— Ну, сэр, я думаю управиться эдак к концу лета, где-то так.
Маккенна опустил локоть на изогнутые перила из кованого железа, сбегавшие с крыльца Коглинов.
— Мне нужно, чтобы ты выкопал яму.
— Яму?
Маккенна кивнул, теплый весенний ветер трепал полы его тренчкота.
— Скорее даже погреб. И он обязательно должен быть защищен от непогоды. Я бы рискнул предложить пористый бетон.
— И где вы хотите, чтоб я устроил этот погреб? — спросил Лютер. — У вас в доме, сэр?
Губы Маккенны искривила странная усмешка.
— Я бы никогда не пустил вашего брата в свой дом, Лютер. Боже сохрани. — Он до того удивился, что с него слетела личина, которую он носил ради Лютера. Этот тип приоткрыл ему свою сущность. Даже с гордостью. — Черномазый на Телеграф-хилл? Ха! Нет-нет, Лютер, погреб не для моего дома. Он для той «штаб-квартиры», которую ты с таким рвением возводишь.
— Вы хотите, чтоб я сделал погреб в НАСПЦН?
— Да. По-моему, когда я в последний раз туда заходил, ты еще не настелил полы в задней комнате, той, что в восточном углу. Видимо, когда-то там была кухня?
В последний раз, когда ты туда заходил?
— И что с ней сотворить? — спросил Лютер.
— Выкопай там яму. Скажем, в рост человека. Сделай изоляцию, накрой каким хочешь покрытием, но убедись, что этот кусок пола легко поднимается. Я не намерен учить тебя, но тебе, возможно, захочется приспособить туда петли и какую-нибудь незаметную ручку.
Лютер, уже стоявший на тротуаре, ожидал, пока тот доберется до сути:
— Что-то я в толк никак не возьму, сэр.
— Ты знаешь, кто служит мне самым ценным и незаменимым агентурным источником? Знаешь?
— Нет, — ответил Лютер.
— Компания «Эдисон». Они великолепно умеют отслеживать перемещения частных лиц, уж поверь мне. — Маккенна раскурил наполовину выкуренную сигару, стал помахивать ею перед собой. — К примеру, в сентябре ты перестал пользоваться услугами энергокомпании в Колумбусе. Моим друзьям из «Эдисона» потребовалось кое-какое время, чтобы выяснить, где и когда ты начал пользоваться их услугами снова, но в конце концов мы получили результат. Ответ: город Талса, штат Оклахома, октябрь. Электричество продолжают поставлять по твоему талсинскому адресу, поэтому могу предположить одно: ты оставил там женщину. Может быть, родственницу? Ты в бегах, Лютер. Я это понял, как только тебя увидел, но мне приятно было получить подтверждение. А когда я поинтересовался в Талсинском управлении полиции, нет ли у них примечательных нераскрытых дел, они упомянули ночной клуб в ниггерском районе. В клубе кто-то открыл ужасную пальбу. Трое убитых. Кто-то на славу потрудился.
— Не понимаю, о чем вы, сэр, — сказал Лютер.
— Конечно, конечно. — Маккенна кивнул. — В талсинской полиции мне пояснили, что народ у них не очень-то переживает, если их черные начинают пулять друг в друга, особенно когда полиции удается свалить вину на кого-то из дохлых негритосов. Для тамошних копов это просто еще одно закрытое дело. В могиле трое черномазых, по которым никто рыдать не станет. Так что в этом отношении ты чист. — Маккенна поднял указательный палец. — Если только я не перезвоню в талсинскую полицию и не попрошу их, в качестве одолжения коллеге, допросить единственного, кто выжил в этом побоище, и если в ходе допроса не всплывет имя некоего Лютера Лоуренса, недавно обитавшего в Талсе, а ныне жителя нашего Бостона. — Его глаза блеснули. — И тогда я вынужден буду задаться вопросом, много ли у тебя осталось мест, чтобы спрятаться.
Лютер почувствовал, что в нем умерло всякое желание сражаться. Выдохлось.
— Чего вы от меня хотите-то? — спросил он.
— Я хочу погреб. — Глаза у него сверкнули. — Да, и еще я хочу список получателей «Кризиса».
— Что?
— Есть такой «Кризис». Информационный бюллетень Национальной ассоциации содействия прогрессу шимпанзе.
— Знаю я, что это такое. Откуда я вам возьму список получателей?
— Ну, Исайя Жидро наверняка имеет к нему доступ, уж поверь мне. И копия наверняка лежит где-то в ниггерском буржуйском дворце, который ты зовешь своим домом. Найди.
— А если я сделаю вам погреб и отыщу вам список?
— Не говори со мной таким тоном, как будто у тебя есть выбор, Лютер.
— Ладно. Что вы хотите положить в этот погреб? — спросил Лютер.
— Ты все продолжаешь задавать вопросы? — Маккенна приобнял Лютера за плечи. — Может быть, тебя.
Выйдя с очередного бесполезного собрания БК, измотанный Дэнни направился к платформе надземки на Роксбери-кроссинг, и за ним, конечно, увязался Стив Койл. Стив по-прежнему таскался на собрания. Уже через каких-то четыре часа Дэнни предстояло явиться на дежурство, и у него сейчас было одно желание — положить голову на подушку и поспать.
— Между прочим, она еще здесь, — произнес Стив Койл, когда они поднимались по ступенькам к платформе.
— Кто?
— Тесса Фикара, — пояснил Стив. — Не притворяйся, будто ты ее забыл.
— Ничего я не притворяюсь, — буркнул Дэнни. Получилось довольно резко.
— Я разговаривал с людьми, — поспешно добавил Стив. — С теми, кто мне многим обязан еще с тех пор, когда я патрулировал окрестности.
Дэнни задумался, кто же эти люди. У копов часто возникает ошибочное впечатление, что окружающие испытывают к ним чувство благодарности. Но обычно люди злятся на копов, если только те не спасают им жизнь или кошелек.
— Говорить с людьми немного опасно, — заметил он. — Особенно в Норт-Энде.
— Я же тебе сказал, — возразил Стив, — мои источники мне обязаны. Они мне доверяют. Да и вообще она, между прочим, не в Норт-Энде. Она здесь, в Роксбери.
Появился поезд, завизжал тормозами, остановился, и они уселись в пустой вагон.
— В Роксбери? — переспросил Дэнни.
— Именно. Где-то между Колумбус-авеню и Уоррен-стрит, и готовит вместе с Галлеани что-то масштабное.
— Масштабнее, чем территория между Колумбус и Уоррен?
— Послушай, — сказал Стив, когда они вырвались из туннеля. — Этот тип, между прочим, обещал, что добудет мне точный адрес за пятьдесят баксов.
— Пятьдесят баксов?
— Да что ты все за мной повторяешь?
— Я устал. Прости. Знаешь, Стив, у меня нет пятидесяти баксов.
— Знаю, знаю.
— Это больше, чем моя зарплата за две недели.
— Я же сказал, я знаю. Господи.
— Три доллара еще могу наскрести. В крайнем случае четыре.
— Ну да, конечно. Сделай что можешь. Я к тому, что мы же хотим добраться до этой сукиной дочери, верно?
На самом деле, хотя Дэнни и застрелил Федерико, о Тессе он совсем не думал. Он не мог объяснить, почему это так, но так оно и было.
— Если мы до нее не доберемся, Стив, — ответил он, — то доберется кто-нибудь еще. Она — забота федералов. Ты же понимаешь.
— Я буду осторожен. Не волнуйся.
Дэнни не это имел в виду, но он уже привык, что в последнее время Стив не всегда улавливает суть. Он закрыл глаза, прислонившись затылком к окну; поезд, трясясь и грохоча, шел вперед.
— Как по-твоему, ты скоро мне сможешь раздобыть эти четыре бакса? — спросил Стив.
Дэнни, не открывая глаз, кивнул.
На станции Бэттеримарч он отказался от предложения Стива выпить с ним, и дороги их разошлись. К тому времени, как Дэнни добрался до Салем-стрит, перед глазами у него уже плавали радужные пятна. Он представлял себе кровать, белые простыни, прохладную подушку…
— Как жизнь, Дэнни?
Нора перешла на его сторону улицы, проскользнув между конным фургоном и чихающим «фордом», который изрыгал из выхлопной трубы чернильного цвета дым. Оба остановились, она — у края тротуара, он — на тротуаре лицом к ней. Взгляд у нее был ненатурально оживленный. Из-под тоненького, не по погоде, пальтишка выглядывала бледно-серая блузка, которую Дэнни всегда любил, и голубая юбка по щиколотку. Скулы ее выдавались, глаза сильно запали.
— Нора.
Она протянула ему руку, комично-официально, как ему показалось; он пожал ее, словно мужчине.
— Ну и? — спросила она, усиленно сохраняя живость во взгляде.
— Что — ну и? — повторил Дэнни.
— Как жизнь?
— Порядок, — ответил он. — А ты как?
— Лучше не бывает, — ответила она.
— Прекрасные новости.
— Ага.
Даже в восемь вечера улицы Норт-Энда кишели народом. Дэнни надоело, что его все время толкают, он взял Нору под руку и повел в кафе. Кафе было почти пустое. Они сели у окна.
Нора сняла пальто; из задней комнаты появился хозяин, на ходу повязывая фартук. Он поймал взгляд Дэнни.
— Due caffè, per favore.
— Si, signore. Venire a destra in su.
— Grazie .[72]
Нора улыбнулась:
— Я и забыла, какое мне это доставляло удовольствие.
— Что именно?
Нора улыбнулась:
— Я и забыла, какое мне это доставляло удовольствие.
— Что именно?
— Да твой итальянский. Эти звуки, понимаешь? — Она оглядела кафе, посмотрела на улицу. — По-моему, ты здесь как дома, Дэнни.
— Я и есть дома. — Он подавил зевок. — И так всегда было.
— Ну а как ваш паточный потоп? — Она сняла шляпку и положила на стул. Пригладила волосы. — Говорят, это наверняка вина компании?
Дэнни кивнул:
— Вроде бы так и есть.
— Но вонь по-прежнему жуткая.
Еще бы. На каждом кирпиче, в каждой канаве, в каждой щели между булыжниками Норт-Энда остались частицы патоки. И чем теплее становилось, тем хуже все это пахло. Численность насекомых и грызунов утроилась, детская заболеваемость резко взлетела вверх.
Вернувшись из задней комнаты, хозяин поставил перед ними два кофе:
— Qui andate, signore, signora.
— Grazie così tanto, signore.
— Siete benvenuti. Siete per avere così bello fortunato una moglie, signore .[73]
Он хлопнул в ладоши, одарил их широкой улыбкой и снова исчез за стойкой.
— Что он сказал? — поинтересовалась Нора.
— Сказал, что сегодня вечером хорошая погодка. — Дэнни опустил в чашку кусок сахара и стал размешивать. — Что тебя сюда привело?
— Вышла прогуляться.
— Далеко тебя занесло, — заметил он.
Она потянулась к вазочке с сахаром, стоявшей между ними.
— Откуда тебе знать, далеко или нет? Ты разве знаешь, где я живу?
Он положил на стол пачку «мюрадов». Черт побери, ну и вымотался же он.
— Давай оставим, — предложил он.
— Что оставим?
— Эти выяснения.
Она положила себе в чашку два куска сахара, добавила сливок.
— Как Джо?
— Отлично, — сказал Дэнни, невольно задумавшись, так ли это: он уже давно к своим не заходил. Мешала работа, собрания в клубе, но и что-то еще, что-то такое, во что ему не хотелось вникать.
Она отпила кофе, глядя на него своими неестественно блестящими запавшими глазами.
— Я подумала, ты давно уже мог бы меня навестить.
— Вот как?
Она кивнула. С ее лица начала сползать наигранная веселость, черты стали смягчаться.
— Зачем, Нора?
Ее лицо вновь стало фальшиво-радостным, напряженным.
— Ах, не знаю. Так, просто надеялась.
— Надеялась. — Он кивнул. — Кстати, как зовут твоего сына?
Она поиграла ложечкой, провела пальцами по клетчатой скатерти.
— Зовут его Гэбриэл, — ответила она, — и он не мой сын. Я тебе это уже говорила.
— Ты мне много чего говорила, — возразил Дэнни. — И ни разу не упоминала этого сына, который не сын, пока Квентин Финн про него не объявил.
Она подняла глаза, они больше не блестели, но в них не было ни злости, ни обиды. Казалось, она уже больше ничего ни от кого не ждет.
— Я не знаю, чей сын Гэбриэл. Он просто уже находился там, в тот день, когда Квентин привел меня в свою лачугу, которую он называет домом. Гэбриэлу было тогда восемь лет, и он был дикий, хуже волчонка. Квентин — жалкое подобие человека, ты сам видел, но Гэбриэл… Это просто дьявольское отродье. Он мог часами сидеть на корточках возле камина и смотреть в огонь, словно разговаривая с ним, а потом без единого слова выйти из дома и выколоть козе глаза. Такой он был в девять лет. Хочешь, я тебе расскажу, каким он стал в двенадцать?
Дэнни больше не хотел ничего знать ни о Гэбриэле, ни о Квентине, ни о Норином прошлом. Сомнительном, позорном прошлом. Она замарана, он никогда не сможет смотреть в глаза людям, если введет эту женщину к себе в дом.
Нора отпила еще кофе; она смотрела на него, а он чувствовал, как умирает все, что между ними было. Он вдруг понял: они оба заблудились, оба плывут прочь друг от друга, навстречу своим новым жизням, отдельным жизням. Когда-нибудь они случайно встретятся в толпе и каждый притворится, будто не заметил другого.
Нора надела пальто; они не произнесли больше ни слова, но оба понимали, что произошло. Она взяла со стула шляпку. Потрепанное пальтишко, и шляпка такая же потрепанная. Он заметил, как у Норы выпирают ключицы.
Он опустил взгляд.
— Тебе деньги не нужны?
— Что? — прошептала она. Не шепот, а какой-то писк.
Он поднял голову. Глаза у нее были мокрые. Она плотно сжала губы и покачала головой.
— Тебе…
— Ты этого не говорил, — произнесла она. — Не говорил. Ты не мог.
— Я просто хотел…
— Ты… Дэнни?.. Господи, да нет же.
Он потянулся к ней, но она отступила назад. Глядя на него, она продолжала мотать головой. И потом бросилась вон из кафе.
Дэнни позволил ей уйти. После избиения Квентина Финна он сказал отцу, что теперь готов повзрослеть. И это была правда. Он устал бодаться со сложившимся порядком вещей. Кёртис за один час вразумил его, объяснил ему, что это бессмысленно. Мир построен и поддерживается такими людьми, как отец и его приятели. Дэнни посмотрел в окно и решил, что этот мир все-таки хорош. Пускай другие сражаются против миропорядка. Сам он с этим покончил. Нора с ее ложью и пакостной историей оказалась просто еще одной фантазией, глупой и детской. Пускай отправляется на все четыре стороны и лжет какому-нибудь другому мужчине, возможно богатому, и ее лживость постепенно выцветет и сменится респектабельностью матроны.
А Дэнни найдет женщину по себе, с которой не стыдно будет показаться в обществе. Мир хорош. И он, Дэнни, будет его достоин. Взрослый человек, истинный гражданин.
Его пальцы стали искать в кармане пуговку, но ее там не оказалось. На секунду его охватил острый приступ страха, словно бы побуждавший к немедленным действиям. Он выпрямился и подобрал под себя ноги, точно готовясь к прыжку. Но тут вспомнил, что сегодня утром видел пуговку среди мелочи, рассыпанной на туалетном столике. Значит, она там. В безопасности. Он откинулся на спинку стула и глотнул кофе, хотя тот уже остыл.
Двадцать девятого апреля на Балтиморском сортировочном участке Почты США заметили жидкость, сочащуюся из коричневой картонной коробки, адресованной судье Апелляционного суда США Уилфреду Эннистону. Инспектор поставил в известность балтиморскую полицию, которая тут же отправила на место происшествия саперную группу и связалась с Министерством юстиции.
К ночи было обнаружено в общей сложности тридцать четыре бомбы. Они находились в коробках, отправленных тридцати четырем адресатам — генеральному прокурору Митчеллу Палмеру, судье Кенисо Маунтину Лэндису, Джону Рокфеллеру и другим. Все тридцать четыре объекта нападения имели отношение к промышленным или правительственным структурам, чья политика влияет на иммиграционное законодательство.
В тот же вечер в Бостоне Луис Фраина и Общество латышских рабочих обратились к властям за разрешением провести шествие в честь Первого мая — от здания Оперы на Дадли-сквер до парка Франклина.
Заявка была отклонена.
Мятежное лето
Глава двадцать шестая
Первого мая Лютер завтракал в закусочной «У Соломона», перед тем как отправиться работать к Коглинам. Вышел он в половине шестого и успел добраться до площади Колумбус-сквер, когда черный «гудзон» лейтенанта Эдди Маккенны отделился от тротуара на той стороне улицы и медленно развернулся перед ним. Лютер никакого удивления не испытал. Или там тревоги. Он вообще особо ничего не ощутил, по правде сказать.
Лютер уже заглянул в «Стэндард», лежавшую в закусочной на стойке, и в глаза ему сразу бросился заголовок: «Красные планируют убийства на Первомай». Отправляя в рот яичницу, он прочел о том, что в Почте США в посылках обнаружено тридцать четыре бомбы. На второй полосе напечатали список предполагаемых жертв, и Лютер, вообще-то не большой поклонник белых судей и белых чиновников, все-таки почувствовал холодок в жилах. А за холодком явился взрыв патриотической ярости. Лютер сроду бы не подумал, что такое живет у него в душе — эта вот ярость за страну, которая всегда относилась к его брату без доброжелательства и без всякой справедливости. И все равно он волей-неволей представлял себе этих чужаков, которые хотят учинить насилие в его стране, порушить его страну, и ему хотелось растереть их в порошок, хотелось попросить кого-нибудь: «Вы мне просто дайте ружье».
В газете писали, что красные замышляют устроить день общенационального восстания и что перехват тридцати четырех бомб означает — где-то может лежать еще сотня, готовая взорваться. На прошлой неделе на фонарных столбах по всему городу появились листовки:
Высылайте нас. И вы, дряхлые окаменелости, правящие Соединенными Штатами, узреете красное! Буря уже на пороге, очень скоро она обрушится на вас и уничтожит вас, зальет кровью и пламенем. Мы сметем вас динамитом!
Во вчерашнем «Трэвелере», еще до того, как просочилась новость о тридцати четырех бомбах, в одной из статей приводились недавние подстрекательские высказывания американских радикалов, в том числе призыв Джека Рида «свергнуть капитализм и установить социализм с диктатурой пролетариата» и заявление, с которым в прошлом году выступила Эмма Голдмен, убеждая всех рабочих «последовать примеру России».