А как же мои позорные желания, низменные страсти, грязная похоть? Ты говоришь: «Алекс, – когда мы выходим из ресторана „Обедающий Викуехик“, – Алекс! – и я, наряженный в стильный пиджачок и галстучек, понимаю, что заслужил твое поощрение, потому что все послушно скушал, – Алекс! Ты так чудненько отрезал кусочки, так славно кушал картофель, что мне хотелось тебя расцеловать! Я в жизни не видела такого приятного мальчика!» Да, мама, приятного мальчика! Вот кого ты из меня делала! И удивительно не то, что я не повесился, как Рональд Нимкин, а то, что я не сделался таким приятным мальчиком, какие ходят парочками в Блу-мингделс по воскресеньям и держатся за руки, которых на Файер-Айленде – целый пляж, они там загорают в бикини или совсем голышом. Эти приятные мальчики, мама, были такими же маленькими джентльменами в ресторанах, они тоже раскладывали стол для картишек своим еврейским мамочкам, а потом выросли и заголубели. Слава тебе Господи, что мне, ни на что не взирая, удалось пробиться к пизде! А то, представляешь, снимал бы квартирку на Оушен-бич вместе с каким-нибудь Шелдоном: «Отвяжись, Шелли, это твои дружки, ты им и делай чесночный хлеб», благоухал бы лавандой, меня бы – ой! – окликали: «Алекс, царственный Александр, Алекс-детка, ты не знаешь, куда я дел эстрагон?» Смотри, мама, вон там твой маленький джентльмен целует Шелдона в губки за то, что он приготовил салат из зелени.
– Ты знаешь, что я прочитала в «Космополитен»? – говорит моя мама. – Оказывется, и женщины занимаются гомосексуализмом!
– Да брось ты, – бурчит папа-медведь. – Это ерунда какая-то.
– Ей-богу, Джек, в «Космо»! Хочешь, я тебе дам почитать?
– Не обращай внимания, они специально печатают всякие глупости, чтобы поднять тиражи.
Эх, родители! Это что! Есть люди, которые насилуют куриц, есть, которые совокупляются с трупами! И это, между прочим, оттого, что кто-то когда-то решил их воспитывать как маленьких джентльменов, а потом им пришлось расплачиваться за чьи-то представления о приличии двадцатилетними сроками тюремного заключения. Ты, мама, благодари Бога, что я тебя пинал ногами и, подумаешь, прокусил руку, потому что в противном случае ты когда-нибудь нашла бы своего прыщавого отпрыска на своем душевом рожке на папином ремешке. Или случилось бы еще что-нибудь почище, например, вместо моей поездки в Европу я бы принимал вас с папой у себя на Файер-Айленде. Представляешь компанию? Ты, папа, Шелдон и я! Ты помнишь, как тебя тошнило после того гойского лобстера? Ага, так вот, можешь вообразить, что с тобой будет после беарнского соуса, приготовленного моим милым Шелли.
То-то.
Вы знаете, что за представление мне пришлось разыграть, прежде чем вынуть член в автобусе. Шофер-то оказался поляк, и он мог в любой момент включить свет – ни за чем, просто так, – и тогда все годы отличной учебы и примерного поведения, в том числе регулярная чистка зубов и мытье шеи, пошли бы насмарку. Папа говорит, что ни один поляк дня не закончит, пока не затопчет в грязь какого-нибудь еврея. «Фу-у, какая жара! Придется снять ветровку!» – «Что ты делаешь, идиот? Что с тобой сделают, если тебя поймают?» – «Нет, кажется, придется снять!»
И я все это снял и развернул на коленях. Примерно к середине тоннеля мне удалось незаметно расстегнуть ширинку, причем он тут же высунулся, как постоянно голодный головастый кукушонок, превративший в ад жизнь своих приемных родителей бесконечными требованиями.
– Дрочи! – приказал он.
– Что, прямо сейчас?
– Конечно, а чего тянуть? Когда у тебя еще будет такой шанс? Ты что, не видишь, кто у тебя на соседнем сиденье? Ты видишь ее нос?
– При чем тут нос?
– Да при том, что он у нее малюсенький. А волосы видишь? Волосы – белый лен! Ты хоть знашь, что такое лен? Проходил в школе? Дурачок, она же «Настоящий Маккой»[23]! Смотри, рядом с тобой шикса! Спит! Верней, притворяется, что спит, а сама про себя говорит: «Эй, классный парень, иди ко мне. Сделай же что-нибудь!»
– Что, правда?
– Дорогой мой, неужели ты не знаешь, чего она хочет? Она хочет, чтобы ты приласкал ее маленькие титечки.
– Потискал?
– Да, а потом погладил пизду и ввел туда пальчик, и трахал, трахал ее пальчиком, пока она не сойдет с ума!
– Сойдет с ума?
– А ты думал! Да у тебя такой шанс, какого, может, уже не будет! Никогда в жизни!
– Знаешь, если я тебя буду слушать, то и вправду у меня в жизни уже не останется никаких шансов. Ты посмотри на шофера – да у него одна фамилия чего говорит, «пшеки» и «овски»! А мой папа уверял меня, что эти поляки тупые и злобные, как бизоны.
Но спорить с членом – пустое дело, особенно когда он стоит. В народе говорят: когда хер просыпается, ум засыпает. Это точно! Тут и глазом не успеешь моргнуть, а он уже запрыгает в руке, как собачка на арене. Сейчас мы ему накинем ошейник. Тут ему хватит легонького колечка из трех пальцев, а чтобы не выдать себя, будем двигать по нему медленно и печально. Мало ли от чего у меня на коленях курточка шевелится, может, от тряски. Он, конечно, будет не очень доволен, но ведь всем известно, что нужно уметь держать себя в руках. Я этот способ применяю только в общественных местах, например, в «Импаер-бурлеск», в Ньюаркском даунтауне. Мне это гнездо разврата порекомендовал Смолка, который уже все облазил, как Том Сойер, и я как-то воскресным утром вышел из дому с бейсбольной рукавицей и направился было в сторону школьной площадки, а сам незаметно (можно подумать, что такое возможно) юркнул в проходящий 14-й автобус, затаился и всю дорогу притворялся невидимым. По воскресеньям в центре Ньюарка народу не больше, чем в пустыне, и только возле «Импаер» слонялись какие-то личности, смахивающие на матросов, изъеденных цингой. Уже издали было ясно, что никто, находящийся в здравом уме, к этой компании не примкнет. Как можно заходить в такие заведения? Первое из удовольствий, которое там можно получить, это сифилис, но одержимый из моей ширинки тут же заорал:
– Вперед! Ну и что, что сифилис, зато ты там увидишь пизду!
– Настоящую?
– Конечно, настоящую – живую, тепленькую и мокренькую!
– А если все-таки сифилис? Тут как только потрогаешь билет – уже заразишься! И дома все заразятся, потому что бациллы прилипнут снаружи к одежде и обуви! Или меня эти подонки убьют и ограбят! Или притон накроет полиция – начнут палить и застрелят меня по ошибке! Несовершеннолетнего! Или меня арестуют! Бедные мои родители!
– Что-то я не понимаю: так ты хочешь посмотреть на пизду, или не хочешь?
– Ой, хочу! Ой, хочу!
– Еще бы! Здесь одна шлюха буквально трахается с шестом абсолютно голой пиздой!
Эх, была не была! Пускай спирохеты сделают меня идиотом, пусть я до конца жизни буду лепить зайчиков из собственного говна в сумасшедшем доме, но я это увижу! А вот что делать, если полиция устроит облаву: «Попались, ублюдки!»– заорут они и всех заметут, а потом мое фото поместят в «Ньюарк ивнинг ньюс»? Это мое-то, вместе с этими подонками! Позор! А я в школе – президент Клуба международных связей! Меня перевели сразу в старшие классы. Это я подговорил одноклассников бойкотировать конкурс на самое патриотическое сочинение, когда в 1946 году Мариан Андерсон запретили петь в «Конститьюшн-холле»[24]. Это меня в Ньюаркском «Эссекс-хаусе» благодарил на сцене доктор Фрэнк Кингдом за мою борьбу с ксенофобией и расизмом – мне было тогда двенадцать лет! «Мой юный друг, – сказал он, – вы увидите демократию в действии этим утром!» – знаменитый доктор Кингдом! Вместе с Мотей Фейбишем я ходил на собрание А. V. С.[25], я помогал Моте, который там назначен расставлять стулья перед началом. Я читал «Гражданин Том Пейн» Говарда Фаста и «Взгляд назад» Беллами, «Финли Рен» Филипа Уайли. С Ханной и Мотей мы слушали на пластинке хор Красной Армии. Все фашистские сволочи, вроде Рэнкина, Бильбо, Мартина Дейса, Джеральда Л. К. Смита и Папы Куфлина – мои лютые враги! Как, как я после этого оказался здесь? Что я делаю тут, где кругом инфекция? Понятно, понятно, но вдруг эта, с огромными грудями… – за мгновение я могу представить, что значит «вдруг» – оказывается со мной в гостиничном номере. (Эта потаскуха будет носить имя Маккой). За окном горит неоном вывеска «Отель». Она выжимает из конфетки шоколадную и сливочную начинку мне на член и втягивает его губами, она обливает мою мошонку кленовым сиропом и слизывает его язычком. Она шепчет:
– Давай, классный парень, еби меня в пизду, еби до тех пор, пока я не потеряю сознание!
Я ложусь в ванну и начинаю пукать, а она ловит ртом пузырьки. Она садится ко мне на член, а я – на унитаз и зарываюсь лицом в ее сладостные титьки, и при этом она шепчет мне на ухо все самые восхитительные похабные словечки, которые выработало человечество! О! Потом она кладет в рот лед и сосет мой член. Потом горячий чай! Все, все, о чем я только мог мечтать, она мне делает! Ну, сука! Она – самая великая сука! Я ее!…
– Я кончаю, Маккой, я кончаю! – и я кончаю.
Первым в истории «Импаер-бурлеск» я кончаю в бейсбольную рукавицу, потому что тут принято кончать в шляпы. Вон, прямо передо мной, какой-то коллега чуть постарше, лет на пятьдесят, спускает в шляпу! Кошмар! Вы представляете, доктор, в собственную шляпу! Мне хочется крикнуть ему:
– Опомнись! Только не в шляпу! Говнюк, что ты делаешь? Как ты потом ее наденешь? У тебя же все потечет по морде! Как ты в ней будешь обедать?
Как только моя сперма скатывается в бейсбольную рукавицу, я погружаюсь в депрессию. Мне становится тошно, и даже ненасытный головастик не решается пикнуть.
– Тьфу, какая гадость, – повторяю я, и у меня такое ощущение, что я вляпался в дерьмо, причем не только ногой. Это же надо: кончить в шляпу! А потом надеть на себя! Воистину – ум засыпает!
Я вдруг вспомнил, как мама учила меня писать в унитаз. Кстати, может быть, это то, до чего мы должны докопаться, может, это ключ к тому, что определило мой характер и мои страдания? Может быть, через это мы с вами раскумекаем, отчего мои желания отвратительны моему сознанию и наоборот? Вот как это было. Я стою, и моя маленькая штучка торчит над горшком. Мама сидит рядышком и одной рукой крутит кран, чтобы из него, как пример для меня, текла струйка, а другой щекочет мою пи-письку. Ей-богу, она щекотала мой член! Она, верно, думала, что это действие поможет что-нибудь извлечь из него: