— Спроси его, не останется ли он пообедать, — сказала Шарлотта, когда Одо показал приятелю Тимоти дорогу в уборную.
— Да, я знаю.
* * *— Я бы мог починить вам слив, — предложил Эдди и объяснил, почему плохо течет вода из бачка. Все очень просто: ржавчина в трубе. Он сказал, что поработал немножко по сантехнической части и кое-что поэтому понимает. — Запросто, — пообещал он.
Когда спросили насчет обеда, он ответил, что не хочет никого затруднять, но они сказали: никаких затруднений. Он взял нож со столика для напитков и отправился, захватив джин и тоник, чинить уборную первого этажа.
— Очень мило с вашей стороны, Эдди, — промолвила мать Тимоти, а он сказал: пустяки, запросто.
Когда он, поковырявшись в бачке ножом, вернулся в гостиную, там никого не было. По окнам стучал дождь. Камин горел уже слабо. Эдди плеснул себе в стакан еще джина, решив обойтись без тоника, чтобы не открывать вторую бутылку. Вдруг, откуда ни возьмись, появился старик с корзинкой дров — Эдди так и подскочил.
— В общем, я что мог, то сделал, — сказал он, соображая, увидел ли его хозяин с бутылкой в руке, и склоняясь к мысли, что увидел. — Все-таки стало лучше, чем было.
— Да, — отозвался отец Тимоти, подложив в камин пару поленьев и кусок торфа в дальнюю часть. — Большое спасибо.
— Вот ливень зарядил, — заметил Эдди.
Да, сильно льет, был ответ, и до того как они перешли в столовую, ничего больше сказано не было.
— Вы здесь садитесь, Эдди, — распорядилась мать Тимоти, и он сел где она показала, между ней и ее мужем. Ему подали мясо, нарезанное кусочками, и гарнир — картошку и брокколи.
— В тот день, когда он родился, тоже был четверг, — сказала мать Тимоти. — Помню, мне принесли газету, там было что-то насчет аудиенции королевы у папы римского.
1959 год, вычислил Эдди, за четырнадцать лет до того, как он сам появился на свет. Он подумал, не сказать ли об этом, но решил, что им не интересно будет знать. «Капелька коркского» прижилась отлично, жаль только, на обеденный стол они бутылку не поставили.
— Шикарное мясо, — заметил он, и она сказала, что это любимое блюдо Тимоти с самого детства. А старик снова молчал. Старик не поверил ему насчет болезни Тимоти. Старик прекрасно понимал, что происходит, это было очень хорошо по нему видно.
— Извиняюсь, я выйду на секундочку.
Эдди встал, решив воспользоваться тем, что они оба сидят здесь. В гостиной налил себе еще джина и с гримасой выпил. Потом налил поменьше и не стал на этот раз глотать залпом. В прихожей снял со стены маленькое украшение, которое могло оказаться серебряным, — две переплетенные рыбки, он приметил их раньше. В уборной дверь закрывать не стал, рассчитывая, что они услышат шум спускаемой воды и подумают, будто он только там и был.
— Супер, — сказал он, сев на свое место в столовой.
Мать спросила про его семью. Он ответил, что родился в Таллате, в лагере бродячих ремесленников, — не было причин умалчивать, раз уж она хочет знать. Сказал, это безобразие, какого хрена людям позволяют так жить? Простите за грубость, — добавил он.
— Еще, Эдди? — спросила она, бросив взгляд на старика, потому что раздачей мяса ведал он.
— Да, спасибо, классная еда. — Эдди убрал с тарелки нож и вилку, и, когда ему подали тарелку обратно, на какое-то время наступила тишина. Поэтому он добавил:
— Самым правильным решением по туалетной части будет новый клапан. А напор воды у вас нормальный.
— Да, надо будет заменить, — согласилась она.
Вот тогда-то — когда опять сделалось тихо и минуты две все молчали — Эдди понял, что и мать догадалась: вдруг ей стало ясно, что здоровье Тимоти в полном порядке. Эдди увидел, как она бросила взгляд через стол, но старик был сосредоточен на еде. В прошлые дни рождения они слушали рассказы сына про мистера Киннали, про его «кружок», как Тимоти всегда называл его друзей, приходивших в квартиру. Смутно, сквозь туман коркского джина, Эдди все это чувствовал, ему даже слышалось эхо довольно-таки пронзительного голоса Тимоти в этой самой столовой. Но говорить про мистера Киннали — этого всегда было мало.
— А то у вас без конца будет такая петрушка, — сказал Эдди в тишине, которая уже стала гнетущей. — Если хоть капля просачивается — все, проблемы с бачком обеспечены.
Он продолжал рассуждать про неисправный клапан, увязая в некоторых словах из-за джина. Старик время от времени кивал, а вот мать — совсем погасла. Ее лицо стало унылым, ничего общего с тем, как она выглядела чуть раньше, когда старалась поддерживать разговор. Родители Тимоти познакомились вот как: она пришла в Кулаттин в поисках бензина для своей машины. Тимоти и об этом рассказал. Мотор заглох в миле от усадьбы, и Кулаттин оказался первым домом, какой она увидела. Они отправились к машине вместе и полюбили друг друга. Марка — «Моррис 8», — сообщил Тимоти дело было в 1950 году. «Любовная песня на всю жизнь, — сказал Тимоти сегодня утром бесцветным голосом, каким он его иногда делал. — Вот что тебя там ждет».
Доставить сюда Киннали лично — этого тоже было бы мало. Киннали они бы вытерпели Киннали растекся бы по всему дому, ему было бы что сказать и о мебели, и о картинах. Рассудительный человек — так он сам бы выразился, вообще его любимое слово. Киннали мог быть рассудительным. Шпану прислать — это немножко другое.
— На сладкое пудинг, — услышал Эдди слова хозяйки, и она встала, чтобы принести.
* * *С запада опять накатил дождь, и сильный. На дорожном указателе Эдди прочел, что впереди Атлон, и вспомнил, как в школе говорили, что этот город находится примерно в центре Ирландии. Ехал он медленно. Останови его почему-нибудь полицейская машина, выяснилось бы, что уровень алкоголя в его крови гораздо выше допустимого начни они почему-нибудь его обыскивать, они бы нашли у него украденное имущество, примись они спрашивать его про машину, они бы не поверили его объяснению, что он, мол, получил ее на время для поездки по определенному адресу.
Дворники «Ровера» мягко покачивались, оставляя позади себя совершенно прозрачное стекло. Проехал грузовик и поднял веер брызг из лужи на дороге. По радио пел Крис де Бург.
Чем раньше сбыть с рук это серебро, тем лучше. Может, прямо в Атлоне. В Голуэе он бросит машину где-нибудь на стоянке. Выпитый джин проявлял себя только жаждой: рот был сухой, как бумага.
Он выключил Криса де Бурга и не стал пробовать другой канал. Одно дело — дать деру, как Тимоти дал деру из этого дома он и сам дал деру из Таллата. Повернуть нож — это немножко другое. Через пятнадцать лет отметелить их при помощи шпаны и откровенного вранья — это как же надо было его обидеть, как уязвить, чтобы заслужить такое? Все время, пока над столом висела та тишина, они продолжали жевать, как будто оставить что-нибудь на тарелке было бы слишком нарочитым жестом. Старик кивнул пару раз в ответ на его рассуждения про клапан, но она сидела так, словно не слышала. Потихоньку по мере езды у Эдди начала побаливать голова.
— Чаю, — сказал он официантке в Атлоне. Она медлила, и он добавил: — нет, больше ничего. Подарки ко дню рождения остались лежать на серванте — их не дали ему, чтобы отвез в Дублин, хотя Тимоти сказал, что скорее всего дадут. Две фигуры стояли почти неподвижно в проеме задней двери, пока он торопился через лужи по булыжному двору к машине. Когда он оглянулся, их уже не было.
— Супер, — промолвил Эдди, когда ему принесли чай в металлическом чайнике, чашку с блюдцем и ложечку. Молоко и сахар уже стояли на столе, покрытом розовой клеенкой с узором. — Спасибо.
Напившись чаю и расплатившись, Эдди вышел под дождь, и от свежего прохладного воздуха голова начала проходить. В первом ювелирном магазине ему сказали, что с рук ничего не покупают. В другом стали расспрашивать, и он соврал, что пришел из Фардрама — деревни, которую проехал. Мол, мать дала ему эту штучку и попросила продать, потому что болеет и ей нужно лекарство. Но ювелир нахмурился и молча протянул ему вещицу обратно. В магазинчике, где в витрине были выставлены украшения и старые книжки, Эдди предложили фунт, но он сказал, что рыбки, он считает, стоят больше. Они накинули полфунта, и он согласился.
Дождь не переставал. Эдди ехал сквозь его пелену и чувствовал себя лучше, потому что рыбки были проданы. Он решил было остановиться в Баллинасло и выпить еще чаю, но передумал. В Голуэе бросил машину на первой же автостоянке.
* * *Вместе они убрали со стола. Одо увидел, что джин в гостиной почти весь выпит. Шарлотта взялась за мытье посуды. Потом Одо обнаружил пропажу стенного украшения и медленно пришел к ней сообщить об этом — первые слова, произнесенные в доме после ухода посетителя.
— Ничего не попишешь, — сказала Шарлотта после еще одной долгой паузы.
* * *Когда Эдди вышел из голуэйского паба, где утолял жажду севен-апом и смотрел сериал «Гленро», дождь уже кончался. Потом пока он двигался к центру города, небо слегка расчистилось, из-за рваных облаков выглянуло бледное солнце и осветило фасады домов на Эйре-сквер. Он сел там на мокрую скамейку, и ему пришло в голову снять девчонку, но ни одна не подворачивалась, и в конце концов он отправился дальше. Думать ему не хотелось. Не его дело все это понимать, кто он такой, собственно? То, что он мог свободно читать в душе Тимоти, — это были красивые слова, похвальба перед самим собой, и только.
Вместе они убрали со стола. Одо увидел, что джин в гостиной почти весь выпит. Шарлотта взялась за мытье посуды. Потом Одо обнаружил пропажу стенного украшения и медленно пришел к ней сообщить об этом — первые слова, произнесенные в доме после ухода посетителя.
— Ничего не попишешь, — сказала Шарлотта после еще одной долгой паузы.
* * *Когда Эдди вышел из голуэйского паба, где утолял жажду севен-апом и смотрел сериал «Гленро», дождь уже кончался. Потом пока он двигался к центру города, небо слегка расчистилось, из-за рваных облаков выглянуло бледное солнце и осветило фасады домов на Эйре-сквер. Он сел там на мокрую скамейку, и ему пришло в голову снять девчонку, но ни одна не подворачивалась, и в конце концов он отправился дальше. Думать ему не хотелось. Не его дело все это понимать, кто он такой, собственно? То, что он мог свободно читать в душе Тимоти, — это были красивые слова, похвальба перед самим собой, и только.
И все-таки события дня не давали Эдди покоя, упорствовали, подпитывали его замешательство. Тимоти улыбнулся, когда сказал, что просит только сообщить им, больше ничего. Его, Эдди, рука сжала серебряную рыбку. В столовой из глаз хозяйки вдруг ушла жизнь. Дождь поливал лужи в булыжном дворе, и они стояли в двери не двигаясь.
На набережной ветер с Атлантики сушил тусклый камень зданий, холодил и освежал лицо. Люди прогуливались: старик с гладкошерстным терьером, пара, говорящая по-иностранному. Чайки хрипло кричали, пикировали, ссорились в воздухе. Взять украшение — в этом не было ничего особенного, естественное дело, раз увидел вещь и ты один по справедливости это можно считать платой за соскабливание ржавчины с поплавкового клапана, за такое десятку берут спокойно. «Песня на всю жизнь», — повторил Тимоти.
* * *— Сейчас развиднеется, — сказал Одо, стоя у окна, и Шарлотта поднялась с кресла у камина и некоторое время вместе с ним смотрела на вымокший сад. Когда совсем перестало капать, они вышли рука об руку.
— Дельфиниумам здорово досталось, — заметил Одо.
— Еще бы.
Она слабенько улыбнулась. Надо принимать то, что есть, какой толк кукситься? Они испытали боль, как и было задумано, понесли наказание за то, что один из них сохранял в душе разочарование и отвращение. Где месть, там никогда нет справедливости: это одновременно пришло в голову Шарлотте, когда она мыла посуду, и Одо, когда он наводил порядок в столовой. «Прости меня», — сказал он, придя на кухню с неиспользованными вилками и ложками. Не оборачиваясь, Шарлотта качнула головой.
Замешательства, в отличие от гостя, они не чувствовали: им легко было понять. Их собственный образ жизни был не более чем обломки повсюду вокруг, но, поскольку лучшие их годы остались позади, это мало что меняло. В прошлом было бы иначе, — подумал сейчас Одо Шарлотта знала это уже давно. Их взаимная любовь выдержала все тяготы и всю борьбу, какая им выпала даже мрак прошедшего дня не мог ей повредить.
Ходя по саду, который был теперь для них слишком велик и местами сильно запущен, они не упоминали о сыне. Они не говорили о ревности, которую породила в нем их любовь друг к другу, — о ревности, развившейся в извращенность и жестокость. Боль, которую принес этот день, останется надолго, они оба это понимали. И тем не менее без нее нельзя было обойтись, ибо она составляла часть того, что есть.
Перевод Леонида Мотылева.