- Не знаю, - сказала она грустно. - С утра куда-то ушел. Кажется, он догадывается обо всем!
- О чем? - спросил Зубов, хотя знал, о чем шла речь, и сердце его гулко забилось.
- Ах, оставьте! - ответила она. -Мы же не дети! Зубов сделал два шага, встал на колени перед Людмилой, взял ее безжизненные руки в свои и покрыл их поцелуями.
- Я люблю тебя, - говорил он. - Я тебя люблю. Ты слышишь меня! Я люблю!
- Перестаньте! Он может сейчас войти!
- Вот и прекрасно! - воскликнул Зубов, поднимаясь. - Вот и прекрасно. Я сам хотел признаться ему во всем, просить твоей руки. Ведь ты согласна, я вижу, что согласна. И дело только за братом.
- Не брат он мне, - произнесла Людмила почти шепотом.
Почему-то Зубова это не поразило. Будто он знал об этом давно, с первой минуты знакомства с ними, знал, хотя и не думал, старался не думать об их взаимоотношениях.
- Простите, Арсений! - одними губами произнесла Людмила.
- Это моя вина. Моя!
- Ты его любишь? - спросил Зубов.
- Не знаю, я ничего не знаю... Я дважды ему обязана жизнью! Лучше него нет! Знайте, нет никого лучше него, - и она заплакала. - Нет, нет, нет, твердила она.
День померк. Зубов вышел на крыльцо, постоял минуту. Прошел к сараю, где стояли лошади. Оседлал своего мерина, выехал за ворота. Перед ним неожиданно объявился Кудейкин.
- Полковник, вы меня, сказывают, искали! Прошу прощения, был занят, но сейчас к вашим услугам.
Зубов поднял на дыбы лошадь и крикнул хрипло:
- Уйди, скотина, растопчу!
И, хлестнув мерина, понесся в степь. За ним, как шлейф дыма, потянулась бурая пыль, как будто всадник горел, сгорал, пока не пропал совсем в степных просторах.
Глава десятая
Очнувшись, Томас долго не мог понять, что с ним случилось и где он. В кромешной темноте издалека доносились два голоса - мужской и женский. Мужской, как понял Томас, гневался, женский не то оправдывался, не то утешал. "Неужели я на том свете, - подумал неунывающий кузнец, - и за право владеть моей душой спорят черти и ангелы?" Его слегка поташнивало, думать ни о чем не хотелось, и он снова впал в легкое забытье.
Придя в себя, Томас услышал, что спорящие голоса приблизились: ему показалось, что женский голос плачет, мужской на чем-то настаивает, угрожает, требует. "До сих пор не поделили,- подумал он. - Было бы о чем спорить, грешник, как грешник, не хуже и не лучше других."
Голоса стали еще ближе, и скоро Томас стал понимать обрывки фраз.
- ... твой братец, твой...
- ... погубить меня... Гачаг Наби... Только о себе...
- ... трус... А если придут... Женщина в темнице...
- ... кому должен, скажи, кому должен...
Постепенно мысли кузнеца прояснились, и он, превозмогая острую пульсирующую боль в левом виске, стал вслушиваться в разговор, который вели Айкануш и Карапет.
- Я никому не должен! - крикнул Карапет. - Никому, ты слышишь!
- Я не говорю, что ты должен. Но скажи об этом спокойно. Приди, разберись, зачем же сразу драться. Может ты убил братца своего.
- Его убьешь, как же! А у тебя, кафанка, ни стыда, ни совести. Принимаешь в доме среди ночи постороннего мужчину и требуешь от меня спокойствия. Может, еще нужно было постеречь вас, чтобы мой позор не вышел окончательно из этого дома.
- Замолчи, о чем ты болтаешь!?
- Конечно, - сказал Карапет громко. - Я болтаю. Я болтаю! А у тебя ночью гость. Откуда, зачем? Почему он сюда пришел? Наверно не в первый раз!
- Ну, уж, если хочешь знать правду, не в первый. Он еще вчера приходил. Чачу пил. Узелок с едой унес.
- Еще бы, ты стала в его объятиях мягкой, как воск... И свечи, три свечи сожгла, -с тоской воскликнул Карапет.
- Господи, при чем тут свечи... Свечи, между прочим, мои, я их в приданое принесла!
- Как и этот дубовый пень!
- Да, как этот дубовый пень! Как и себя, свою молодость! Тебе, плюгавому, отдала! - Томас услышал, что кафанка всхлипывает.
- Чуть что, сразу слезы! - растерянно пробормотал Карапет. - Нарочно плачешь, разжалобить хочешь.
Айкануш плакала не отвечая.
- Ну, чем тебе плохо живется? - спросил потише Карапет: видно было, что он жалеет о своей грубости. - Живем, никого не трогаем. Ну, кто нам Гачаг Наби, кто нам Хаджар? У них своя жизнь, у нас своя.
Кафанка заплакала громче.
- И почему именно от нас должен идти этот дурацкий подкоп,- раздражаясь продолжал Карапет. - Я под особым наблюдением. Или тебе поскорее хочется, чтобы с меня содрали шкуру на базарной площади, а ты пила бы мою чачу с красивыми мужчинами и жгла мои свечи.
- Мои свечи! - всхлипнула Айкануш.
- Господи, твои, твои свечи! Я работаю день и ночь, чтобы принести в дом немного денег. Я унижаюсь, я терплю, для кого!? Для тебя же! А ты пускаешь в дом разбойников, ты соглашаешься на подкоп. Не знаешь, что это подкоп под наш дом? Под наш!
- Ты сам, - заголосила вдруг кафанка. - Ты сам говорил, что люди Гачага Наби за народ. Ты сам говорил, что это лучшие люди! Сам говорил! Сам!
- Да, говорил. Я не только говорил. Я помогал им. Помогал чем мог. Но отсюда подкопа не будет. Я скорее умру.
Стало тихо, и через минуту Карапет забормотал уже нежно и торопливо.
- Уедем отсюда. Уедем. Много ли нам надо? Мы вдвоем, а это самое главное для нас. Погубят они нас, погубят. Не о себе же говорю, тебя жалею, тебя люблю.
Стало совсем тихо, и Томас услышал звук долгих поцелуев. "Надо же! В доме почти покойник, а они целуются",- подумал он и, нарочно громко застонав, поднялся и сел.
- Слава богу, Томас, ты поднялся, - смущенно сказала кафанка.
- Далеко ли до утра? - спросил Томас, видя перед глазами оранжевые, медленно плывущие круги.
- Скоро светать начнет, - ответила Айкануш. - Как ты себя чувствуешь?
- Спасибо, - отозвался кузнец. - Угощение было славное, только, как всегда после этого, голова трещит.
- Не ходи, как кот, по чужим женам, - раздраженно сказал из темноты Карапет.
- Айкануш, - спросил Томас. - Кто этот мужчина, который говорит со мной? Неужто мой брат?
- Был у тебя брат, - бросил Карапет. - Теперь его нет... Тебе пора уходить.
- Ты сможешь сам дойти до друзей? - спросила заботливо Айкануш.
- Смогу, - сказал Томас и поднялся, держась за стену. Оранжевые круги перед глазами превратились в маленькие огненные точки, запрыгали, зарябили, и он снова почувствовал тошноту.
- Почему вы не зажжете хоть какой-нибудь свет!
- Ты, придя в дом, погасил свет. Навсегда,- сказал с достоинством Карапет.
- Слушай, - с трудом произнес Томас. - Оставь этот тон для своих арестантов, которых ты держишь под замком.
- Так ты еще меня учить будешь? И угрожать, может быть?
В это время раздался громкий, властный стук в дверь. Карапет чуть не завыл от страха. Айкануш засуетилась, без конца крестясь, кидалась к Карапету, к Томасу, к двери и обратно.
- Откройте, - сказал Томас. - Я все возьму на себя! Я, допустим, вор. Вы поймали меня. Я вас не знаю.
Кафанка отодвинула грубый деревянный засов, и в проеме двери, в который пробивался рассвет, появилась внушительная фигура, закутанная в бурку.
- Томас, - сказал густой мужской голос. - Ты здесь, Томас!? Томас в изнеможении сел.
- Здесь я, - ответил он, улыбаясь в темноту. - Я здесь, Аллахверди. Только как ты меня нашел?
Аллахверди шагнул в глубь хижины, плотно прикрыл за собой дверь, сказал коротко, чтобы зажигали очаг. В его голосе было столько спокойной уверенности в своей правоте, столько скрытой силы, что кафанка не смела ослушаться. Огонь вскоре затрепетал, бросая торопливые блики на помертвевшего от страха Карапета, суетливую кафанку, выхвачивая изредка перевязанную грязной тряпкой голову Томаса. Аллахверди сел рядом.
- Я послал вслед за тобой Аслана, - сказал он, помолчав несколько минут. Он все время стоял за дверьми. И все слышал. Я это говорю хозяевам этого дома. Они должны знать: обидчики моих друзей никуда не спрячутся, никуда не уйдут от мщения.
Карапет молчал, но Айкануш пришла к нему на помощь, чувствуя стыд за мужа.
- Кто бы ты ни был ночной пришелец, я должна сказать. На этот раз обидчики не мы, а вы. Вы вторглись в этот дом без спроса. Вы нарушили покой этого жилища.
- Кто тебя ударил? - спросил Аллахверди Томаса, и в будничности этого вопроса все уловили грозное спокойствие.
- Пустяки, мой друг, - ответил Томас. - Разве есть человек, который осмелится поднять на меня руку!? Я выпил лишнего, споткнулся, упал. Эти добрые люди, можно сказать, вытащили меня с того света.
- Спасибо скажи, ключник, - сказал медленно Аллахверди,- что у тебя такой брат... Но я пришел не познакомиться с вами. Для этого у нас будет много времени. Я пришел сказать вам, что мы решили под видом пшеничной ямы рыть из вашей хижины подземный ход к тюрьме. Мы должны спасти Хаджар, нашу черную кошку, нашу орлицу.
- Может, нужно спросить нас? - ответил Карапет и почувствовал жесткий локоть своей жены, толкавшей его в бок.
- Поздно, нет времени спрашивать. Мы решили делать это здесь, и здесь сделаем. У нас нет другого выхода.
- У кого, у нас? - подала голос кафанка.
- У кого, у нас? - подала голос кафанка.
- У того, кто сейчас мерзнет, голодает в горах, кто ежедневно обрекает себя на смерть-ради того, чтобы вам когда-нибудь жилось лучше.
- Зачем ты все это им объясняешь? - спросил Томас. - Разве они возражают? До тебя они два часа уговаривали начинать подкоп хоть сейчас. Я все не соглашался. А, слышал бы ты, как они уговаривали.
- Замолчи, - крикнул Карапет почти женским голосом.- Я пока здесь хозяин. Никогда вы не будете рыть отсюда подкопа. А будете, через полчаса за вами придут солдаты. Слава богу, их сейчас много.
- Что же, на расстрел мы пойдем рядом. Только ты не дойдешь. Ты умрешь по дороге, как предатель и доносчик, от нашей руки.
- Предатель не помогал бы вам так много времени. Он не передавал бы Хаджар ваши письма. Он бы не облегчал страдания черной кошки в холодной камере.
- Вот за это спасибо, - голос Аллахверди стал мягче и добрее. - От самого Гачага спасибо. И потому мы сейчас предлагаем тебе выбор. Либо ты соглашаешься, либо уезжаешь отсюда вместе с женой. Мы дадим вам немного денег, провизии достанем на дорогу. Все остальное уже наше дело.
И вдруг этим людям, мирно прожившим почти половину отпущенного, думавшим все время, что их маленькие радости и ссоры, их нужда и близость друг к другу, их ежедневное общение со знакомыми и соседями, их заботы и огорчения - это и есть сама жизнь, стало ясно, что они не знали жизни и не подозревали, каким страшным может быть выбор правильного поступка, правильной судьбы, которая вольна поднять или искалечить, обласкать или растоптать. И точно маленькие дети, остановившиеся на пороге темной комнаты и не решающиеся войти в нее, доверчиво идут на зов взрослого человека, Карапет и Айкануш проникались доверием к властному, спокойному, сильному голосу Аллахверди. Он говорил о человеке, он говорил о его незапятнанной чести и достоинстве, он предсказывал тот день, когда с гор потечет огненная лавина народной мести и в ее огне сгорят и растают все, кто не достоин носить имени человека. Аллахверди не убеждал, не спорил, не утешал, не угрожал, он, словно маленьким детям, рассказывал сказку о прекрасном царстве, путь к которому проходит через лишения и страдания, но лучше этого пути нет и никогда не было.
- Что вы от нас хотите? - спросил с мольбой Карапет.
- Одного, - ответил Аллахверди. - Уезжайте.
- Довольно, - взорвалась Айкануш, - Или наш гость считает нас за виноградных улиток, которые способны только покрывать слизью сладкие гроздья? Или мы трусливые твари, которые не знают, что такое помочь людям, попавшим в беду? Никуда я не уеду.
- Мы погибнем, - сказал совсем поникшим голосом Карапет*- Мы уже погибли.
- Очень хорошо. Земным червям не место на земле. А до сих пор мы жили именно так! Что же, - подмигнула она Томасу, - Карапет пусть поступает как знает, а мы сейчас отпразднуем наше знакомство.
- Неплохо для начала, - засмеялся Томас. - У гачагов появилось еще два воина. И каких!
И он стал откупоривать бутылку с чачей, которую раскрасневшаяся у очага Айкануш поставила перед ним.
Глава одиннадцатая
Нужен ли был ему такой пышный выезд, губернатор Гянджи не знал и не хотел знать, целиком положившись на мудрость жены и божью волю. С утра Клавдия его растормошила, заставила надеть парадный мундир, сама приколола к нему боевые ордена генерала и, обойдя вокруг мужа, словно построила дом и любуется им, сказала:
- Вы прелесть, генерал!
Генерал отозвался улыбкой больного и раньше времени повзрослевшего ребенка. За последние дни он передумал столько, сколько не думал за всю предыдущую жизнь; черты его лица утончились, во взгляде появилась задумчивость. Никто бы сейчас не сказал, что это сановник, некогда первый в охоте, первый в застолье, первый во флирте с женщинами.
- Ну, с богом,- сказала Клавдия.
Посидели немного по русскому обычаю, затем генерал на негнущихся ногах прошел через залу, спустился по знакомой мраморной лестнице, вышел на парадное крыльцо, по бокам которого почтительно застыла, склонив головы, местная знать, чиновники, и еще какие-то незнакомые губернатору хорошо одетые люди. Генерал сдержанно кивнул в ответ на приветствия и пошел к своему фаэтону.
Фаэтон со всех сторон окружали всадники: жандармские офицеры на белых конях, бородатые казаки с невозмутимыми лицами; здесь же в ряд расположились несколько других, расписанных золотом фаэтонов, две пролетки, в одной из которых сидел секретарь губернатора - татарин Рустам, в другой находилась красивая дама, пославшая губернатору воздушный поцелуй.
"Это похоже на мои похороны",- поморщился генерал, ставя ногу на подножку фаэтона, осевшего под его тяжестью.
Солнце поднималось за спиной блестящей свиты, и длинные тени были устремлены вперед. Перекрестившись, чего раньше никогда не делал, генерал вздохнул и сказал коротко кучеру: "Пошел!" Тени дрогнули, вытянулись и рванулись, увлекая за собой всю кавалькаду, с грохотом помчавшуюся по мостовой. С этой минуты губернатор почувствовал, что его подхватила и понесла бурная река, и у него нет сил сопротивляться ее неодолимому напору.
Далеко впереди генеральской свиты неслась по дорогам весть о том, что губернатор Гянджи самолично едет инспектировать Зангезур, навести там порядок и расправиться с разбойником Гачагом Наби. Клавдия рассчитала очень тонко. Парадный мундир генерала, сопровождающая его знать, отборная военная охрана действовали неотразимо: молва, способная, как эхо в горах, многократно усиливать любое слово или догадку, наделила губернатора огромными полномочиями и возросшим могуществом. Говорили, что государь император, никому не доверяя, решил на генерала возложить ответственность за подавление мятежа, а впоследствии сделать его наместником, предоставив ему неограниченную власть.
На всем протяжении пути в маленьких поселениях, всюду, где была хоть какая-то жизнь, генерала встречали местные помещики, разодетые по этому случаю в праздничную чоху, в , высокие, несмотря на духоту, сапоги. Вперед обычно выходил самый уважаемый бек или хан, перетянутый золотым поясом, держа в руках хлеб и соль по русскому обычаю и халву с шербетом по-мусульманскому, кланялся низко и, сняв островерхие шапки, кланялись угодливо остальные, но генерал кричал сердито есаулу: "Пошел, пошел же, скотина", и кавалькада, обдав пылью встречающих, неслась вперед.
Иногда генерал все же был вынужден останавливаться, его вели к пышному столу, накрытому где-нибудь у раскидистой чинары, но губернатор, обладавший всегда незаурядным аппетитом, кисло ковырялся в яствах; его мутило от угощений, от лести, от необходимости что-то говорить или хотя бы коротко благодарить за гостеприимство. Сейчас ему нужны были покой и одиночество, но рядом мельтешили лица, бормотали восточные комплименты замасленные жирным пловом губы, и генерал чувствовал, что голова его раскалывается надвое.
Естественно, его молчание и надменный вид окружающие истолковывали на свой лад и наперебой старались уверить русского сановника в своей преданности России, государю императору, его великим подданным, в числе которых и он, могущественный губернатор Гянджи, осчастлививший кавказский край как своим присутствием, так и своей заботой о местных жителях.
Великий государь император, великий сын и наместник бога на земле! Безмерно благодарны ему сердца сынов Кавказа. Это отец и друг кавказских народов, он принес сюда просвещенье, он защитил край от захватчиков, он щедро жалует земли и угодья, генеральские чины, он, благородный из благороднейших, опекает мусульманскую религию, и нет границ нашей любви к нему.
Гачаг Наби? Это исчадие ада, он недостоин жевать прах с сапог государя императора, неблагодарный, разве он представляет собой мусульманскую нацию? Это урод в семье, и по первому приказу они возьмутся за оружие, растопчут бунт и принесут голову бунтовщика на золотом подносе.
- Хорош урод!- не выдержал губернатор.- Он стал вторым наместником Кавказа!
Наместник?! Без роду без племени, жалкий, трусливый сын шакала! Хаджар, "кавказская орлица"? Ее уже при жизни проклял аллах, эту легкомысленную и сладострастную женщину, снявшую чадру и оскорбившую народ. Кара скоро настигнет ее. Пусть высокочтимый генерал-губернатор напишет наместнику и самому императору, что они, местные ханы и беки, служат ему верой и правдой и сделают все, отдадут головы лучших своих сыновей, чтобы потушить огонь бунта, жестоко расправятся с непокорными, обрушат на их голову весь праведный гнев мусульманского народа.
- Довольно,- говорил генерал.- Запрягайте лошадей! ^Во всей этой мешанине угодничества и лести, страха и напускной отваги, интриг и сплетен, грязной политики и эгоизма, один секретарь генерал-губернатора оставался невозмутимым, одинаково насмешливым во всех обстоятельствах. Это объяснялось отчасти характером его службы, но этому двадцатипятилетнему светловолосому человеку с юношеским станом, с раскосыми глазами, слегка обозначенными азиатскими скулами нельзя было отказать в уме, хладнокровии при всей безудержности натуры, способной увлекаться внезапными порывами страсти, капризами сердца.