Сказал: «Что за?..», и его голова откинулась назад, стукнувшись о стену.
Маккенна постучал стволом по боку.
— Что ты там говорил, Лютер? — спросил он.
Губы у Лютера тряслись, горячие слезы текли по лицу. В воздухе воняло порохом. Ему казалось — стены вокруг дрожат, словно от зимнего ветра.
— Что с тобой? — прошептал Лютер. — Какого черта ты…
Маккенна выстрелил снова. Глаза у Клейтона расширились, изо рта донеслось влажное хлюпанье, точно слабый, недоверчивый возглас. А потом появилась дырка от пули, прямо под кадыком. Клейтон скривился, точно съел что-то невкусное, и протянул руку к Лютеру. Потом его глаза закатились, и он уронил руку на колени. Несколько раз едва слышно глотнул воздух. И потом больше уж не издавал никаких звуков.
Маккенна еще раз отхлебнул из фляжки.
— Лютер. Посмотри на меня.
Но Лютер глядел на Клейтона. Они только что говорили про окончательную отделку. Они только что ели сэндвичи. Слезы стекали Лютеру в рот.
— Зачем ты? — еле выдавил из себя Лютер. — Он в жизни никому ничего не сделал плохого. Он никогда…
— Потому что в этом обезьяннике распоряжаешься не ты. Хозяин в нем — я. А ты — обезьяна. Ясно?
Маккенна сунул ствол в рот Лютеру. Ствол был еще горячий и обжигал язык. Лютер чуть не подавился. Маккенна взвел курок.
— Он не был американцем. Он был рабом. Подставкой для ног. Вьючным животным, не более того. Я избавился от него, чтобы доказать тебе, Лютер: я скорее уж стану скорбеть по скамейке для ног, чем по ком-то из вашего брата. Думаешь, я буду сидеть сложа руки, пока Исайя Жидро и этот разодетый орангутан Дюбуа пытаются осквернить кровь моей расы? Да ты спятил, парень? — Он вынул пистолет у Лютера изо рта и махнул им, указывая на стены. — Это здание — оскорбительный вызов всем ценностям, за которые стоит умирать в нашей стране. Через двадцать лет люди поразятся, когда услышат, что мы позволяли вам жить на свободе, уж поверь мне. Что мы платили вам жалованье. Позволяли вам общаться с нами, дотрагиваться до нашей еды. — Он сунул пистолет в кобуру, схватил Лютера за плечи. — Я с радостью умру за свои идеалы. А ты?
Лютер ничего не ответил. Он не мог придумать, что ответить. Ему хотелось подойти к Клейтону и взять его за руку. Хоть тот и мертв. Лютеру казалось, что рядом с ним он, Лютер, будет себя чувствовать не так одиноко.
— Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я убью Иветту Жидро. Если ты в точности не исполнишь то, что я тебе прикажу, я буду каждый день убивать в этом городе по одному ниггеру. Ты поймешь, что это делаю именно я, поскольку я буду стрелять им в левый глаз, чтобы они отправлялись к своему ниггерскому богу полуослепшими. И их смерть будет на твоей совести, Лютер Лоуренс, уж поверь мне. На твоей и только на твоей. Мы поняли друг друга?
Он отпустил Лютера и отступил назад.
— Поняли?
Лютер кивнул.
— Сразу видно — хороший негр. — Маккенна кивнул в ответ. — А теперь вот что. Мы с полисменом Гамильтоном и полисменом Темплом собираемся побыть с тобой до… Ты меня слушаешь?
Тело Клейтона упало с бака. Теперь оно лежало на полу, вытянутая рука указывала на дверь. Лютер отвернулся.
— Мы собираемся побыть с тобой до сумерек. Скажи: я понимаю.
— Я понимаю, — отозвался Лютер.
— Ну не умничка? — Маккенна обнял его за талию. — Ну не молодчина? — Он подвел Лютера к телу Клейтона. — Мы зароем его на заднем дворе. А этот ящик для инструментов мы поместим в погреб. А еще мы сочиним правдоподобную историю, чтобы ты поведал ее мисс Эми Вагенфельд, когда мисс Эми Вагенфельд напустит на тебя следователя, что она непременно сделает, ибо ты окажешься последним, кто видел мистера Томса перед тем, как он скрылся из нашего богоспасаемого города, вероятнее всего — с несовершеннолетней белой девочкой. А когда мы все это закончим, мы станем ждать, когда у вас состоится торжественное открытие и разрежут ленточку. И ты мне позвонишь сразу же, как только узнаешь точную дату этой церемонии, иначе я?..
— Вы… вы?..
— Иначе я убью негра. Нужно что-нибудь повторить?
Лютер посмотрел ему в глаза:
— Нет.
— Великолепно. — Он выпустил Лютера и снял китель. — Парни, скидывайте форму, вы оба. Давайте-ка, подсобим Лютеру с этой штукатуркой. Не все же человеку делать одному.
Глава тридцатая
Дом на Кей-стрит словно съежился, усох. Казалось, все комнаты сузились, потолки провисли, и на месте Норы образовалась пустота и какая-то недобрая тишина. Так было всю весну, и стало чувствоваться еще сильнее, когда до Коглинов дошли слухи, что Дэнни взял Нору в жены. Мать то и дело мучилась мигренью. В тех редких случаях, когда Коннор не работал — а работал он в последнее время прямо-таки круглые сутки, — от него пахло спиртным и настроение у него было такое скверное, что Джо предпочитал держаться от него подальше. С отцом было еще хуже: пялится и пялится на кого-нибудь, а вроде и не видит. Однажды Джо не выдержал и спросил:
— Чего-нибудь от меня нужно, пап?
Веки отца взметнулись вверх.
— Что-что, сынок?
— Вы на меня смотрите, сэр.
— Не смей мне дерзить, мальчик.
Джо опустил глаза. Он, похоже, никогда еще не решался так долго выдерживать отцовский взгляд.
— Хорошо, сэр.
— А ты совсем как он, — изрек отец и развернул утреннюю газету, громко хрустнув страницами.
Джо не стал спрашивать, о ком это: и так ясно. После свадьбы Дэнни он сам, вслед за Норой, попал в список предметов, о которых запрещается говорить. В свои двенадцать лет Джо уже отлично понимал, что этот список возник задолго до его рождения и содержит много тайн рода Коглинов: в него входило все, что могло скомпрометировать семью. Например, родственники, которые неоднократно прилюдно напивались (дядя Майк), которые женились без церковного обряда (кузен Эд), совершили преступление (кузен Оуин, где-то в Калифорнии), покончили с собой (он же), прижили внебрачных детей (тетя в Ванкувере; ее так прочно отлучили от семьи, что Джо даже не знал ее имени; она существовала, точно крошечная струйка дыма, которая пробивается в комнату, прежде чем кто-нибудь догадается закрыть дверь поплотнее). Блуд, насколько понимал Джо, был пропечатан в самом верху этого списка жирными буквами. Все, что с ним связано. Любой намек на мысль о нем.
Деньги никогда не обсуждались. То же самое касалось всяких причуд общественного мнения и современных нравов, то и другое без долгих размышлений объявлялось антикатолическим и неирландским. В списке имелись десятки других пунктов, но о них можно было узнать, только если случайно о чем-то упомянешь — и тогда-то с первого взгляда поймешь, что вступил на минное поле.
Джо больше всего скучал по Дэнни именно потому, что брату на этот список было наплевать. Брат в него не верил. Он заговаривал за обеденным столом о женском равноправии, о дебатах относительно длины женских юбок, спрашивал у отца его мнение насчет участившихся линчеваний негров на Юге и почему, мол, Католической церкви потребовалось восемнадцать веков на признание того факта, что Дева Мария и вправду была девой.
— Немедленно прекрати! — крикнула как-то на него мать, и глаза у нее наполнились слезами.
— Посмотри, что ты натворил, — сказал отец.
Ну ничего себе: одним махом накрыть два самых опасных пункта из списка — погрешимость церкви и блуд.
— Извини, ма, — отозвался Дэнни и подмигнул Джо.
Боже ты мой, как Джо не хватало этого подмигивания.
Дэнни появился у школы прихода Врат Небесных через два дня после свадьбы. Джо увидел его, выходя после уроков с одноклассниками. Дэнни был без формы и стоял, прислонившись к кованой железной ограде. Джо постарался внешне сохранить хладнокровие, хотя от горла до самых лодыжек прокатилась волна жара. Он вышел за ворота вместе с друзьями и как можно непринужденнее повернулся к Дэнни.
— Купить тебе франкфуртер, брат?
Никогда раньше Дэнни его не называл «брат». Всегда только «братишка». Джо почувствовал себя так, словно в одну секунду вырос на целый фут, хотя что-то в нем тут же захотело, чтобы все оставалось как раньше.
— Еще спрашиваешь.
Они пошли к «Закусочной Сола». Сол только недавно вернул франкфуртеры в меню. Всю войну он отказывался это делать, потому что название звучало чересчур по-германски, и, как и в других заведениях общепита, франкфуртеры у Сола стали «сосисками свободы». Но теперь, когда немцев побили, никто в Южном Бостоне не возражал против немецкого и большинство кафе старались угнаться за этой новой модой, запущенной с подачи «Джо и Немо», хотя в свое время тех и обвиняли в антипатриотизме.
Дэнни взял по два, и они уселись на каменную скамейку перед закусочной. Ели, запивая коричневым пивом из бутылочек и поглядывая по сторонам. В воздухе уже вовсю пахло летом.
Дэнни взял по два, и они уселись на каменную скамейку перед закусочной. Ели, запивая коричневым пивом из бутылочек и поглядывая по сторонам. В воздухе уже вовсю пахло летом.
— Ты уже слышал, — проговорил Дэнни.
Джо кивнул:
— Ты женился на Норе.
— Еще как. — Он откусил кусочек сосиски, поднял брови и вдруг засмеялся, даже не начав жевать. — Жалко, тебя не было.
— Правда?
— Нам обоим тебя не хватало.
— Ага.
— Но наши никогда бы не позволили.
— Я знаю.
— Вот как?
Джо пожал плечами:
— Да ничего, они смирятся.
Дэнни покачал головой:
— Не смирятся, брат. Нет.
Джо хотелось плакать, но он улыбнулся, отхлебнул пива.
— Смирятся. Вот увидишь.
Дэнни прикоснулся ладонью к его щеке. Джо не знал, как ему поступить: такого никогда раньше не было. По плечу хлопнешь, это бывает. Или слегка ткнешь под ребра. Но такого никогда не делаешь. Дэнни смотрел на него ласковыми глазами.
— Пока, брат, ты какое-то время будешь в этом доме сам по себе.
— А можно мне к вам в гости? — Джо сам услышал: голос у него сорвался. Он опустил взгляд на франкфуртер, но, к счастью, слез на нем не было. — К тебе с Норой?
— Конечно. Только если наши узнают, тебе здорово влетит.
— Они и так все время собачатся, — заметил Джо. — Того и гляди, лаять начнут.
Дэнни рассмеялся — смехом, который тоже походил на лай.
— Ты потрясающий парень, Джо.
Джо почувствовал, что лицо у него вспыхнуло.
— Тогда почему ты меня бросил?
Дэнни поднял ему подбородок пальцем:
— Я тебя не бросил. Ты можешь к нам заходить, когда пожелаешь.
— Ага, конечно.
— Джо, Джо, я серьезно говорю. Ты мой брат. Я не бросал семью. Это семья меня бросила. Из-за Норы.
— Папа с Коном говорят, ты большевик.
— Что? Тебе говорят?
Джо помотал головой:
— Я один раз вечером их подслушал. — Он улыбнулся. — Дом-то старый, все слышно. Они сказали, что ты одичал. Что ты обожаешь макаронников и ниггеров, что ты сбился с пути. Они были жутко пьяные.
— Откуда ты знаешь?
— Потом они стали петь.
— Да ну? «Парня Дэнни»?
Джо кивнул:
— И «Гору Килгари», и еще «Она по ярмарке идет» .[76]
— Эту редко можно услышать.
— Разве что когда папа по-настоящему наберется.
Дэнни рассмеялся, обхватил его рукой, и Джо покачался, опираясь на нее.
— Ты правда одичал?
Дэнни поцеловал братишку в лоб. Честное слово, поцеловал. Джо подумал, а не пьян ли еще и он тоже.
— Похоже, что так, брат, — ответил Дэнни.
— И ты любишь итальянцев?
Дэнни пожал плечами:
— Ничего против них не имею. А ты?
— Они мне нравятся. И Норт-Энд нравится. Как тебе.
Дэнни слегка стукнул его кулаком по колену:
— Вот и славно.
— А Кон их ненавидит.
— Ну да, в Коне вообще много ненависти.
Джо доел остатки второго франкфуртера.
— Почему?
Дэнни пожал плечами:
— Кона что-то всегда грызло изнутри, с самого рождения.
Они посидели, помолчали; Джо болтал ногами. Уличный торговец остановил свою телегу у тротуара. Слез, устало сопя, поднял лошади ногу. Лошадь фыркала и подрагивала, отгоняя мух; торговец успокаивал ее, вытаскивая камешек из подковы, а потом опустил ее ногу, погладил ей ухо и что-то в него прошептал. Она еще пофыркала, пока тот снова забирался на телегу; глаза у лошади были темные и сонные. Седок негромко свистнул, и она снова зацокала по улице. Когда она, двинув боками, уронила на мостовую огромную навозную бомбу и гордо вскинула голову, Джо почувствовал, что по лицу у него расползается улыбка, которую он и сам бы не смог объяснить.
Дэнни, тоже смотревший вслед лошади, произнес:
— Черт. Размером со шляпу.
— С хлебную корзину, — заметил Джо.
— Пожалуй, ты прав, — ответил Дэнни, и оба расхохотались.
Они сидели, и небо за доходными домами, стоявшими вдоль канала Форт-Пойнт, багровело, в воздухе висели запахи моря, и вонь от Американской сахарной компании, и испарения от Бостонской пивной компании. Люди шли домой, одни через Бродвейский мост, другие выходили из здания «Жилетта» и с Бостонского хладокомбината, и большинство сразу устремлялось в бары. С того берега канала донесся гудок: кончился еще один рабочий день. Джо хотелось остаться тут навсегда, пускай даже в школьной форме. Рядом с братом, на каменной скамье возле Вест-Бродвея, в сумерках гаснущего дня.
Дэнни сказал:
— В жизни можно иметь две семьи, Джо: одна — в которой ты родился, а другая — которую ты построишь сам.
— Две семьи, — повторил Джо, внимательно на него глядя.
Тот кивнул:
— Первая — твоя семья по крови, и ты всегда ей остаешься верен. Это что-нибудь да значит. Но есть другая семья, та, которую ты сам находишь. Может быть, даже иногда случайно. И твои новые родные тебе иногда даже ближе, потому что они не обязаны о тебе заботиться и не обязаны тебя любить. Это их выбор.
— Значит, вы с Лютером друг друга выбрали?
— Я скорее думал о нас с Норой, но раз ты сказал — да, думаю, мы с Лютером тоже.
— Две семьи, — произнес Джо.
— Если повезет.
Джо немного подумал и почувствовал, как у него что-то словно бы плещется внутри, будто он потерял точку опоры и вот-вот куда-то уплывет.
— А мы с тобой какая семья? — спросил он.
— Нам лучше всего. — Дэнни улыбнулся. — Мы с тобой — и та и другая, Джо.
А дома становилось все хуже. Коннор талдычил только об анархистах, о большевиках, о каких-то галлеанистах. Евреи, говорил он, их финансируют, а славяне и итальяшки делают всю грязную работу. Они мутят ниггеров на Юге и отравляют умы белых рабочих на Восточном побережье. Они пытались убить его шефа, генерального прокурора Соединенных Штатов Америки. Они болтают о профсоюзах и правах трудящихся, но на самом деле хотят развязать насилие. И он просто готов был взорваться, когда разговор касался возможности полицейской стачки. Все лето в доме Коглинов говорили о ней, и, хоть имени Дэнни не произносили, Джо знал: тот как-то в этом участвует. Отец говорил Коннору, что Бостонский клуб ведет переговоры с АФТ и с Сэмюэлом Гомперсом о предстоящем вступлении в их ряды. Они станут первыми полицейскими в стране, у которых будет связь с профсоюзными движениями на общегосударственном уровне. Они смогут изменить ход истории, сказал отец и провел рукой по глазам.
Отец за это лето постарел лет на пять. Под глазами у него залегли мешки черно-синего цвета. Волосы поседели.
Джо знал, что его лишили некоторых полномочий и что виноват тут комиссар Кёртис, чье имя отец произносил с сарказмом и безнадежностью. Он видел, что отец, судя по всему, устал и что уход Дэнни из семьи его сильно подкосил, хотя он и старается этого не показывать.
В последний день учебы Джо пришел домой и нашел отца с Коннором на кухне. Коннор только что вернулся из Вашингтона и уже успел хорошенько нагрузиться: на столе стояла бутылка виски.
— Это настоящее подстрекательство к мятежу, — говорил он.
— Брось, парень, давай не будем сгущать краски.
— Они — блюстители закона, папа, они — первая линия обороны государства. Если они хотя бы просто заговорят о том, чтобы не выйти на работу, это уже будет государственная измена. Как дезертирство с поля боя.
— Существует некоторая разница. — Голос отца звучал совсем устало.
Джо вошел в кухню. Обычно на этом кончались такие разговоры, но на сей раз Коннор не унялся, глаза у него беспокойно бегали.
— Их всех надо арестовать. Прямо сейчас. Явиться на ближайшее собрание БК и арестовать.
— И что дальше? Казнить их? — Тут к отцу на секунду вернулась его улыбка, такая редкая в последнее время. Но она получилась слабенькая.
Коннор пожал плечами и налил себе еще виски.
— Мы же расстреливаем дезертиров, — заметил Коннор.
Отец пристально посмотрел на бутылку виски, но не потянулся к ней.
— Я могу не соглашаться с их планами, но их жалобы обоснованны. Они получают недостаточное жалованье…
— Тогда пусть увольняются и ищут себе другую работу.
— …помещения у них, мягко говоря, негигиеничные, к тому же они чудовищно перерабатывают.
— Ты им сочувствуешь.
— Я понимаю их позицию.
— Они не какие-нибудь белошвейки, — произнес Коннор. — Они — служба экстренной помощи.
— Среди них твой брат.
— Он мне больше не брат. Он большевик и предатель.
— Господи боже ты мой, — сказал отец. — Что за ерунду ты городишь.
— Если Дэнни — вожак одной из этих групп и если они действительно забастуют… тогда он заслуживает чего угодно. Сам виноват.
При этих словах он глянул на Джо и набулькал себе еще виски.
— Тебе есть что заявить, крутой парень? — Коннор сделал изрядный глоток.