- Это не качка, - потягивая пиво, разглагольствовал тесть. - Разве это качка? Поскребли чуток... Хотел выдрать больше, фляг шесть набить. Но нельзя. Взяток плохой, пчел загубишь.
- Фляг семь, - поддевая наших компаньонов и делая серьезное лицо, вставил я.
- Можно и восемь, - не моргнув глазом, подхватил тесть. - Я оставлял с запасом.
С мрачным видом слушал нас Матвеич, руками вынимал из кастрюли вареники и уписывал их за обе щеки, болезненно морща лоб. Гордеич отворачивался и тихо, ехидно хрипел в ладонь.
Наевшись, Матвеич сослался на боли в пояснице, взял свой раскладной стул и пошел в будку, охая.
- Допекло! - сказал Гордеич. - Не всегда коту масленица. Переживет. - И вылил себе в стакан остатки пива.
19 июня (ночь)
...Старая истина: мы живем в мире растений. Они окружают нас повсюду, даже в больших городах, и, так как всякое растение может быть использовано нами как лекарство, мы живем, следовательно, и в мире лекарств, хотя зачастую и не подозреваем об этом. И первое лекарство - мед, дар цветов и пчел, бесценное творение природы, земное чудо. В нем сосредоточились, естественподелились почти все ароматы и жизненные силы растений, что придает нам бодрость, излечивает от многих, порою тяжких недугов - и продлевает наше пребывание под солнцем. Древние врачи и философы в один голос с современными учеными называют пчелиный мед диетой долголетия. "Мед есть сок с росы небесной, который пчелы збирают во время доброе с цветов благоуханных, и оттого имеет в себе силу и многу и угоден бывает к лекарству от многих болезней", - читаем напоминание в старинном рукописном русском лечебнике.
Мед хранили в дубовых да липовых бочках. А в погребах, на ледницах, держали медовые квасы, красные и белые, с фиалковым корнем и без него. Сусло для простого кваса варили из ржаной муки и дрожжей, с добавлением корицы, хмеля и, разумеется, меда.
Всякий мед хорош, кроме разве что "пьяного", всякий годится, даже падевый. Светлые сорта относят к лучшим темные же ценятся меньше, однако бывалые пасечники уверяют, что темные для организма полезнее, так как содержат в себе больше минеральных солей. Темно-коричневый, с красноватым отливом гречишный мед терпко щекочет горло, но кто осмелится утверждать, будто он хуже прозрачного, с прозеленью, липового, светлого шандрового или синякового?!
Ни с чем не сравним свежий луговой мед, собранный со множества цветов, как наш. Он пахнет солнцем и травами, аромат его чуден, вкус тонок и приятен. Если выбрать из улья рамку с побеленными сотами и внести ее в просторную, где много воздуха, комнату - дух степи разольется такой, что опьянеешь без вина. Одну тяжелую рамку я поставил у себя в будке, в холодке. Дышу и не надышусь ее сложным ароматом.
Слаб только "промышленный" мед, взятый пчелою из сахарного сиропа. Иной раз на воскресном базаре попадется и перетопленный, разбавленный, но стоит опустить в него стержень химического карандаша, и хозяин будет посрамлен: расплывшееся фиолетовое пятно скажет о наличии воды. В полноценном меде химические чернила не растворяются.
"Если можно вылечиться диетой - не применяйте лекарств", - такова заповедь древних мудрецов. Все они ссылались на благотворное воздействие меда, части нашей диеты. Знаменитый врач Авиценна рекомендовал его людям преклонного возраста для сохранения бодрости и продления жизни.
Я и сам заметил: пожилые люди охотнее занимаются пчеловодством, нежели молодые, и всякое иное занятие ставят ниже этого. Говорят, Филипп Федорович некогда страдал язвой желудка, и только пасека спасла его и вернула к жизни. На пасеке, при спокойном и ясном размышлении, можно исцелить и душу, если человеком не овладеет страсть к наживе. Эта страсть не знает меры и разрушает все.
...Не спится. Жаль, нет лимонного сока. С медом он хорош от бессонницы.
25 июня
Следующие дни слились для меня в один. По утрам, с восходом солнца, необыкновенно волнуясь и каждый раз по-новому переживая необычность встречи с Тоней, я приходил к ручью, ставил мольберт и, натянув на подрамник холст, который я прятал от тестя, принимался за портрет. Я не столько стремился передать внешнюю схожесть, сколько хотел запечатлеть выражение глаз и уловить жизнь ее лица. Она была послушна, сидела смирно, читала принесенную с собою книгу или мечтательно глядела вдаль, скрестив на коленях руки. Блики солнца вперемежку с тенями мягко ложились ей на волосы и плечи, и вся она светилась тихим счастьем, вся была словно выткана из золотистых, играющих лучей... Моей работе благоприятствовали спокойные ясные дни, установившиеся после ветреной погоды; трогательна была и ее готовность исполнить малейшую мою просьбу, принять ту позу, которой я добивался. Она находила мою работу трудной и старалась, как могла, облегчить ее. Я ей давал отдохнуть; в перерывах между сеансами она осторожно подходила к мольберту и долго изучала свой портрет, все больше и больше удивляясь, открывая в себе то, что ей самой было до сих пор неясно или неизвестно. Мысленно я благодарил ее за это молчаливое дружеское участие. Работа подвигалась.
Как-то она с милой непосредственностью спросила:
- Неужели у меня такие печальные глаза?
- Нет, - сказал я, - они радостно-печальные.
Тоня присмотрелась, отошла влево, затем вправо и согласилась:
- Да. Очень странно. Радостно-печальные!.. Раньше я никогда не замечала этого. Скажите, отчего они такие?
- Вам нужно обязательно сменить обстановку. Вы задыхаетесь. Живете неполной жизнью. Поймите: у вас нежная, чуткая душа. Она требует выхода... иной жизни! - в этот миг я готов был поклясться кому угодно в искренности своих слов и чистоте побуждений. На самом деле, я был уверен, что ее губит пасечное существование. - Будь моя воля, я бы вырвал вас отсюда. Вырвал бы из Сливового! Любой ценой!
- Вы предлагаете бросить старых, больных родителей?
- Почему бросить? Но и не сидеть же у них под крылышком?! Не обижайтесь. Я говорю прямо.
- Нет, что вы, я не обижаюсь. Может, мне заочно поступить в институт?
- Это ничего вам не даст. Ровным счетом! Вам нужно вдохнуть настоящего ветра. Пожить в общежитии, вдали от этих ульев. Побывать на студенческой целине...
Вы только представьте себе: как много в жизни по-настоящему крупных, интересных дел! Сколько в ней замечательных людей! Они строят БАМ, летают в космос...
создают проекты новых городов! - Меня понесло, и я с жаром, искренне рисовал перед нею преимущества этой жизни, смеясь над скучным однообразием существования пасечников-отшельников.
- Да, я всегда завидовала отважным людям, - серьезно сказала она. - Я и вам завидую. Вы - художник!
Вы тоже по-своему изменяете мир. Красотой.
У ее ног на густой зелени рассыпались крупные горошины росы; они то вспыхивали острым блеском, то радужно пламенели, отбрасывая на ее лицо едва уловимые блики. Тоня повернулась к теплу, толчками прибывающему оттуда, где вставало солнце, оперлась обеими ладонями о ветку, на которой сидела, и замерла в напряжении, глядя вдаль, будто ей вдруг открылась неведомая доселе тайна... Нет, сейчас она не позировала. Она забыла обо мне и о портрете, вдохновленная каким-то новым для нее чувством. Никогда я еще не видел такого выражения лица у Тони: во всем ее облике воля и решительность, взгляд смелый, даже несколько суровый, губы сжаты.
Я схватил карандаш и принялся делать эскиз, нанося на бумагу стремительные линии, чтобы успеть закрепить это мгновение. Я боялся, что она вот-вот встрепенется, порывисто встанет и уйдет... а я останусь ни с чем. Она как будто присела на один миг. Успеть, не пропустить его! Сердце у меня билось, я чувствовал его удары всем существом, они подгоняли карандаш. Я вдруг понял, что надо решительно переделать портрет, написать его заново. Наконец я уловил суть ее натуры. Я напишу Тоню именно такой, какой она увиделась мне сейчас. Она внутренне готова отправиться в путь, туда, где, быть может, ее ожидают тяжкие испытания. Она смотрит на мир уже не детским взором, не колеблется и не трусит перед неизвестностью.
Я оторвался от бумаги, и в это время Тоня переменила позу, пристально взглянула на меня, встревожилась:
- Вы побледнели. Что с вами?
- Я, кажется, догадался, как писать портрет. Спасибо вам.
- За что?
- Что вы есть... существуете на этой земле.
Я вызвался проводить ее до озера. В лицо нам дышало свежестью: по небу, то растекаясь и смешиваясь, то заслоняя и вновь выпуская на волю солнце, тянулись размягченные полдневной истомою облака, с краями, похожими на рыхлые, без конца меняющиеся весенние льдины. По траве, тоже ставшей мягкой, прохладной, пробегали светлые полоски вперемежку с тенями. Тоня сняла туфли и, держа их в одной руке, шла босиком. Совсем как девочка. Я вспомнил свой хуторок, прогулки в вербовый только что распустившийся лес, полный восторженного сорочьего гвалта у гнездовий, писк синиц над отвесными кручами, вспомнил невыразимый вкус и запах раннего щавеля, мытого холодноватой росой, - его мы рвали на борщ с соседской девчонкой Клавой, веснушчатой и длинноногой, любившей, как и Тоня, помногу ходить босиком, - и сладко, виновато защемило в груди:
вот сколько живу в степи, неподалеку от родимого уголка, а не выбрался навестить мать-старушку или хотя бы отозваться письмом, подать надежду, что приеду, загляну на денек. И как-то отчетливо, тревожно подумалось: мне всегда не хватало матери, Клавы (где она теперь, жива ли, счастлива?), даже такой малости, сущего пустячка, как мельтешение сизых пичужек в том чистом воздухе детства... Я рассказал Тоне о матери, состарившейся без меня, о горечи ее одиночества и постоянного ожидания вестей от разлетевшихся по миру сынов. Что делать, как наладить утраченную связь, как соединить несоединимое?
- Вы... вы попытайтесь что-то изменить! - с чувством сказала Тоня. Сквозь ее ресницы влажно, сине мелькнули на меня глаза, полные сострадания.
В этот миг проступило солнце, затянутое молочным парком, и споро брызнул, заискрился над балкой теплый дождь. Тоня подняла к небу лицо, зажмурилась и, ловя губами мелкие сверкающие капли, на мгновение замерла с неясной, казалось, чуть-чуть извиняющейся улыбкой.
- Скоро кончится, - встряхнула она мокрыми волосами и просветленно, нежно поглядела вокруг себя. - У слепого дождичка жизнь короткая.
Над крайними, свежо позеленевшими хуторскими садами выгнулся полукруг радуги, окунувшейся одним концом в озеро, подернутое блескучей зыбью.
- Это к перемене, - с полувеселым, полугрустным значением сказала Тоня. - Что-то будет.
В другой раз, провожая ее до озера, я в шутку высказал догадку, что, наверное, в Сливовом, да и здесь, в Беляеве, ей проходу нет от поклонников.
- У меня много знакомых ребят. Некоторые пытаются ухаживать за мною, но так неумело, - сказала она без тени смущения. - Смешно, правда? Раньше мне нравился один парень. Прошлой осенью его призвали в армию.
- Разумеется, вы переписываетесь с ним?
- Да, он шлет письма.
- А вы?
- Отвечаю. Не на все... Между прочим, он мастер по боксу.
- Поздравляю. У вас будет надежная защита.
Тоня украдкой, с любопытством взглянула на меня:
- Вы думаете?
- Уверен.
- Он больше нравится моей подруге, и я не хочу переходить ей дорогу. Хотите, я прочту вам его письма?
- Нет уж, увольте. Чего я не терплю делать, так это читать чужие послания. Тем более от неудачливых поклонников. Грустное занятие.
- Пожалуйста, не смейтесь над ним. Он хороший Друг.
Обычно мы прекращали сеансы в полдень. Тоня, слегка утомленная, уходила домой, а я - к себе на пасеку.
Дела там шли неважно. Несмотря на обилие влаги и теплые дни, взяток был мизерный, старики нервничали. Мой тесть, чтобы спровоцировать пчел на более энергичные поиски, варил сахарный сироп, настоянный на шандре или бабке, и перед сумерками разливал его из чайника по кормушкам. Ульи гудели, как при большом взятке, к утру все кормушки были сухие. Лишь начинало светать, наши пчелы с рабочим, встревоженным гудом уносились в степь, но возвращались оттуда обманутые и злые. Что-то случилось в природе: цветы слабо выделяли нектар.
Тесть продолжал варить сироп, сохраняя иллюзию взятка и держа пчел в боевом напряжении. Компаньоны жалели сахар и не прибегали к подкормке, в то же время они высказывали неудовольствие тестю, говоря, что его пчелы становятся агрессивными, проявляют признаки воровства. Тесть был вынужден оставить свои опыты...
Матвеич, обросший, с непривычно заострившимися скулами, днями просиживал у наблюдательного улья, неподвижным взором уставясь в матовое стекло, за которым беспорядочно, ошалело сновали по сотам пчелы, а матка вяло и с явною неохотой ползала от ячейки к ячейке.
- Худо! - бормотал Матвеич. - Не танцують... И матка перестала сеять.
К нашим бедам нежданно-негаданно прибавилась еще одна: Жулька погналась за юрким сусликом, увлеклась погоней и, выскочив на асфальт, угодила под колеса такси. Мы с Матвеичем зарыли ее в посадке, под молодым дубком. Он переживал утрату и в тот день не дотронулся до еды.
С гибелью Жульки мы как-то все разом осознали, что значило для нас это невинное, резвое и доброе существо, жившее с нами рядом. Иногда по рассеянности мы забывали покормить Жульку либо в раздражении кто-то шпынял ее ногой - она сносила обиды, не утаивала зла и все так же проворно крутилась у наших ног, доверительно лизала руки и заглядывала в глаза. Она была другом нашей компании и, может быть, смягчала грубоватые мужские души своей непритворной привязанностью.
И вот ее не стало.
Я рассказал о нашей утрате Тоне. Она отнеслась ко мне с сочувствием, вновь повторила неясное для меня:
"Что-то будет"... Нанеся последние штрихи, я подарил Тоне портрет. Она приняла его с благодарностью и, поспешно отойдя к ручью, всматривалась в выражение своего лица и глаз, без конца чему-то изумлялась, наконец обернулась ко мне и тихо спросила:
- Неужели я такая?
- Да.
- Вы сказали обо мне больше, чем я сама догадывалась. Странно... Знаете что? - сказала она вдруг, и синие глаза ее вспыхнули отчаянным блеском, Давайте сегодня встретимся еще. Ночью!
- Где?
- У озера. Ведь я виновата перед вами.
- А вас отпустят родители?
- Я тихонько, тихонько выберусь и прибегу к вам, - она перешла на заговорщицкий тон. И предупредила, смешно приложив палец к губам: - Только вы не опаздывайте. Мне будет страшно одной.
Казалось, сама судьба благословляла меня на это свидание. Мой тесть торопился сдать мед и немедля купить хату. Он долго уговаривал Гордеича отвезти фляги в Красногорск и наконец добился своего - разумеется, за плату. Погрузив фляги, они уехали.
Смерклось. Замигали огоньки в отдалении. Высыпали звезды. Я подождал, пока угомонятся машины на асфальте и темнота плотнее окутает степь, напоенную чабрецом, замкнул будку и крадучись пошел к хутору, оказался один на один в степи, которая едва-едва веяла мне в лицо прохладным ветерком. Наслаждаясь одиночеством, я шел не спеша, потому что знал: она там, у озера, и будет ждать меня. Она не уйдет.
Издав тонкий писк, словно предупреждая меня о какой-то опасности, пролетела надо мною летучая мышь.
На мгновение я различил черные распластанные крылья, тут же слившиеся с темнотой. Пискнул суслик, перебежав мне дорогу почти у самых ног, - трава прошуршала, и все стихло: суслик спрятался в норе. Выходит, не я один был в степи. Жили и другие существа, которых, очевидно, настораживало мое присутствие.
Не желая выдавать себя, я спускался по склону, затаивая дыхание.
- Вы?! - кинулась Тоня из тьмы навстречу мне, когда я приблизился к озеру.
Я взял ее за руку, и мы, не сговариваясь, охваченные одним порывом, направились вверх по распадку, к нашим деревьям. На траве вылилась роса и холодила ноги.
Тоня вздрагивала - от озноба или ощущения пережитого испуга и внезапной радости у озера. Может быть, ее волновала таинственность нашего свидания темной звездной ночью, вблизи шелестящей осоки, сонно вздыхающих камышей. Деревья впереди причудливо-грозным облаком рисовались на фоне черного неба, изредка озарявшегося отсветом зарниц.
- Я много думала о вас, о нашем разговоре, - дрожа всем телом, говорила Тоня и доверчиво прижимала к себе мою руку. - Да, я не так живу... я чувствую! Мне надо постараться что-то изменить. Я решительная! Вы меня еще не знаете.
Я снял пиджак и накинул ей на плечи. Она поймала мою руку и, не выпуская ее, пожала.
- Я поговорила с ним, - произнесла она с вызовом.
- С кем?
- С отцом. Он отпускает меня. Я поеду учиться.
Вдвоем мы перепрыгнули через ручей, смутно засквозивший в траве, и подошли к деревьям.
- Когда вы отсюда уезжаете?
- Скоро. Старики поговаривают о подсолнухах. Они уже зацветают.
- Как жаль. Неужели мы расстанемся?
Она подняла лицо, прильнула ко мне, и я почувствовал вблизи горячее, чистое дыхание. Мысли мои помутились, кровь ударила в голову, и, теряя власть над собой, отвечая на ее желание, я обнял Тоню.
Я осыпал ее поцелуями - она не сопротивлялась, обессиленно упав мне на руки и запрокинув лицо.
Спустя несколько минут она пришла в себя, освободилась от объятий, подошла к дереву и прислонилась щекою к стволу. Я поднял пиджак, соскользнувший с ее плеч, и опять накинул на нее - она не изменила позы, точно окаменела.
Глубокой ночью я проводил ее домой. Огни в хуторе были погашены, но в их хате теплился свет, струясь из окон в темный сад. Мы условились встретиться завтра вечером в балке, на том же месте - у тутовых деревьев.
Она привстала на носки туфель, дотянулась губами до моих губ, и мы забылись. Несколько раз она порывалась уходить, но я удерживал ее и снова заключал в объятия, пока не вышел на порожки Гунько и не позвал встревоженным голосом:
- Дочка! Где ты пропала?
Она поцеловала меня на прощанье, выскользнула из рук и, шелестя платьем, убежала.
- Где ж ты была, Тонька? - отчитывал ее Гунько, со скрипом отворяя перед нею дверь. - Мы с матерью ночь не спим. Всякие думки в голову лезут. Страшно!
- Гуляла у озера.