– Хорошо, передавайте дело прокурорским, – произнес Острожский. – Что у нас там на Втором участке?
– Происшествие на Малой Мещанской, ваше высокоблагородие…
– Докладывай!
– Одиннадцатого октября через незапертую форточку в квартиру господина Кульбаши Алтын-бей Мамзелькуллова ибн Нафтази, проживающего в доме Барышева на Малой Мещанской улице, забрались форточники и похитили разных вещей на сумму пятьдесят четыре рубля восемьдесят пять копеек. В результате разыскных мероприятий удалось выяснить, что кража – дело рук крестьян Мамадышского уезда Вахит-Гарея Заббаровича Абдрахманова и Хисамутдина Мутыгулловича Сиразетдинова. Оба вора нами уже задержаны и дают признательные показания.
– Хорошо, – Острожский даже не взглянул на пристава, погруженный в свои мысли, – оформляйте бумаги и передавайте дело прокурорским.
– Слушаюсь.
– Что еще?
– Еще сегодня ночью на Воскресенской улице квартальным надзирателем Сидором Епифанцевым был задержан вор-рецидивист Алексей Петров по прозвищу Гундос. На дознании выяснилось, что на днях он совершил кражу разных вещей в типографии братьев Каримовых на Фуксовской улице. Петров-Гундос препровожден в арестный дом, где будет дожидаться окончания следствия…
«Мелочовка, все мелочовка… – сокрушался про себя исполняющий должность полицеймейстера Острожский. – А ведь громкое разоблачение преступной группы лиц, промышляющих мошенничествами и аферами, могло бы случиться, если бы можно было схватить за руку этого Долгорукова с его шайкой. Ведь последнее их дело с банкротством «Акционерного общества Казанско-Рязанской железной дороги» явно шито белыми нитками. Это же и дураку понятно. И пропажа-похищение двух миллионов рублей, вполне вероятно, их рук дело. Только вот хитрые они, бестии. Ушлые. И прямых улик, доказывающих участие Долгорукова и его группы в похищении двух миллионов рублей, – никаких…»
– …агентами Тумановым и Шиловым был задержан на Толчке крестьянин Алимбек Гениталиуллович Сафаргараев, продававший старьевщикам разные медные части машин. При дознании выяснилось, что Сафаргараев совершил кражу этих деталей на Пороховом заводе…
А ведь кое-что на Всеволода Аркадьевича Долгорукова и его шайку у Острожского все же имелось. Правда, на арестование это не тянуло, да и на задержание тоже, но вот на обращение пристального внимания за ним и установление негласного надзора – а вдруг что и откроется – тянуло вполне. У исполняющего должность полицеймейстера Якова Викентьевича Острожского была даже заведена на Долгорукова и его шайку специальная папка с красными тесемками, означающими особую важность помещенного в ней материала. Но вот как раз особой важности в ней покамест не содержалось. Та-ак, имелись лишь некоторые сведения о старых делах бывших «червонных валетов». Еще судебные выписки о сроках наказания, вынесенных Московским окружным судом в феврале 1877 года.
Имелись в папке и показания господ Долгорукова, Неофитова, Давыдовского и Конюхова – в общем, всех членов этой шайки – по поводу исчезновения двух миллионов российских рублей. Тех самых, взятых в кредит «Акционерным обществом Казанско-Рязанской железной дороги» в Волжско-Камском коммерческом банке и впоследствии «испарившихся». То бишь снятых в этом банке по аккредитиву неким подставным лицом-бенефициаром, исчезнувшим вместе с деньгами в неизвестном направлении.
Еще в папке, в особом конверте, лежали кое-какие заметки, в которых говорилось о личных подозрених и Острожского, и его собственноручно записанные мысли. Касались они некоторых дел, имевших место быть в Казани за последние несколько лет, где фигурировали, правда, косвенно, Всеволод Долгоруков и вся его компания. Оставалось надеяться на оплошность, которую может допустить господин Долгоруков, и тогда колесики закрутятся, откроется новое уголовное дело, пойдут разыскные мероприятия, дознания, обыски – словом, вся правоохранительная машина будет со всей своей мощью работать против мошенников и аферистов. И тогда уж им не избежать суда! И это был бы его, Острожского, несомненный триумф, рапорты в Департамент полиции, орденок в петличку и долгожданное назначение на должность казанского полицеймейстера. А к этому всему – чин статского советника, «его высокородия». От коего до «его превосходительства» всего-то один шажок…
Глава 3
Вклад в четырнадцать миллионов рублей, или Мать честная!
Октябрь 1888 года
«Волжско-Камский коммерческий банк входит в пятерку самых крупных банков Российской империи!» «Если хотите быть богатым и счастливым – храните деньги в Волжско-Камском коммерческом банке! Полная гарантия тайны вкладов! Лучший годовой процент в городе и его окрестностях!» «Как, вы еще не арендовали сейфовую ячейку в нашем банке, чтобы хранить в ней драгоценности вашей дражайшей супруги или любовницы? Спешите, господа! Количество ячеек строго ограничено».
Рекламная тумба возле арки на Петропавловской улице, куда вошел Павел Иванович, минуя кованые решетки балюстрады здания Купеческого банка, была сплошь оклеена подобными объявлениями. Давыдовский вошел в арку и направился к парадному подъезду высокого трехэтажного здания с колоннами. На нем, подновленная после сентябрьских дождей, красовалась вывеска:
ВОЛЖСКО-КАМСКИЙКОММЕРЧЕСКИЙ БАНККАЗАНСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕДавыдовский вошел в фойе банка. Тотчас к нему подскочил прилизанный клерк:
– Добро пожаловать в наш банк! Очень рады, милостивый сударь, что вы осчастливили нас своим посещением, и надеемся, что вы останетесь довольны нашим обслуживанием и…
– Бурундуков у себя? – прервал пафосную речь клерка Павел Иванович.
– Первый помощник управляющего банком? – переспросил клерк.
– Именно.
– У себя-с, – почтительно ответил клерк. – Как о вас прикажете ему доложить?
– Граф Давыдовский, – напустив на себя чрезвычайную важность, ответил Павел Иванович.
– Сию минуту-с.
Клерк робко постучался в дверь первого помощника управляющего банком. Оттуда тотчас раздался внушительный голос:
– Минуту!
Клерк подождал ровно минуту, следя за стрелкой настенных часов, висевших в холле, затем постучал снова.
– Минуту! – снова послышалось из-за двери.
Клерк кротко посмотрел на Давыдовского и неуверенно пожал плечами. Дескать, прошу прощения, конечно, однако вы сами видите: оне заняты, и наше телячье дело – ждать, покудова, мол, оне не соизволят-соблаговолят обратить на нас внимание…
– Ладно, не утруждайте себя, – миролюбиво сказал ему Павел Иванович и прошел к двери кабинета Бурундукова. Стучать он не стал, просто открыл ее и вошел без промедления и малейшей заминки:
– Добрый день, господин Бурундуков!
Первый помощник недовольно вскинул глаза на посетителя, и тотчас его взгляд потеплел:
– Господин Давыдовский! Ваше сиятельство! Как славно, что вы не преминули, нашли время и, так сказать… зашли.
Кажется, Бурундуков был несколько растерян.
– Правда? – недоверчиво спросил «граф».
– Разуме-ется, – протянул Бурундуков и вопросительно посмотрел на Павла Ивановича: – Вы по делу?
– По делу, – утвердительно ответил Давыдовский.
– Я весь внимание.
Павел Иванович не любил тянуть резину. И уж тем более кота за хвост. Поэтому он просто и без обиняков объявил:
– Мне нужно знать сумму вклада господина Ильи Никифоровича Феоктистова в вашем банке.
Бурундуков вскинул голову и удивленно уставился на посетителя: сумму вклада клиента банка? Да еще такого уважаемого клиента! Самого господина Феоктистова! Но банк гарантирует своим клиентам тайну вклада. Об этом – вкладе гражданина – не сможет узнать даже сам губернатор! Естественно, без специального постановления прокурора Судебной палаты Игнатия Платоновича Закревского. Это… это…
– Это невозможно!
– Мне это крайне необходимо…
– Н-нет, это… никак невозможно, – уже не столь уверенно ответил Бурундуков.
– Почему? – спокойно спросил Давыдовский.
– Ну, вы же знаете: тайна вклада и прочее…
– Чушь.
– Что «чушь»? – поднял брови первый помощник управляющего банком. – Тайна вклада? Это, смею вас уверить, вовсе не чушь.
– Не чушь, – согласился Павел Иванович. – Но именно в ваших устах эти слова – чушь.
Вот как надо ставить человеков на место! Жестко. Безапелляционно. Не давая им возможности как-то приготовиться, оправдаться и дать отпор вашему натиску.
Бурундуков моргнул. Потом сдавленно сглотнул.
– Кажется, вы кое-что подзабыли, – придвинулся ближе к первому помощнику управляющего банком Павел Иванович.
– Что именно? – снова моргнул Бурундуков.
– Что вы нам обязаны, – сухо произнес «граф». – Помните про сорок тысяч, которые Ленчик, простите, Леонид Иванович Конюхов, принес вам в конце сентября? На них вы еще купили себе особняк на Грузинской улице. С садом и дворовыми постройками. Разве не так?
Бурундуков моргнул. Потом сдавленно сглотнул.
– Кажется, вы кое-что подзабыли, – придвинулся ближе к первому помощнику управляющего банком Павел Иванович.
– Что именно? – снова моргнул Бурундуков.
– Что вы нам обязаны, – сухо произнес «граф». – Помните про сорок тысяч, которые Ленчик, простите, Леонид Иванович Конюхов, принес вам в конце сентября? На них вы еще купили себе особняк на Грузинской улице. С садом и дворовыми постройками. Разве не так?
Конечно, первый помощник управляющего банком господин Бурундуков помнил об этом. Как же! Это был оговоренный им процент от суммы кредита, который он выдал «Акционерному обществу Казанско-Рязанской железной дороги», одним из директоров которого и был Павел Иванович Давыдовский. Потом Акционерное общество неожиданно обанкротилось, но это была уже не его, Бурундукова, забота. Его заботой было приобрести и обставить особняк на Грузинской так, чтобы было не хуже, чем у соседей по улице. Ведь улица эта была сплошь дворянской…
– Но…
– Что «но»? Как вас понимать? Там не было сада или были плохие дворовые постройки?
– Нужно поднимать бумаги, что может вызвать нежелательный интерес у нашего бухгалтера, – сделал последнюю попытку к сопротивлению Бурундуков.
Но она была пресечена Давыдовским на корню:
– Такие суммы, каковую господин Феоктистов держит в вашем банке, вы наверняка помните наизусть, как «Отче наш». Так что говорите, сударь, не томите… Я жду…
Ничего более не оставалось, как назвать сумму, чтобы этот человек, какового Бурундуков откровенно побаивался, поскорее отвязался от него и ушел. И первый помощник управляющего банком, понизив голос, придушенно произнес:
– Четырнадцать миллионов.
Павел Иванович невольно вскинул брови. Четырнадцать миллионов! Однако…
– Благодарствуйте, – сухо произнес Давыдовский и, не прощаясь, вышел из кабинета. Сию весть надлежало немедленно довести до Севы Долгорукова…
* * *Дама сердца господина мильонщика Феоктистова, отношения с которой он не афишировал и, более того, старался держать в строжайшей тайне, проживала в Собачьем переулке. Местечке тихом, спокойном и от чужих глаз как бы застрахованном. Некогда переулок был скорее тупичком с захудалыми домишками. Выходил он тогда на Рыбнорядскую площадь, в точности на мясные ряды. Торговцы, распродав желающим мясо, без зазрения совести выбрасывали кости и разную гниль прямо в этот тупичок, и собаки, прознав про такую неслыханную щедрость, сбегались сюда со всего города на пиршество. В иные дни их собиралось здесь такое невероятное количество, что зайти в тупичок – даже если у кого из жителей была такая нужда – не представлялось возможным из страха быть покусанным. А вскоре проулок прозвался в народе «собачьим». Через некоторое время прозвание закрепилось, и переулок, уже официально, стал именоваться Собачьим.
В переулке на день сегодняшний имелось несколько усадеб с одноэтажными, редко – двухэтажными домами и прилегающими к ним немалыми по размеру садами, причем дома стояли в глубине усадеб, и фасады их не выходили на улицу. Так что пройти к такому дому и выйти из него незамеченным было довольно просто. Кроме того, дома усадеб стояли саженях в пятнадцати друг от друга, и ежели даже любопытствующий сосед захочет углядеть, кто это ходит к его соседке, то ему надлежит занять позицию с самого утра и удерживать ее до глубокого вечера. А кому это надобно – терять уйму драгоценного времени столь попусту и столь неумно?
Звали даму сердца господина мильонщика Наталия Георгиевна. Поселилась она в Собачьем переулке не столь давно, жила тихо и смирно и считалась соседями вдовицей, поскольку ни мужа, ни детей у нее не имелось. Наталия Георгиевна держала прислугу, тоже молчаливую незаметную женщину, которая, как выяснил Африканыч у местного дворника, приходила к ней по будним дням.
«Стало быть, господин мильонщик приходит к Наталии Георгиевне по воскресеньям», – справедливо решил Неофитов и подумал засесть в секрет. Засаду он устроил в саду усадьбы Наталии Георгиевны, пробравшись в нее в ночь с субботы на воскресенье, благо, сторожевого пса хозяйка усадьбы не держала, а штакетник (всего-то по пояс!) для Африканыча препятствием никогда не служил.
В зарослях сада, куда давно не ступала нога садовника, он оборудовал себе лежбище, устлав его мягкими ветками и старым полушубком, сам, памятуя о прохладных ночах, оделся потеплее и запасся едой и терпением.
Утро воскресного дня он встретил продрогшим до костей. Хотя ночь и не была холодной: октябрь в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году стоял теплый, деревья еще не сбросили листву, а под ногами зеленела трава, не собирающаяся покуда сохнуть и желтеть. Однако осень к мечтальности не располагает, к тому же лежание на свежем воздухе без движения совершенно не греет и приводит, как правило, к прозябанию телесных членов.
Дабы согреться, Африканыч поднялся со своего лежбища и стал приплясывать, охватывая себя крест-накрест руками. Через несколько минут стало немного теплее. В желании закрепить успех, а ничто так не греет тело и душу, как водочка или хороший обед, Самсон Африканыч решил подкрепиться. Он достал принесенную с собой котомочку, аккуратно расстелил на примятом полушубке нечто вроде скатерочки и стал выкладывать на нее свои припасы: немалый кусок отварной телятины, копченую грудинку с ребрышком, пироги с капустой и грибами, баночку гусиной печенки и круглую баночку с севрюжьей икоркой. Вслед за этим он достал из котомки полуштофную металлическую бутыль с завинчивающейся пробкой (ночью он два раза прикладывался к ней, с тем чтобы чувствовать себя бодрее) и бултыхнул ее. Всплеск показал, что жидкости там еще более половины. И последнее, что он вынул из своей котомки, был стеклянный овальный контейнер с двойными стенками величиной с ладонь, плотно закупоренный пробкой, поверх которой на корпус сосуда был навинчен стаканчик, служивший одновременно его крышкой. Неофитов свинтил стаканчик, открыл пробку, и из контейнера повалил пар.
Африканыч втянул носом ароматный запах кофею и тихо произнес:
– Ах, сволочи!
Скорее всего, это определение относилось к немцам-физикам, придумавшим такой контейнер, нежели к Севе Долгорукову и Огонь-Догановскому, поручившим ему следить за Наталией Георгиевной и тем самым заставившим мерзнуть в ее саду. Потому как сволочами он не назвал бы их, даже представ пред Страшным судом. Правда, контейнер с двумя стеклянными стенками и вакуумом между ними являлся сосудом техническим и предназначался для хранения жидкого кислорода. Но умные граждане, к которым, несомненно, относился и Самсон Африканыч, уже приспособились употреблять его в качестве резервуара, способного сохранять температуру помещенной в него жидкости, и называли его вакуумной фляжкой…
Африканыч налил в стаканчик кофей и со смаком глотнул. Потом еще и еще. На его лице растеклась блаженная улыбка. А потом… Потом началось пиршество. Засада засадой, но Африканыч не должен оставаться голодным ни при каких обстоятельствах…
Неофитов любил вкусно и плотно покушать. Поэтому он успокоился только тогда, когда от отварной телятины не осталось даже воспоминания, пироги с капустой и грибами тоже приказали долго жить, банки с гусиной печенкой и севрюжьей икрой опустели, а от копченой грудинки осталось только ребрышко, чистое и белое, как только что выпавший снег.
Вот когда по-настоящему стало тепло. Африканыч запил свой «завтрак» кофеем из вакуумной фляжки (кофей и по сию пору оставался горячим) и тут услышал стук копыт. В воскресное утро, когда в городе пустынно, топот конских копыт о мостовую доносится особенно громко. Скажем, едет экипаж по Большой Красной, а слышно аж в Мокрой слободе. Или, к примеру, въезжает в город со стороны Сибирской заставы крестьянская телега, так громыхание ее колес по мостовой можно услыхать и на Купеческом бульваре, что возле Крепости…
Заслышав подъехавший экипаж, Африканыч занял смотровую позицию и весь обратился во слух и зрение. Из его секрета хорошо просматривался дом Наталии Георгиевны и высокое парадное крыльцо. Стук копыт стих, скрипнула калитка, и через несколько мгновений на крыльцо дома ступил степенный господин с большой окладистой бородой а-ля великий князь Михаил Николаевич. Только у ныне здравствующего Его Императорского Высочества, Председателя Государственного Совета Российской империи имелась такая роскошная борода. Ну, и еще у казанского мильонщика Ильи Никифоровича Феоктистова.
Как только сей господин ступил на крыльцо, двери дома наполовину открылись, и господин Феоктистов прошел в образовавшийся проем как к себе домой.
«Не ошибся Ленчик, – подумал про себя Самсон Африканыч. – Захаживает наш фигурант к хозяйке особнячка. Не без того…»
Выждав минут сорок, Неофитов решил перенести свою позицию ближе к дому. Короткими перебежками, пригибаясь и стараясь быть незамеченным, Африканыч подобрался к дому и заглянул в ближайшее оконце. Но это оказалась гостиная.