Как-то в один прекрасный день Илюша собрал всех своих феоктистовских крестьян.
– Робята! – начал он свою проникновенную речь. – Други мои и опора моя! Хочу вам сообщить невеселую весть. Бременем лежит она на душе моей, однако, как помещик и гражданин, как просто человек, несущий за вас государственную и отеческую ответственность, ребятушки вы мои, не могу и не имею права о ней молчать…
– А что за весть-то, барин? – раздался голос из мужицких рядов. – Ты сказывай, мы тебя в обиду не дадим!
– Благодарствуйте, други мои! – со слезой в голосе промолвил Илья. Было видно, что слова даются ему с немалым трудом (вернее, хитрый юноша сделал все, чтобы у мужиков создалось подобное впечатление). – Нелегко мне это вам говорить, ребятушки, но надо… Недоимки, братцы. Недоимки в государеву казну…
– Знаем, барин, – снова раздался голос из мужицких рядов. – Чай, не в первый раз, отдадим! Ничо, справимся! Дай токмо времени чуток.
– В том я ничуть не сомневаюсь, други мои, – ответствовал Илья. – Но с меня требуют немедленного их погашения. Времени уже нет… Вы видели, что ко мне приезжал исправник?
– Да, видели, – ответили мужики.
– Так вот, он грозился, что ежели вы не отдадите долги немедля, он приедет в следующий раз выбивать их из вас батогами и плетьми, – продолжал свою речь Илья. – А я как человек и христианин не могу допустить со своими другами и братьями подобного бесчинства.
– Спаси тя бог, барин, за такие слова! – ответствовали мужики, входившие в слезу от ласковых слов барчука.
– Конечно, я бы мог поступить, как поступают иные помещики: отобрать у вас последнее в счет погашения недоимок. Но я никогда, слышите, никогда не стану творить подобного со своими любезными, – сказал Илья и посмотрел на мужиков глазами, полными слез. – Я уплачу ваши долги из собственных, личных средств.
– Слава барину! – полетели вверх крестьянские колпаки и малахаи. – Слава Илье Никифоровичу, кормильцу нашему!
– Благодарствуйте, други мои, – как можно растроганней промолвил Илья. – Однако и вы, братцы, должны помочь мне…
– Об чем разговор, барин! – послышались возгласы мужиков из рядов. – Поможем, не сумлевайся. Сказывай, чего надоть-то!
– Благодарствуйте други, благодарствуйте, – уже с просохшими глазами произнес Илья. – Надобно вот что, – деловито произнес он, – поработать бы малость сверх барщины еще два дня в неделю.
Сход замолк. И в наступившем молчании деревенский старшина со своим приспешником, которым Илья до схода налил по стакану ерофеича и обещал еще, громко произнесли:
– Ну, коль надоть, стало быть – надоть. Уважим тебя, барин. Раз и ты нас уважил…
«Поработать малость» превратилось скоро в прочно установленный порядок. Стариков же и малых детей, которые не могли отбывать барщину, но кушать все же хотели, Илюша послал в град Свияжский христарадничать на церковных папертях (благо, их там, граде монастырском и храмовом, было предостаточно), чтобы, стало быть, сами себя они кормили. А еще Илюша создал хитроумный почин: якобы за проявленное усердие и труды он стал «даровать» немощным и старым свободу, иначе выдавал им «вольные», тем самым освобождаясь от обязанности их содержать, поскольку сами себя содержать они уже не могли.
– Это долг каждого признательного помещика – вознаградить своих крестьян за их усердие и труды дарованием на старости лет свободы… – сказывал Илья Никифорович всем и каждому и, кажется, прослыл даже среди местных дворян завзятым либералом.
Такой почин был принят еще некоторыми свияжскими помещиками, в результате чего в уезде расплодилось столь огромное количество бездомных и нищих, что вызвало тревогу среди властей. Прокурорские и судейские закопались в законодательные бумаги, и вскорости был найден какой-то старый государев указ, запрещающий отпускать на волю людей, не имеющих возможности самим себя содержать. Дача вольных беспомощным и убогим была запрещена генерал-губернаторским указом, но Илюша от таковых уже успел освободиться, а закон в России обратной силы не имеет и начинает свое счисление с даты его обнародования. Далее приступил Илюша Феоктистов к коммерческим операциям – стал приторговывать хлебом. Расчет у него был прост: на пшеничку и рожь было установлено две цены – сходная и дворянская. То есть у крестьян покупали хлеб по одной цене, а у дворян – по другой. И «дворянская» цена хлеба была несравненно выше. Так Илья Никифорович стал скупать хлебушек у крестьян по сходной цене, а продавать – по цене дворянской. И брали! Да и как не брать, коли, в отличие от чего прочего, хлебушек нужен всегда. То бишь каженный день.
Как-то заехал в Феоктистовку один купчина, торговавший хлебом в уезде не первый год.
– Хорош у тебя хлебушек, – похвалил купец, оглядев закрома Ильи Никифоровича.
– Хорош, – легко согласился Илья. – Купить хочешь, Емельян Федорович?
– Не прочь, – ответил купец. – А какую хошь за него цену?
Феоктистов назвал дворянскую.
– Дорогонько будет, – буркнул купчина и засобирался домой. – Мыслю, не сторгуемся.
– Как знаешь, – усмехнулся Илья.
Выждав недели с три, он написал купцу записку следующего содержания:
Отец родной и благодетель мой,
Емельян Федорович!
Вот ты не ведаешь, а я после твоего отъезду корил себя нещадно в том, что не уважил тебя. Но мало ли глупостей совершаем мы по младости лет и за неимением надлежащего опыта? Так что не держи на меня зла да лучше сговорись с приказчиком моим о цене на хлебушек, как тебе на то твоя совесть подскажет. Верю, что не обманешь меня да и сам в убытке себя не оставишь, отец родной.
С тем и остаюсь и полагаюсь всецело на тебя, почтеннейший Емельян Федорович, сын дворянский Илейка Никифоров Феоктистов.
С этой запиской Феоктистов заслал к купчине своего приказчика, приказав на словах получить с купца задаток за всю партию хлеба, что тот у него смотрел. Приказчик вернулся через неделю и привез задаток в семнадцать тысяч рублей. Вместе с задатком имелось письменное заверение купчины, что остатние деньги будут незамедлительно отправлены по поставке хлебного товару. Но хлебушек Илюша отправлять не стал, рассудив хитро, но здраво, что хлебушек оный можно продать кому другому на следующий год.
Когда срок поставки вышел, приехал в Феоктистовку «отец родной и благодетель Емельян Федорович», купец второй гильдии, награжденный серебряной нагрудной медалью за какой-то там срок пребывания в купецкой гильдии, и спросил: в чем, дескать, дело?
– И пошто ты, Илья Никифорович, хлебушек мой не отгружаешь, задаток получив?
– Какой задаток? – искренне удивился Илюша.
– Такой, коий приказчик твой тебе от меня привез! – заявил не без язвы Емельян Федорович.
– Вот те раз! – с негодованием воскликнул Феоктистов. – Да ты же сам приказчика моего отослал без всякого ответу, обидел, можно сказать, его, а стало быть, и меня ни за што ни про што. Да к тому же оставил меня без прибылей, что у людей деловых означает убыток. А теперь, – Илья гневно сверкнул очами, – приезжаешь ко мне с претензиями какими-то надуманными? Нехорошо так поступать, Емельян Федорович, – покачал головой Илюша, – не по-товарищески ты как-то поступаешь и не по-христиански…
Купчина аж дар речи, кажется, потерял. Потом как выкатил свои зенки, да как заорал так, что все деревенские собаки лаем изошлись:
– Как это, без ответу? Как «обидел»? Как это – не по-людски? Ты что, сдурел?! И где мой задаток?!
– Никакого задатку вашего я не получал, что-то вы путаете, – сухим тоном ответил на вопли купчины Илюша Феоктистов.
– Не получал?! – тяжело дыша от гнева, вскипел Емельян Федорович. – А ну, веди сюда твово приказчика!
Привели бедного приказчика, белого, словно первоснег. Тот поначалу ничего не понимал, а потом стал божиться и клясться, что, мол, деньги от купца были, и все, до единой полушечки, отданы-де барину Илье Никифоровичу…
– Врешь, каналья! – вскричал в праведном гневе Илья Феоктистов и приложил приказчика кулаком прямо в ухо, да так, что тот даже покатился по земле. – А ну сказывай, мерзавец, куда подевал деньги!
И потянулись затем суды да дознания на долгие месяцы. Илюша благородно негодовал и всякий раз отвечал одно и то же: никаких денег от купца Емельяна Федоровича, сына Щеколдина, он не получал. А еже он на этом настаивает, так пусть предоставит расписку о получении денег. А кто из них говорит неправду, его приказчик или купец – судить не ему, для этого существуют специальные организации, зовущиеся судами.
* * *Черт его знает, откуда берутся такие люди, которые врут без зазрения совести, нагло смотря в глаза облапошенного ими собеседника, да притом еще негодуя. Вроде росли, как все, воспитывались, как все, а вот, поди ж ты, каковыми уродились! Такие были всегда и во все времена. И дело не в том, что с таким характером им живется лучше, нежели остальным, а в том, что за злостный навет им ничего не бывает, окромя материальной выгоды.
А где наказание? Где осуждение общественности? Ничего этого нет и в помине, а божьего суда они не боятся. Потому что не верят в него. А коли не верят, то такой суд может и не состояться, а с ним и божеское наказание… И, главное, молчит совесть. Их не коробит от содеянного, не мучает раскаяние. Вместо совести у них кошель с деньгами.
Но ведь что-то должно же быть?!
* * *Это дело слушалось долго. Кажется, и суд был в затруднении определить, кто виновен, а кто пострадавший. Все решила записка, написанная Илюшей купцу. Ибо в ней ясно было прописано, что Илья Никифорович Феоктистов «всецело полагается на совесть и опытность» купца Емельяна Федоровича Щеколдина. И суд вынес решение: если и произошли какие-то убытки, то отнести их следует на счет купца Щеколдина. Словам приказчика, все время твердившего, что он отдал «все деньги до последней полушечки» барину, не поверили, потому как был он человеком крепостным, коих непозволительно было приводить к присяге на суде, а без принесения присяги – какая тебе вера? Купец Щеколдин обратно тысячи свои не вернул, более того, заплатил как проигравшая сторона все судебные издержки, объявил себя банкротом и был посажен в долговую тюрьму, ибо во времена государя-императора Николая Павловича неотдавание долгов каралось долговою ямою, то бишь тюремным сидением. Это уж потом, при императоре Александре Освободителе и его реформах, банкротствующим дали некоторую слабину, и их более жалели, нежели карали. А тогда с этим было строго. Приказчика же, плачущего навзрыд, суд определил сослать на поселение в сибирские края. Так ковались первые денежки Ильей Никифоровичем. Человеком без совести.
Сказывали еще, что в Казани он до исподнего обыграл в штос председателя судебной палаты, действительного статского советника Степана Николаевича Переверзева, который, потеряв сто восемьдесят тысяч капиталу, дом и личный выезд и оставив тем самым жену и детей нищими, застрелился из дуэльного револьвера марки «кухенрейтер», послав пулю прямо себе в сердце. На эти денежки Феоктистов приобрел в собственное владение выпасы и рыбные ловли на реке Свияге, а также перекупил у его владельцев мыловаренный завод, единственный в Свияжске. После чего в карты играть перестал совершенно, резонно порешив, что их миссия полностью исполнена. А затем сделался и скотопромышленником, начав с того, что приобрел за смешную цену табун лошадей в тридцать голов, пропавший накануне у коннозаводчика Билялетдина Гатауллина. Многие феоктистовские мужики знали, что табун ворованный, однако предпочитали помалкивать. Приезжал исправник, спрашивал их, не видели ли они приблудных лошадок?
– Не-е, не видели, – отвечали полицианту мужики и смотрели на него ясными глазами.
– Ну, коли увидите, сообщите, – говорил им исправник, удаляясь.
– Не сумлевайтесь, барин, сообщим, – охотно отвечали мужики, ухмыляясь себе под нос.
Знал, что табун ворованный, и Илья Никифорович. Посему и держал его на своем конном дворе без выпасу. А когда о пропавшем табуне подзабыли, продал его самарскому скотопромышленнику за «дворянскую» цену.
– …А уж когда крестьянам волю дали да реформы начались, то Илюша наш развернулся вовсю, – горестно покачал головой старик Зыбин. – Все государевы указы как будто под него писаны были. Таких, как он, много опосля расплодилось. Но он – особый фрукт! – Старик вздохнул. – Так-то вот денежки-то зарабатываются, сударь вы мой, – закончил после недолгого молчания свой рассказ летописец-краевед и посмотрел на Африканыча выцветшими от старости глазами. Возможно, некогда они были голубыми. Или карими. Поди сейчас разбери…
– Что ж, благодарствуй, отец, – кивнул Самсон Африканыч. – Интересную повесть ты мне рассказал. Полезную и весьма поучительную. А помирать ты еще не собрался, дед?
– Чего ты, мил человек, говоришь?
– Помирать, говорю, ты еще не собрался? – громче повторил Африканыч.
– А ты что, торопишь меня, что ли? – нахмурился старик. – Неужто надоел своим рассказом?
– Напротив, очень хочу, чтобы ты еще немного пожил, – искренне ответил Самсон Африканыч.
– А что так? – поинтересовался летописец-краевед.
– Понадобиться можешь, – ответил Неофитов. – Когда мы твоего Илюшу Никифоровича на чистую воду выводить будем.
– Вот это правильно, сударь вы мой, – заулыбался старик. – Вот это верно! Давно пора таких срамных к ногтю! А что касательно до смерти, то пару годков, чай, я еще проживу, – добавил он. – Не сомневайся!
– Вот и славно, сударь вы мой, – поднялся и стал прощаться с летописцем-краеведом Африканыч.
Того, что он услышал от старика, вполне хватало, чтобы прижать мильонщика Феоктистова, ежели он вдруг заартачится, потеряв деньги, и попытается задействовать свои связи в Санкт-Петербурге.
Не грешок, а грех был найден!
Глава 6
Всезнающее «Всевидящее око», или А был ли клад?
17 октября 1888 года
Поручение Острожского собрать компроментаж на Долгорукова было сродни поручению царя стрелку Андрею из русской сказки про стрелка, Марью-царевну, кота Баюна и Бабу-Ягу: поди туда, незнамо куда, и принеси то, незнамо что. Однако приказ начальника – закон для подчиненного. И помощник полицеймейстера Розенштейн пошел туда, незнамо куда. Иначе сказать, принялся усердно копать!
Начал он с газет. Московский период жизни Всеволода Аркадьевича Долгорукова его не интересовал. В конце концов, тот отсидел три с половиной года в Бутырках за свои аферы и махинации. Интересовал помощника полицеймейстера только казанский период жизни Всеволода Аркадьевича. А когда приехал Долгоруков в Казань? Именно: в июле тысяча восемьсот восьмидесятого года. Стало быть, надлежит посмотреть все казанские газеты за период с июля восьмидесятого года по октябрь восемьдесят восьмого. Каково это – пролистать с десяток пудов газет! Но трудности и объем работы Николая Людвиговича никогда не пугали. Он собрал газеты за восемь с лишним лет и засел у себя в кабинете.
Первая заинтересовавшая его информация, что он нашел в «Казанском биржевом листке», называлась «Почем в Казани дома»? Эту статью, написанную в духе фельетона, Розенштейн прочитал дважды и скорее полицейским чутьем, нежели по самому содержанию текста, определил, что тут утаена крупная афера, к которой, возможно, имеет касательство Всеволод Аркадьевич Долгоруков. Ведь «некий приезжий господин», неоднократно упоминаемый в статье, вполне мог им статься…
ПОЧЕМ В КАЗАНИ ДОМА?Как стало известно на днях пишущему эти строки, старый каменный дом, что на Покровской улице, принадлежавший еще неделю назад г. отставному поручику Лазаревскому и приобретенный по купчей неким приезжим господином, вновь продан. Спрашивается, что такого проделал с указанным домом за несколько дней приезжий господин, то бишь его новый владелец, ежели приобрел он его за тринадцать тысяч рублей, а продал за восемьдесят тысяч? И если столь стремительно растет стоимость домов в Казани, то сколько, к примеру, будет стоить такой дом через месяц, полгода, год? Остается только поздравить приезжего господина со столь удачной коммерческой операцией, принесшей ему в несколько дней чистую выгоду в шестьдесят семь тысяч рублей. Ежели все приезжие господа, «держащие нос по ветру» в смысле коммерческих сделок, будут так стремительно обогащаться, то что останется нам, коренным жителям Казани?
Всевидящее окоВ одном из декабрьских номеров «Биржевого листка» того же года, рядом с рождественским рассказом, Розенштейн обнаружил под рубрикой «Вместо фельетона» еще один едкий и иронический материал, еще более заинтересовавший его и вновь подписанный псевдонимом «Всевидящее око». Назывался он «Редкая афера»…
РЕДКАЯ АФЕРА, или ПО СТОПАМ «ЧЕРВОННЫХ ВАЛЕТОВ»Афера в духе Соньки Золотой Ручки, корнета Савина или «Червонных валетов» произошла на днях в нашем городе. Что ж, до провинции все новые начинания, как добрые, так и худые, доходят много позже, нежели до столиц. Теперь же и губернская Казань может похвастать, что не лыком шита и что наконец докатилась и до нее так называемая волна цивилизации, – в городе появились свои мошенники, не уступающие в остроумии членам небезызвестного московского клуба «Червонные валеты». Возможно также, что в разработке аферы, о которой ниже пойдет речь, принимал участие один из действительных членов клуба «Червонные валеты», некто господин D., отбывший вмененный ему судом тюремный срок и не столь давно поселившийся в одной из гостиниц нашего города. Это лишь предположение, разрешение какого не входит в компетенцию нашей газеты, но является прямой обязанностью органов благочиния и правопорядка, то бишь полиции.
Итак. Жил себе поживал некто господин N. Занимался кое-какой торговлишкой, имел сносный достаток, какового не имеют полные профессора Императорского университета, и собирался даже завести собственный выезд. И вот однажды, «в студеную зимнюю пору», которыми славен месяц декабрь, посетили его заведение двое мужичков, кои вышли не из лесу, а приехали, по их словам, из деревни Елдыриной на заработки. К слову сказать, ваш покорный слуга, написавший эти строки, взял под честное слово в Императорской публичной библиотеке полный каталог населенных пунктов Казанской губернии, включая выселки и починки в три двора, однако селения с таковым, прямо-таки фривольным, названием не обнаружил. Но это так, к слову. Так вот, обогревшись и попив чаю, мужички обратились к господину N. с вопросом: что сие такое? И показали ему заляпанный строительным раствором старый полуимпериал.