Те из комиссаров, кто успел уже переехать в Москву, жили в «Метрополе». Гостиница была скверной, с клопами и сквозняком, но роевая жизнь имела кое-какие преимущества. На кухне можно было встретиться с Бухариным и, пока он жарил свою картошку, сказать ему что-то ласковое о том, что вы никогда не учились и никогда не понимали диалектики… Так чего же вы лезете в большую политику? В гимназию идите. Или в партийную школу в Лонжюмо. Последнюю, правда, давно разогнали…
Теперь стоял вопрос о переезде всех членов правительства в Кремль. Но пока комендант Мальков подготавливал квартиры, двое высокопоставленных сотрудников ВЧК бросили под ноги немецкого посла Мирбаха гранату. Случилось это в начале июля в Денежном переулке, куда переехало германское посольство. Граната не разорвалась, и Мирбах уцелел. Двое террористов скрылись в штаб-квартире особого отряда ВЧК и арестованы не были. Министерство иностранных дел Германии прислало ноту протеста и пока этим ограничилось. Вставал вопрос: а замешан ли в этом деле Дзержинский? Чего он хочет – расторжения гельсингфорсского соглашения, революционной войны, своей личной власти?.. Или все сразу и одним флаконом?
Ленин сидел на нижней полке спального вагона, закрыв глаза и покачивая головой в такт колесам. Со стороны казалось, что он спит. И это было почти так, если под сном подразумевать стаю мыслей, которую, как рыбу, вылавливал из ночной пустоты его изощренный мозг. Я знаю причину этого безобразия с Мирбахом… знаю!
Внутри большевиков все громче звучал шепот бывших подпольщиков-нелегалов, тех, кто не сидел в сытой эмиграции и не жировал на грязные деньги, полученные от «эксов» и от взбалмошных богачей типа Саввы Морозова. Эти подпольщики, в отличие от Ильича и Троцкого, действительно страдали внутри страны, находясь на каторге, как Дзержинский, в тюрьме и ссылке, как Джугашвили-Сталин, в психлечебнице тюремного типа, как Петросян-Камо. Последнего пытали раскаленным железом, прикладывая его к ко-же и наблюдая за состоянием зрачков. Если зрачки расширятся, то революционер-террорист разыгрывает сумасшедшего, если останутся узкими, то Камо сумасшедший и есть. В кабинете врача пахло паленым мясом. Зрачки Камо расширились, но лечащий врач, потрясенный мужеством этого щуплого чернявого кавказца, поставил лживый диагноз – полную сенсорную и психическую нечувствительность на основе расстройства центральной нервной системы. Камо выпустили на поруки родственников, и он снова продолжил свою революционную борьбу, наряжаясь тифлисским князем и крадя в пользу партии все, что попадалось на его пути.
М-да, та еще штучка!.. Расстрелять вместе с царем. Или инсценировать несчастный случай… например, на дороге. Мчится грузовик с пьяным шофером, а Камо, по обыкновению, едет с кавказской песней на велосипеде. Дорога узкая, горная… бац! И нет Тер-Пет-росяна. Что я? О каких глупостях мечтаю?.. Разве на всех сомнительных хватит грузовиков? Только с развитием отечественного автопрома. Тогда грузовиками можно будет давить своих политических противников, но не раньше, не раньше!..
Ленин опустил шторку на окне и лег, не раздеваясь, на мягкий диван. Гражданин Романов дал ему для этой поездки царский вагон, с которого срочно пришлось соскребать топором двуглавого орла. Странный тип этот царь. Он что, в самом деле не понимает, что мы не пара? И не был ли моей ошибкой отказ от его ареста после октябрьского путча? Но сейчас не об этом, не об этом!.. Как разбегаются мысли!..
Ильич начал мерить правой рукой пульс, приложившись к запястью левой. Так и есть. Пульс учащенный, а это значит, кровяное давление повышено. Жестокие бредни, лезущие в голову, есть признак гипертонии, он это знал еще с эмиграции. И когда давление приходило в норму, он с ужасом спрашивал сам себя: как это я мог додуматься до таких кошмарных фантазий, до тяжелого гротеска, называемого то ли бандитизмом, то ли пролетарской революцией? Я в этом совсем не виноват, виновато кровяное давление. Но прежнюю мысль все-таки нужно додумать до конца. Итак, недовольные подпольщики-нелегалы…
Они все считали, что Ленин и Троцкий въехали в Петроград на белом коне, то есть на их спинах, получив первые посты в новом государстве. Но ведь я не забыл о подпольщиках! Дзержинский – Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии, Свердлов (еще один нелегал! Сын фальшивомонетчика, который маскировался под гравировщика…) – глава моего секретариата. Бездарный, как валенок, Сосо Джугашвили – аж нарком по национальным делам!.. А им все мало! Этим крокодилам, этим помидорам в крапинку все недостаточно! Им подавай архиглавное блюдо – лихую, ничем не ограниченную власть! Но даже у меня, славного создателя проклятой партии, нет такой. И у Левки – нет. Даже у гражданина Романова не наблюдается, потому что мы его политически кастрировали. А этим надо всё! Шиш! Ничего не получат. Пусть едят свое говно и радуются его вкусу.
Ленин закрыл глаза, положив руки под голову. То, что в партии зреет мятеж, ему сообщил незлопамятный Калинин. Встретился в коридоре Совнаркома, домашний, уютный, свой… в общем, как обычно, крестьянин и рабочий сразу.
– Чайку нету! – решил упредить ситуацию Владимир Ильич.
– А мне и не надобно. Теперь я пью в Эртелевом переулке, – сообщил Михаил Иванович, щурясь через очки и тряся козлиной бородкой.
– Рад за вас. Позвольте пройти. Вы мне весь проход загородили.
– Скоро будет жарко. Мне доложил ответственный человек.
– Из предсказателей погоды?
– Из Министерства юстиции. Это касается вас.
После этих слов рабочего и крестьянина сразу пришлось пригласить в свой кабинет.
Калинин сообщил следующее. Весть о заговоре ему передал Мордухай-Болтовский, известный в Петрограде юрист, возглавлявший еще недавно Первый департамент Министерства юстиции. Он был с Калининым в дружеских отношениях с юности и теперь, живя в Эртелевом переулке, поделился с Михаилом Ивановичем конфиденциальной информацией из своих проверенных временем источников.
Я тогда рассмеялся и пожал плечами – мало ли что говорит Мордухай…
А сам подумал: Правда. Всё так и есть. Настроения формулируются в повестку, а та – в заговор. И симпатяга Бухарчик – тоже с ними. Пошлая музыка, как писал господин Чехов. Зачем я еду в Москву? Для связи с рабочей массой. Завтра придется выступать на нескольких заводах, разъясняя свою политику. Дело нужное, но в нынешней ситуации крайне опасное. Сдюжу ли? Надю не взял с собою, зачем она здесь? Перед поездкой ей приснилась говорящая рыба в пенсне и с черной шевелюрой вместо верхнего плавника. Кто у нас в партии носит пенсне? Левка носит, Луначарский носит, Свердлов носит, даже эта деревяшка по фамилии Молотов – и тот в пенсне!.. Легче спросить, кто его не носит. Не ношу я, следовательно, я – не приснившаяся рыба. Из перечисленных все лояльны. Но Свердлов – ярко выраженный подпольщик. Что он за рыба? Кому он служит и на чью мельницу льет плавником воду?..
Дрема, перепутанная со стуком вагонных колес, навалилась на Ильича, как и высокое кровяное давление. Будто чья-то тяжелая задница, наверняка партийная, села ему на лицо и мешала дышать. Храпел он уже давно, но Наде почти не мешал, потому что спал по два-три часа в сутки, переваривая впечатления дня и готовя внутри очередную брошюру – то ли с ответом врагам, которых было великое множество, то ли с новым политическим сальто-мортале, каким был его недавний призыв бойкотировать Советы. И так – на протяжении десятка лет… Внутри он был почти полностью развален. Но эти физические руины, соединенные лишь психической энергией, рождали поразительную интуицию, чуткий нюх на настоящее и будущее, сравнимый лишь с нюхом гончей или легавой. Ему вдруг привиделось, как лет через десять после смерти Свердлова партия вскрывает его несгораемый сейф. Ключей нет, и из тюрьмы приходится звать известного на всю страну медвежатника, который будет возиться с сейфом почти до вечера. Содержимое его поставит в тупик: вместо личных записок и интимных дневников в сейфе обнаруживают сотни тысяч золотых рублей царской чеканки и груду зарубежных паспортов на неизвестные имена. Кем вы были, Яков Михайлович, и за кого я вас держал? Почему бы эти деньги не отдать мне? Зачем организовывать параллельную кассу, не ставя в известность ЦК?
Странный человек. И странная химера при высоком кровяном давлении. Скорей бы наступило утро и скорей бы приехать в старомодную купеческую Москву, в уютный азиатский полюс, который уравновешивал своей тучностью европейско-холодный Петроград…
Архаичная Москва встретила его ярким солнцем. Стояли последние дни августа, в воздухе носилась невидимая взвесь подступающей осени. В многочисленных скверах жгли первые опавшие листья, город был сладким, как тульский пряник. Здесь бы и жить, – пронеслось в голове Ильича. – Играть в шахматы под столетними липами Садового кольца, в тени с протертыми дырками… В июле их густые кроны наполняются жужжанием насекомых, пчелы садятся на цветы, порхают, кружатся, зудят, собирая пряный нек-тар… Обожаю липовый мед! Обожаю жужжание пчел, если они не кусаются!.. А что делать сейчас, ранней осенью? Да идти в Сокольники по грибы. Если погода сухая, то здесь можно собрать изрядное количество боровиков и красноголовых подосиновиков. Если мокрая, то лезет болотный подберезовик и опята сидят на корточках на любом поваленном стволе. Как хорошо!.. А в городе – пить крем-соду из прозрачных бутылок, толкаться на Сухаревке, где можно купить всё… Москва! Маленькая шкатулка из красного дерева! Как я, оказывается, скучал по тебе в эти долгие годы разлуки!..
Странный человек. И странная химера при высоком кровяном давлении. Скорей бы наступило утро и скорей бы приехать в старомодную купеческую Москву, в уютный азиатский полюс, который уравновешивал своей тучностью европейско-холодный Петроград…
Архаичная Москва встретила его ярким солнцем. Стояли последние дни августа, в воздухе носилась невидимая взвесь подступающей осени. В многочисленных скверах жгли первые опавшие листья, город был сладким, как тульский пряник. Здесь бы и жить, – пронеслось в голове Ильича. – Играть в шахматы под столетними липами Садового кольца, в тени с протертыми дырками… В июле их густые кроны наполняются жужжанием насекомых, пчелы садятся на цветы, порхают, кружатся, зудят, собирая пряный нек-тар… Обожаю липовый мед! Обожаю жужжание пчел, если они не кусаются!.. А что делать сейчас, ранней осенью? Да идти в Сокольники по грибы. Если погода сухая, то здесь можно собрать изрядное количество боровиков и красноголовых подосиновиков. Если мокрая, то лезет болотный подберезовик и опята сидят на корточках на любом поваленном стволе. Как хорошо!.. А в городе – пить крем-соду из прозрачных бутылок, толкаться на Сухаревке, где можно купить всё… Москва! Маленькая шкатулка из красного дерева! Как я, оказывается, скучал по тебе в эти долгие годы разлуки!..
Его встретила на вокзале большая английская машина с кожаным шофером расторопного типа, который представился просто:
– Зовите меня товарищ Гиль!..
Из немцев, – предположил Ильич. – Свердлов туго знает свое дело. Зачем он подсунул мне немца? Чтобы обрадовать или смутить намеком?..
– А где охрана, товарищ Гиль? – поинтересовался Ленин.
– Для вас или для меня? – не растерялся веселый шофер.
– Для машины. Ее угонят как пить дать…
Шофер развел руками.
– Не угонят. Она далеко не уедет.
– Разве? А как же мы?
– А мы – в Кремле. Это почти рядом.
– Но в Кремле, надеюсь, есть охрана… Или его тоже угонят?
– Вряд ли. Не заведется.
Ильич почесал бородку. У этого субчика на всё был глумливый ответ. Но отсутствие охраны ставило в тупик. Разве так встречают второе (после царя) лицо в государстве, которое вот-вот станет первым?
– Но все же… Пулеметы, бронебойные машины, пушки и ядра?
– Вы у нас – лучшая пушка, – сказал шофер. – И ядра ваших слов бьют наповал любого врага.
– Гм!.. А что, здесь много врагов?
– Ни одного. Город вполне спокойный. Сейчас рыжики, говорят, пошли, – бухнул Гиль ни к селу ни к городу.
– А знают ли эти рыжики, что у нас революция?
– Навряд ли. Но они свои. Красные…
– Как мухоморы?
– Как комиссары, когда врут, – и Гиль отрывисто хохотнул.
Ну Свердлов!.. Ну Яков Михайлович! Подсуропил субчика-голубчика!..
– Везите меня к рыжикам, товарищ Гиль, – устало сказал Ильич, залезая в машину. – В чащу или куда там… Мне уже все равно.
– Верно подметили, товарищ Ленин! Рыжики растут не на опушке, а именно в чаще!..
– Вот-вот… В чаще внутрипартийной интриги и коммунистического кульбитажа!..
Ленин решил не продолжать начатую тему – такого шофера, как товарищ Гиль, все равно не переговорить.
Его повезли в Кремль. По дороге Ильич с интересом высматривал хорошеньких барышень и нашел, что в Москве их гораздо больше, чем в Питере. Такое случалось с ним не часто – московские праздные силы начали пробуждать в нем обычного человека и мужчину, у которого не всё в прошлом. Странная штука перемена места!..
Бурые стены Кремля были похожи на карамель. В них, как в румяной Луне, виднелись кратеры от пуль и снарядов.
– Что, стреляли у вас?
– Да было дело. Своей «Авроры» не нашлось, и тут всё больше картечью.
– Много убитых?
– Несколько галок.
– И стены выдержали вашу картечь?
– Ни одна не упала.
Вот куда нужно ехать на случай заварушки и кульбитажа – в Москву! В нее – столицу, и жить постоянно, а Питер оставим плохой погоде. Пускай она там и устанавливает свою диктатуру!..
Его ввезли в Кремль через Боровицкие ворота. Шофер предъявил пропуск, солдат с оголенным штыком взял под козырек. Он был нерусский, этот солдат, у Ильича на инородцев глаз был пристрелян, – то ли латыш, то ли финн… в принципе, наш товарищ. В политике разбирается плохо, но верности не занимать, а это – самое главное.
Они остановились у бывшего здания Сената. У парадного подъезда их ждал комендант Кремля Мальков.
– Добро пожаловать, Владимир Ильич. Яков Михайлович приказал встречать вас хлебом с солью, но я, зная ваш аскетичный нрав…
– Ни в коем случае, – ответил Ленин.
Было непонятно, о чем именно он говорит: то ли о нраве, то ли о хлебе с солью. Знали бы они, как аскет уплетает заварные пирожные. А мы, русские революционеры, вообще такие: или пирожные, или кукиш с маслом. Третьего не дано.
– Передаю вас в надежные руки товарища Малькова, – хохотнул Гиль. – Машина будет у подъезда. Поедем, куда прикажете, если мотор заведется…
– Ни в коем случае, – повторил Ильич, как граммофон. В его сознании что-то заклинило.
Комендант Кремля тревожно посмотрел на шофера. Тот пожал плечами и начал протирать фары специальной тряпочкой.
…Вместе с Мальковым Ленин поднялся на третий этаж по широкой мраморной лестнице. Позади них шофер нес аккуратный ленинский саквояж.
– …Это теперь ваша квартира, – сказал комендант, обводя широким жестом апартаменты. – А это – послание от Якова Михайловича.
Действительно, на дубовом письменном столе под бронзовой чернильницей лежала записка:
...«Дорогой Владимир Ильич! Это ваш распорядок на 30 августа. Не взыщите, но график плотный. Вы очень нужны московским рабочим. С коммунистическим приветом, Свердлов».
Ленин задумчиво посмотрел на портрет Маркса, водруженный над столом. Поправил его, потому что портрет висел косо. Всего пять заводов. Последний – завод Михельсона. Если на каждом митинге говорить по часу, то выйдет вполне солидная академическая нагрузка. Правда профессорам за такие лекции платят, а мне – ничего за исключением народной любви И о чем пять часов говорить? Нужно набросать короткий план: о мире с немцами (защищать!..), о перспективах мировой революции, о временной коалиции с представителями бывшего эксплуататорского строя… Это уже три, неплохо!.. О расколе в партии лучше молчать. А еще – о рабочем контроле за всеми сторонами общественной жизни… Ничего, выплыву. Только устану как собака.
За дверью кабинета послышался подозрительный шорох. Ленин приоткрыл ее… Это была приемная. Над столами парили три секретарши в белых блузках и вопросительно смотрели на Ильича. Это были ангелы или бабочки, и каждая была хорошенькой, особенно со спины. В углу стоял телеграфный аппарат с белой лентой. Перед каждой из секретарш чернела пишущая машинка.
– А помыться с дороги можно?.. – с подозрением спросил Ленин.
Меня поместили в присутственное место! Как мило!..
– Конечно. У вас есть все необходимое для отдыха и работы.
Мальков приоткрыл дверь в просторную ванную. Медь кранов блеснула перед ними теплым светом заходящего солнца.
Ильич развязал галстук в крупный горошек и расстегнул ворот рубашки.
– Можете идти, – сказал он коменданту. – Не будете же вы меня мыть?..
– Не буду, уговорили. Завтрак вам принесут по первому требованию.
– А что на завтрак? Хлеб-соль? – поинтересовался Ленин.
– Вареное яйцо. Овсяная каша с маслом. И кофий.
У Ильича потекли слюнки, потому что в вагоне, в котором его везли, был только чай.
– Через полчаса подавайте… А секретарши у вас кормленые? – поинтересовался он.
– Почему вы об этом спросили?
– Вид у них голодный. Невесомый вид.
– Это от любви к вам, Владимир Ильич.
– Ни в коем случае… Ну идите же, идите! – прикрикнул Ленин. – Если секретарши ничего не ели, то и я есть ничего не буду!..
– Как знаете… Я хотел как лучше… Мне сказали яйцо, я и сварил. Вкрутую. Из-под курочки. Рано утром снеслась… – Мальков залепетал какую-то дичь и вышел в коридор.
Ленин с тоской посмотрел на колокольню Ивана Великого. Я как царь, – подумал он. – Целых четыре комнаты, правда, почти ничем не обставленные. Двадцатый век на дворе, а мы всё крутимся в обрыдлой исторической парадигме. Архискверно!.. Где-то близко закричал петух. У них и натуральное хозяйство свое. Хорошо устроились. В Москва-реке, поди, и рыба есть. Сомы, например. Поставишь на ночь удочку и вытаскиваешь утром толстенного подлеца. Отъелся на тине, рокалион! Одно слово, провинция.
Ему послышалось, что в коридоре начал стрелять пулемет. Но Ильич так устал, что не было сил даже на волнение. И громадный фикус на подоконнике, который в другое время вывел бы его из себя, не произвел должного впечатления.
Дверь в комнаты отворилась. Какого черта? Не дают побыть одному!..
На пороге стоял все тот же Мальков. Из-за спины его высовывалась любопытная секретарша с небольшим горбом за спиной. То ли девушка, то ли старуха… Вся разрисована, словно кукла. В борделе женщины и то лучше.