Подсвиров Иван Григорьевич
Погоня за дождем
Иван Григорьевич Подсвиров
ПОГОНЯ ЗА ДОЖДЕМ
Повесть-дневник
I
ЛЕСНАЯ ДАЧА
15 мая 197... года
На пасеке я с неделю, а мои холсты по-прежнему нетронуты, мой завернутый в мешковину мольберт валяется в углу будки рядом с хламом, с ящиком для вощины, с голубыми рамоносами и плоской крышей улья-лежака, на которой я устраиваю себе постель. Что делать, к этюдам меня не тянет. Сейчас все равно ничего не выйдет, лучше уж не портить краски.
...А природа здесь великолепная - сущий земной рай!
Наши ульи рассыпались на лесной просеке. Наполненная светом и прямая как стрела, она одним концом убегает в степь, другим - упирается в яблоневый сад. Допоздна свистят, заливаются в кустах соловьи и смолкают ненадолго, как бы набираются голоса и вдохновения, чтобы опять, на ранней зорьке начать слитную, взволнованную песню; изредка из глубины молодого леса доносится таинственный голос кукушки.
Ехал я сюда на автобусе; в степи белели станицы и хутора, нескончаемо тянулись вдоль дороги абрикосовые посадки, в мареве выступали зеленые оазисы ухоженных полей, и кое-где над ними в свете вечернего солнца стояли радуги: были сухие, знойные дни, землю поливали. Привычный глазу пейзаж степного Ставрополья... Я ехал, смотрел в запыленные окна, и мне было грустно. Грустно оттого, что накануне, за несколько дней до отъезда из Орла, у меня вышла перепалка с женою, вспыхнувшая, как обычно, из-за хронического отсутствия денег. Кто не знает подобных сцен, и сдержанно-колких, холодно-учтивых, и бурных, со взаимными оскорблениями, даже со слезами, - кто не притерпелся к ним! Но эта последняя тронула меня до глубины души. Жена сурово и, впрочем, не без оснований упрекала меня в непрактичности, в неумении жить, то есть прилично зарабатывать, как это делают художники, по способностям ничуть не выше меня, напротив - гораздо ниже, и, следовательно, на ее взгляд, не имеющие права требовать больше того, что им отпущено талантами. Однако они требуют и берут, а я... я даже не стремлюсь пользоваться своим, и она вынуждена перебиваться с копейки на копейку, отказывать себе в ажурных чулках, в туфлях на платформе - словом, в таких мелочах, о которых недостойно, стыдно говорить вслух в интеллигентном обществе. Женская логика всегда поразительна, но весь ужас моего положения состоял в том, что, активно защищаясь, я чувствовал собственную уязвимость, чувствовал вину перед нею. Да, пожалуй, она права. Что я за муж, глава семьи, который не умеет удовлетворить ничтожных прихотей жены.
И притом она довольно-таки видная: я не раз ловил взгляды мужчин, обращенные на нее... Она может нравиться и наделена обостренным чувством достоинства; значит, дело тут не в одних туфлях на платформе: жене художника, преподавателю факультета иностранных языков неудобно появляться в чем попало перед студентами.
- Не находишь ли, дорогой, что в наше время не иметь денег - слишком большая роскошь, - говорила мне Надя с язвительной, нервической улыбкой. Ты не вправе на меня обижаться: я долго терпела. Больше у меня нет сил, мое терпение лопнуло, - голос ее осекся, в подведенных синей тушью глазах показались слезы. Она овладела собою и, не глядя на меня, продолжала: Пойми: я устала, измучилась., не сплю ночами. А ты живешь как во сне, в каком-то придуманном мире. Ничем не жертвуешь, не берешь заказов. Очнись! Так нельзя.
Ведь должно это когда-нибудь кончиться!
- Прикажешь оформлять детские сады? Хочешь, чтобы я халтурил, рисовал зайчиков и попугаев на стенах?
- Нет, я хочу, чтобы ты был художником и зарабатывал деньги, - с расстановкой сказала Надя.
- У тебя лишь одно на уме: деньги, деньги и деньги!
- Неправда! - вспылила Надя, и глаза ее опять повлажнели, налились слезами. - Ты не можешь упрекнуть меня в мещанстве... в меркантильности. Но всему есть предел. Я больше не могу, - поникнув, слабо пожаловалась она, и это сильнее крика подействовало на меня.
Не знаю, как кто, а я теряюсь при виде женских слез.
Я готов признать за собою любую вину, чтобы только их не было. Я принялся уверять Надю, что деньги у нас непременно появятся, и не позднее как в этом году. Я понял ошибку и еду на пасеку помогать ее отцу; при хорошем взятке мы накачаем тонну меда, выручку поделим поровну - уже договорились в письмах. Тогда я спокойно напишу задуманную мною картину, а она - прилично оденется, навсегда простится с заботами о завтрашнем дне.
Я говорил с жаром, с напором; щеки мои горели, голос прерывался и звенел. Надя же, к моему огорчению, холодно выслушала меня и сказала:
- Прожекты! Вы с папой неисправимые идеалисты.
Продолжать спор было неразумно, я умолк... Но теперь, в заповедной лесной тиши, под мерный гуд пчел, иногда встает передо мною вся эта сцена, и я невольно, с внутренней тревогою задаю себе один и тот же вопрос:
"А что, если мы не возьмем меду и Надя окажется права?"
...Смеркалось. Автобус, наполовину опустевший, довез меня до Лесной Дачи - конечного пункта моего путешествия,- Лесная Дача - укромный рабочий поселок в Ипатовском районе, тихий и аккуратный, с белыми типовыми домами, с окрашенными в синий цвет водопроводными колонками на перекрестках. Он возник недавно, как и десятки его собратьев, составивших конкуренцию мелким, дряхлым, в окружении старых акаций казачьим хуторам. После долгих раздумий, не без горького сожаления покидает обжитые дворы и отовсюду тянется к свету, к "городским" удобствам степной народ, в большинстве своем молодой, бойкий и мастеровитый. Но могил нет у этих поселков: хоронят покойников на старых местах, на земле прадедов... В центре стеклянной витриной светился продовольственный магазин, возле него распахивались и закрывались двери почты, ржаво поскрипывая петлями, аза штакетною оградой врассыпную пестрели красные, белые и ярко-алые, с дымчатой чернью, розы; дальше виднелась контора совхоза, с фанерными щитами и доскою показателей у входа. Поселок был окружен лесом, виноградниками и садами. С минуту я стоял у автобусной остановки, прикидывая, куда мне направиться, затем наугад пошел плохо наезженной в пыльной траве дорогой, которая вела в лес.
Сумерки между тем синели, сгущались, последние отблески заката гасли на листьях. Небо в вышине темнело и затягивалось тучами, дорога едва серела среди кустов.
Слева от меня был сад, справа - лес, густой, как-то мгновенно помрачневший. Побеленные стволы яблонь выступали из сумрака и служили мне ориентиром; иногда я сбивался, терял под ногами колею и забредал в траву. Так я шел с час или два, неся рюкзак за плечами и мольберт под мышкой, пока исподволь не вкралось сомнение: туда ли я иду? Может, надо свернуть и углубиться в лес? Не прошел ли я мимо? Я стал озираться вокруг, прислушиваться к лесным шорохам. Тьма. Поднялся ветер, прошелестел, глубоким вздохом прошелся по верхушкам. В лицо повеяло свежестью, сорвалась и упала мне на щеку капля дождя, следом другие капли вразброд застучали по листьям. Смелее заколобродил, загудел ветер и разогнал набежавшую было дождевую тучу. Звезды пробились сквозь мрак и послали на землю мерцающий, безучастно-отдаленный свет.
Идти дальше или повернуть назад? Мне стало не по себе от вершинного гула ветра, треска сучьев и этой неизвестности. Я не раз замечал, что в незнакомых местах ночью, в кромешной тьме, помимо воли подступают ко мне первобытные страхи. Незаметно, будто крадучись, подступают и начинают бередить, волновать воображение. Порыв ветра вдруг обернется вздохом затаившегося лешего, свист ночной птицы - зовом какого-то голоса. Стоишь и не смеешь шевельнуться под действием чего-то необъяснимого, жуткого и вместе с тем отчаянно влекущего к себе. Не сказываются ли в нас инстинкты предков?
Я всегда боюсь заблудиться. Хуже нет блуждать наугад в потемках, протягивать руки и вслепую тыкаться туда и сюда в надежде на счастливый случай, на простое везенье... Мысленно я ругал тестя, не догадавшегося сообщить в письме точного расположения пасеки, и уже подумывал пуститься в обратный путь и заночевать в Лесной Даче, как вдруг пролился и засиял впереди огонек. Я обрадовался ему, точно живому доброму существу, и скоро набрел на пасеку.
Навстречу мне выбежала рыжая собака, напустилась и злобно залаяла, на нее прикрикнули, она отошла с недовольным рычанием и легла под кустом, не спуская с меня пронзительных, настороженно-злых глаз.
- Федорович здесь? - крикнул я обернувшимся ко мне людям - женщине и двум мужчинам. Они сидели за походным столом. Над ними висела электрическая лампочка, спущенная на шнуре с ветки белой акации.
Шнур тянулся от "Жигулей" охристого цвета, которые стояли между двумя будками; третья будка горбилась поодаль, у кустов; возле нее с распахнутой дверцей "Волга".
- Тут он, - сказала женщина. - Подхбдьте к нам.
Чип! - замахнулась она кулаком на все еще рычавшую собаку. - Подхбдьте, она не укусит.
Пасека занимала всю опушку; ульи были расставлены шахматным порядком, летками на восток.
Женщина, одетая, как старуха, - в фуфайку и широкую юбку, в войлочных тапочках, сухопарая и темнолицая, обежала, ощупала меня ухватистым взглядом мелковатых глаз и поинтересовалась вкрадчивым, но и не совсем отпугивающим голосом:
- На что вам понадобился Федорович?
- А где он? - не отвечая на ее вопрос, спросил я.
- Вот я! - после некоторого замешательства с недоумением отозвался плотный, здоровый на вид мужчина в коричневой фуражке и в серых просторных брюках. - А ты, извини, кто будешь? - приподнялся он изза стола, когда я подошел ближе.
Я назвался.
- Эх-хе-хе... ошибся адресом! - Совершенно лысый, с отекшим лицом мужчина захихикал, сожмурился и облизнул толстые губы. - Не на ту пасеку попал.
В трех соснах заблудился.
Женщина, убирая со стола посуду, осведомилась:
- Вы к какому Федоровичу шли?
- К Илье Федоровичу Звонареву. Он тоже пасечник.
- А я Филипп Федорович! - объявил плотный мужчина. Он приблизился и фамильярно толкнул меня в бок. - Будем знакомы. Тут нашего брата видимо-невидимо! Кругом пасеки. Со всех краев понаперлись - не продохнешь. Ей-богу! - По тону его и манере говорить, широко разводя руками и свысока посматривая на собеседника, угадывался глава этой стоянки, авторитет непрекословный. Лысый за каждым его словом тряс головой и подхихикивал.
- Народишко нонче ушлый... падкий на мед! Как зверь, чует акацию.
Наверное, он был под хмельком. Филипп Федорович властным взором подавил смешок своего компаньона и выпрямился, оказавшись чуть ли не на голову выше меня ростом.
- Кто ж тебя направил сюда? Чья дурная башка?..
Случайным людям не годится верить, - упреждая ответ, молвил Филипп Федорович. - Обязательно обдурят. Так же, Егор Степаныч? - спросил он, очевидно, для потехи, чтобы лишний раз выказать свое превосходство над ним.
- Так... а то ж как! - с готовностью закивал лысый. - Нарочно обштопают и заикнуться не дадут. К чертям отправят!
- Тут, вишь ты, бывает, и себе не веришь, - пояснил Филипп Федорович. Да, бывает, - подумав, подтвердил он серьезно и, натягивая на загорелый лоб фуражку, зашагал к дороге. Шел он переваливаясь, небрежно засунув руки в карманы брюк.
Выйдя, полюбовался сбоку на ульи, взглянул на небо: в редких просветах вздрагивали звезды.
- Жалко! Ветер украл у нас дождик. Хмарит, хмарит, а наземь не хлынет. Дождик позарез нужен. Сухота! Пыль горло дерет.
Он начал объяснять, как лучше всего добраться до пасеки тестя. Выходило, мне опять нужно идти в поселок, оттуда - добираться до сорок восьмого лесного квадрата; там попадется столбик, от него свернуть влево, на просеку. Но столбик тот едва заметен среди бурьяна. Признаться, как я ни слушал Филиппа Федоровича, как ни старался следить за его энергичными жестами, все же^я слабо представлял себе дорогу: слишком много в ней было поворотов и замысловатых петель.
В конце концов я отчаялся и перестал вникать в объяснения, лишь для приличия кивал Филиппу Федоровичу, во всем положившись на собственную интуицию.
- Ну, подмазывай пятки и жми, - встряхнул мне руку Филипп Федорович. Привет отцу.
Тучи мало-помалу расходились, на небе горстьми зажигались звезды, но они были бессильны разогнать мрак.
С чувством неприкаянности двинулся я назад, выбрался из полосы рассеянного света в плотно обступившую меня черноту и тут услышал за спиною молодой, стыдливосострадальческий голос:
- Папа, подвезем его к поселку!
Я обернулся: у "Волги" стояла белокурая девушка, по виду - недавняя десятиклассница. Очевидно, до этого я не приметил ее потому, что она была в машине.
Из-за темного угла будки выдвинулся на свет худой старик, по-птичьи сощурился, повел сгорбленным носом:
- Нам самим бензина не хватит.
Девушка глянула на меня, гибко изогнулась и, впрыгнув на сиденье, крепко треснула дверцей.
- Тонька, замок сломаешь! - проворчал и тут же скрылся в тени старик.
Тогда женщина с ласковой предупредительностью подступила к Филиппу Федоровичу:
- Филя, блукать он будет. Заблудится человек. Довези его, а то Федорович рассерчает.
После длительной паузы, означавшей душевные колебания Филиппа Федоровича, настиг меня его окрик:
- Эй, гостек! Погоди. До утра будешь чапать, обувку собьешь.
"Жигули" у Филиппа Федоровича новые, с радиоприемником и холодильником. Мчались они птицей, едва касаясь земли и отвечая на каждое его желание! До чего послушная, чуткая машина! Филипп Федорович вел ее смело, играючи и почти не сбавлял газа на выемках.
Руки у него волосатые, цепкие. Как у всякого заядлого пасечника, кожа на них темно-восковая до глянца - от частых ужаливаний. Лицо тоже восковое, с бронзовыми пятнами на тугих щеках и с гладким блестящим лбом.
Крутя баранку, он свободно перебирал толстыми пальцами, словно играл на диковинном инструменте, и светлел, упоенный его музыкой. При этом он разводил локти и слегка подскакивал на сиденье, как бы тихонько приплясывая в такт звенящей в его душе музыки.
Филипп Федорович сощурил глаза и внимательно посмотрел на меня:
- В этом году я собирался кочевать с твоим тестем.
Да сорвалось. Он раньше пообещал Гордеичу. Может, на другой сезон вместе состыкуемся. Американцы с нами стыкуются, а мы что, хуже? Федорович заводной, мне он нравится. - Помолчал, глядя на дорогу, и пожаловался: Не повезло мне с лысым охламоном. Пьянь! Налижется, как зюзя, и ходит. Пчелы дурака зажалят. Они, вишь ты, свирепеют от резких запахов. Берегись!.. Вот другой компаньон, мой кум, - умница. Ни росинки в рот.
Кум сейчас дома.
- А кто этот старик?
- Гунько? Тоже пасечник. Приехал к нам по хитрому дельцу. Хочет разнюхать, где подороже медок сбыть.
Пройдоха еще тот!.. Трясется из-за дочки. Боится, как бы кто не увел из-под носа богатую невесту. Уведут! Хороший товар не залежится.
Через несколько минут мы уже были на пасеке. Тесть обрадовался моему появлению и при этом не забыл отблагодарить Филиппа Федоровича, узнав от него о моих злоключениях.
- Я вам не отказал, гляди, когда-нибудь и вы мне уважите.
- Уважим! Спасибо, Филипп Федорович.
Тем временем я познакомился с нашим компаньоном - Матвеичем. Его пасека - около сорока ульев - крайняя от яблоневого сада. Будка под туго натянутым брезентом уютно прижалась к деревьям; возле кустов приютилась "Победа", тоже обернутая брезентом, от нее проведен свет. На коньке будки, раздвигая лесной мрак, ослепительно сияет лампочка, так что ясно видны не только наши ульи, расставленные в пяти шагах от пасеки Матвеича, но и ульи третьего компаньона - Гордеича.
У него отгул: он уехал домой на своем "козле". Тесть мимоходом шепнул мне, что тут один он "безлошадный", поэтому волей-неволей ему приходится приноравливаться к Матвеичу и Гордеичу, к заведенному ими распорядку: по очереди они возят его домой, доставляют провизию, воду в флягах.
Матвеич выглядит солидно. Рост у него внушительный, такой же, как у Филиппа Федоровича, но в теле он рыхловат и в движениях до скупости медлителен. Он слегка прихрамывает на левую ногу и носком ее ботинка задевает бугорки, кочки либо спрятавшиеся в траве камни. Не будь этой особенности - цепляться за все, что попадется, постороннему глазу была бы незаметна хромота Матвеича. Носит он роговые очки. Сквозь них мерцают пытливые, мудрые и вместе с тем лукавые глаза неопределенного цвета: серые с прозеленью или синие.
Я и после приглядывался к ним, пытаясь точно определить их цвет, но мне это не удавалось: в разное время суток они менялись в зависимости от освещения. Утром я склонился к тому, что они были чисто-синие, вечером же находил их серыми или совершенно зелеными. Странные глаза!
Втроем они поговорили о делах, посетовали на жару, и Филипп Федорович уехал.
- Чтой-то Филипп Федорович чересчур нахваляеть наше место, - медленно обронил Матвеич и снял с головы соломенную шляпу, обнаружив редкие, сверху прилизанные волосы, а на затылке - круглую плешь; виски у него седые, будто присыпаны мукой. - Хитрить.
- Пускай хитрит, - сказал тесть. - Нам-то что с его плутовства.
- Вы его мало знаете.
- Не бери в голову, Матвеич. Они сами по себе, мы сами.
- Ага, не бери, - возражал со вздохом Матвеич. - Он тертый калач. Пятнадцать лет кочуеть.
В апреле тесть отпраздновал семидесятилетие - дата, как говорится, круглая, мало обнадеживающая. Видимо, из уважения к возрасту Матвеич называет его на "вы".
Самому же Матвеичу недавно исполнилось шестьдесят три, на пенсии он второй год. Он ровесник Гордеичу.
И профессия у них была одинаковая: оба всю жизнь проработали шоферами. Оба и пчел завели давным-давно, летом отдавали ульи присматривать знакомым старикам пчеловодам. В выходные наведывались на пасеки.
Как ушли на пенсию, обзавелись новыми ульями, вдвое увеличили число семей - словом, поставили дело на широкую ногу... Минувшим летом Гордеич продал в Кисловодске курортникам пятнадцать фляг меду, а Матвеич торговал в Ессентуках и удачно сбыл тридцать две фляги, выручив за каждую по двести двадцать рублей. Прошлое лето выдалось не холодное и не жаркое, в меру парило, цветы обильно выделяли нектар, и, если бы Филипп Федорович раньше надоумил Матвеича позвать к себе, на подсолнухи, навар был бы погуще. Гордеичу менее повезло: он выбрал в напарники малоискушенных пчеловодов и весь сезон торчал с ними возле колхозной пасеки. Зато теперь у них подобралась хорошая компания. И места кругом завидные, с редкими медоносами.