Официант ошарашенно смотрит на Бетани, которая искусно разряжает обстановку вопросом:
— А как подают суп из цикория?
— Э… холодным, — говорит официант, еще не до конца оправившийся после моей вспышки. Он чувствует, что я на пределе, что я могу сорваться в любой момент. Он неуверенно умолкает.
— Продолжайте, — говорю я. — Пожалуйста, продолжайте.
— Его подают холодным, — повторяет он. — В качестве основного блюда у нас сегодня морской черт с манго, рыбный сэндвич на булочке с кленовым сиропом и… — он сверяется по блокноту, — …хлопком.
— М-м-м, звучит заманчиво. Хлопок — это, должно быть, вкусно, — я нетерпеливо потираю руки. — Бетани?
— Мне, пожалуйста, севиче с луком-пореем и щавелем, — говорит Бетани. — И цикорий с… ореховым соусом.
— Сэр? — осторожно спрашивает официант.
— Мне… — я быстро просматриваю меню. — Мне кальмаров с кедровым орехом, и можно еще ломтик козьего сыра, шевр… — я смотрю на Бетани, скривится она или нет от моего неправильного произношения… — …и соус рядом на тарелке.
Официант кивает и уходит. Мы остается одни.
— Ну, — она улыбается, а потом замечает, что стол слегка трясется. — Что… что у тебя с ногой?
— А что у меня с ногой? А. — Я смотрю вниз, под стол, потом — снова — на Бетани. — Это из-за… музыки. Мне очень нравится эта песня. Которая играет.
— А что это? — она слегка наклоняет голову, вслушиваясь в мелодию, которая играет в динамиках под потолком над стойкой.
— Это… кажется, это Белинда Карлайл. Но я не уверен.
— Но… — начинает она, но умолкает на полуслове. — Ладно, забыли.
— Что — но? Говори.
— Но это вроде бы просто мелодия, без слов, — она улыбается и опускает глаза, изображая застенчивость.
Я придерживаю ногу, чтобы она не тряслась, и делаю вид, что слушаю.
— Но это одна из ее песен, — говорю я и добавляю, слегка запинаясь: — Кажется, она называется «Heaven Is a Place on Earth», «Рай это место на земле». Ты ее знаешь.
Она говорит:
— Слушай, а ты в последнее время ходил на концерты?
— Нет, — меня злит, что из всех тем она выбрала именно эту. — Я не люблю живую музыку.
— Живую музыку? — переспрашивает она, заинтригованная, и отпивает свою минералку.
— Да. Ну, разные там группы.
По ее выражению я понимаю, что я говорю совершенно не то.
— А нет, я забыл. Я был на концерте U2.
— И как они? — спрашивает она. — Мне очень понравился их новый диск.
— Ну, они были классными. Абсолютно классными. Абсолютно… — я умолкаю, не зная, что сказать. Бетани в недоумении приподнимает бровь и явно желает услышать продолжение. — Абсолютно… ирландскими.
— Я слышала, что они хорошо выступают на концертах, — говорит она, и ее голос звучит мелодично, почти напевно. — А кто еще тебе нравится?
— Ну… — я по-настоящему растерялся. — The Kingsmen. «Louie, Louie». Что-то типа того.
— Господи, Патрик, — говорит она, пристально глядя на меня.
— Что? — Я паникую и прикасаюсь рукой к волосам. — Слишком много мусса? Тебе не нравятся The Kingsmen?
— Нет, — она смеется. — Ты раньше не был таким загорелым, в университете.
— Но я был загорелым, правда? — говорю я. — То есть я не был бледным, как привидение Каспер, правда?
Я ставлю локоть на стол, напрягаю мышцы и прошу ее потрогать мой бицепс. Она делает, как я прошу, хотя и неохотно, и я продолжаю расспрашивать ее дальше:
— В самом деле я был не таким загорелым в Гарварде? — я изображаю шутливую тревогу, но я и вправду встревожен.
— Нет-нет, — она смеется. — Ты определенно был нашим Джорджем Гамильтоном.
— Спасибо, — говорю я, довольный.
Официант приносит напитки — две бутылки San Pellegrino. Сцена вторая.
— Так ты теперь, где? В Mill… как там его? — говорю я. Ее тело, цвет ее кожи — все такое упругое и розовое.
— Millbank Tweed, — говорит она.
— Замечательно, — говорю я, выжимая себе в стакан дольку лайма. — Просто здорово. Юридический колледж вполне окупился.
— А ты… в P&P? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю.
Она кивает, пару секунд молчит, хочет что-то сказать, сомневается, стоит ли это говорить, а потом все-таки спрашивает:
— Но разве твоя семья не владеет…
— Я не хочу об этом говорить, — твердо перебиваю я. — Но да, Бетани. Да.
— Но ты все же работаешь в P&P? — ее каждое слово отзывается у меня в голове оглушительным гулом.
— Да, — говорю я, украдкой разглядывая зал.
— Но… — она смущена. — Разве твой отец…
— Да, конечно, — я опять перебиваю ее, не давая договорить. — Ты пробовала фокаччу в «Pooncakes»?
— Патрик.
— Что?
— Что с тобой?
— Просто я не хочу говорить… — я запинаюсь, — о работе.
— Почему?
— Потому что я ее ненавижу, — говорю я. — Слушай, так ты была в «Pooncakes»? Мне кажется, Миллер их недооценивает.
— Патрик, — медленно говорит она. — Если ты так ненавидишь свою работу, то почему ты ее не бросаешь? Тебе вовсе не нужно работать.
— Потому что, — я смотрю ей прямо в глаза, — я хочу… соответствовать.
Долгая пауза. Бетани улыбается:
— Я понимаю.
Очередная пауза.
На этот раз я нарушаю молчание:
— Смотри на это, как, скажем… на новый подход к бизнесу.
— Как это… — она запинается, — благоразумно. — Она опять запинается. — Как практично.
Обед превращается в некий непосильный груз, в загадку, которую надо разрешить, в препятствие, которое надо преодолеть, но вдруг — безо всяких усилий с моей стороны, — я испытываю странное облегчение. Я вновь в состоянии виртуозно сыграть спектакль — моя изрядная проницательность подключается к делу и дает мне знать, что Бетани меня хочет, и хочет неудержимо, но я сдерживаю себя, не желая принимать на себя никаких обязательств. Она тоже ведет себя сдержано, но все равно заигрывает со мной. Она вполне однозначно дала мне понять, на что рассчитывает, когда пригласила меня пообедать вместе, и когда приносят кальмара, я впадаю в панику, абсолютно уверенный, что я никогда не приду в себя, если не оправдаю ее надежд. Другие мужчины, проходящие мимо нашего столика, обращают внимание на Бетани. Иногда я понижаю голос почти до шепота. У меня в голове звучат какие-то странные, загадочные шумы. Бетани приоткрывает рот, отпивает воду, глотает, улыбается — ее губы притягивают меня, как магнит в блеске губной помады, — она что-то упоминает про факс, дважды. Я, наконец, заказываю J&B со льдом, потом — коньяк. Она заказывает мятно кокосовый шербет. Я прикасаюсь к ее руку, держу ее за руку — я для нее больше, чем просто друг. На улице светит солнце. Ресторан потихоньку пустеет, уже почти три часа. Она заказывает стакан шардоне, потом — еще один, потом просит чек. Она расслабилась, но что-то все-таки происходит. У меня сердце падает и поднимается, но потом опять бьется ровно. Я внимательно слушаю, что она говорит. Стоит вообразить себе возможность, как она исчезает. Бетани опускает глаза, а когда снова смотрит на меня, я отвожу взгляд.
— А у тебя есть кто-нибудь? — спрашивает она.
— Моя жизнь по сути своей проста, — говорю я задумчиво, застигнутый врасплох.
— И что это значит? — спрашивает она.
Я отпиваю коньяк и загадочно улыбаюсь, играя с ней, подавай ей надежду, возбуждая ее мечты о воссоединении.
— У тебя есть кто-нибудь, Патрик? — повторяет она. — Скажи мне.
Думая об Эвелин, я говорю:
— Да.
— Кто? — спрашивает она.
— Большая бутылка дезирела[35], — говорю я рассеянно, и мне вдруг становится очень грустно.
— Что? — она улыбается, но потом что-то соображает и качает головой.
— Нет, на самом деле, у меня никого нет, — говорю я, выхожу из ступора и вдруг добавляю, сам того не желая, как будто помимо воли: — Я хочу сказать, что значит есть? Когда у тебя что-то есть, значит, это твое, правильно? А разве другой человек может быть твоим? Такое, вообще, бывает? Разве я у тебя был? Ха! У меня кто-то есть? Я этого не понимаю. Ха! — я смеюсь.
Она переваривает услышанное и кивает:
— Наверное, в этом есть своя логика.
Еще одна долгая пауза, а потом я спрашиваю с опаской:
— А у тебя кто-нибудь есть?
Она улыбается, очень собой довольная, и признается, не поднимая глаз, но с неподражаемой определенностью:
— Ну, да, у меня есть бойфренд, и мы…
— Кто?
— Что? — она поднимает глаза.
— Кто он? Как его зовут?
— Роберт Холл, а что?
— Который из Salomon Brothers?
— Нет. Он шеф-повар.
— Из Salomon Brothers?
— Патрик, он шеф-повар. И совладелец ресторана.
— Какого ресторана?
— А это имеет значение?
— Нет, правда, какого? — говорю я и добавляю, себе под нос: — Я его вычеркну из своего справочника «Загат».
— Какого ресторана?
— А это имеет значение?
— Нет, правда, какого? — говорю я и добавляю, себе под нос: — Я его вычеркну из своего справочника «Загат».
— Он называется «Дорсия», — говорит она, а потом: — Патрик, с тобой все в порядке?
Да, мозг у меня взрывается, а желудок как будто выворачивается наизнанку — спазматическая, кислотная, гастритная реакция; планеты и звезды, взвихренные галактики, состоящие целиком из крошечных белых поварских колпаков кружатся у меня перед глазами. Я выдавливаю очередной вопрос:
— Почему Роберт Холл? Почему именно он?
— Ну, я не знаю, — голос у Бетани слегка пьяный. — Наверное, все дело в том, что мне уже двадцать семь, и…
— Ну и что? Мне тоже уже двадцать семь, и половине Манхэттена — двадцать семь. И что с того? Это еще не причина, чтобы выходить замуж за Роберта Холла.
— Замуж? — она широко раскрывает глаза. — Разве я говорила, что собираюсь замуж?
— А разве нет?
— Нет, но кто знает, — она пожимает плечами. — Может быть, мы и поженимся.
— Уж-жасно.
— Как я начала говорить, Патрик, — она смотрит на меня игриво, и от этого меня подташнивает, — ты и сам, наверное, знаешь… время проходит. Биологические часы не остановишь, — говорит она, а я думаю: господи, неужели ей хватило всего двух стаканов шардоне, чтобы это признать? Господи, ну и слабачка. — А я хочу детей.
— От Роберта Холла? — говорю я скептически. — С тем же успехом можно завести детей от Капитана Лу Албано. Я тебя не понимаю, Бетани.
Она теребит в руках салфетку и опускает глаза. Потом обводит взглядом зал, где официанты уже накрывают столы для ужина. Она смотрит на них, и я тоже на них смотрю.
— Почему у меня ощущение, что ты злишься, Патрик? — тихо спрашивает она и отпивает еще вина.
— Может быть, потому что я злюсь, — цежу я сквозь зубы.
— Господи, Патрик, — она пытается заглянуть мне в глаза. Видно, что она искренне огорчена. — Мне казалось, что вы с Робертом были друзьями.
— Что? — говорю я. — Я не помню.
— Разве вы с Робертом не дружили?
Я молчу, сомневаюсь.
— А мы дружили?
— Да, Патрик, дружили.
— Роберт Холл. Роберт Холл. Роберт Холл, — бормочу я, пытаясь вспомнить. — Не тот, который студент-стипендиат? Президент старшего курса? — подумав еще секунду, я добавляю: — Такой, со слабовольным подбородком?
— Нет, Патрик, — говорит она. — Другой Роберт Холл.
— Я его путаю с другим Робертом Холлом?
— Да, Патрик, — сердито говорит она.
Я весь напрягаюсь внутри, закрываю глаза и вздыхаю.
— Роберт Холл. Это не тот, чьи родители владеют половиной Вашингтона? Не тот, кто был, — я тяжело сглатываю слюну, — капитаном университетской команды? Шесть футов ростом?
— Да, — говорит она. — Этот Роберт Холл.
— Но… — я умолкаю.
— Что — но? — похоже, она решила дождаться ответа.
— Но он же был педиком, — выпаливаю я на едином дыхании.
— Нет, Патрик, не был, — говорит она, явно обиженная.
— Я уверен, что был, — я киваю головой.
— И с чего бы ты так уверен? — спрашивает она без улыбки.
— Потому что он позволял парням… ну, не тем, с которыми я общался… как бы это сказать… он был не против, когда они вставляли ему всем скопом, и привязывали к кровати, и все дела. По крайней мере, мне так говорили, — честно признаюсь я, а потом со стыдом добавляю: — Знаешь, Бетани, однажды он мне предложил… э, минет. В библиотеке.
— О господи, — она морщится от омерзения. — Ну, где там чек?
— Его ведь, кажется, выгнали из университета за диплом по Бабару? Или что-то вроде того? — говорю я. — По слону Бабару? Господи, по французскому слонику?[36]
— Ты о чем?
— Послушай, — говорю я, — он ходил в бизнес-школу в Келлоге, на северо-западе, правильно?
— Ходил, но бросил, — говорит она, не глядя на меня.
— Послушай, — я прикасаюсь к ее руке.
Она морщится и убирает руку.
Я пытаюсь улыбнуться.
— Роберт Холл вовсе не педик…
— Можешь не сомневаться, уж я-то знаю, — говорит она как-то слишком натянуто. Похоже, она не на шутку обижена, а мне непонятно, как можно так злиться из-за Роберта Холла? И вместо того, чтобы ответить: «Ну да, тупая ты сука», я примирительно говорю:
— Я и не сомневаюсь, что знаешь, — и потом добавляю: — Расскажи мне про него. Мне интересно, как у вас с ним. — А потом, улыбаясь, кипя от ярости, я извиняюсь: — Прости.
Не сразу, но она все же отходит и улыбается мне в ответ, и я снова прошу:
— Расскажи, — и добавляю тихонько себе под нос, улыбаясь Бетани: — Мне бы очень хотелось разрезать твою пизду.
Ее слегка развезло от вина, так что она смягчается и начинает рассказывать.
Пока она говорит, я размышляю о своем: вода и воздух, небо и время, мгновение, краткий миг в прошлом, когда мне хотелось показать ей всю красоту мира. У меня не хватает терпения для откровений, для того, чтобы начать все сначала, для событий, которые происходит за пределами моего непосредственного поля зрения. Одна молоденькая девочка, первокурсница, с которой я познакомился в баре в Кембридже, когда сам был студентом первого курса в Гарварде, как-то сказала мне, в ту же осень: «Жизнь полна бесконечных возможностей». Когда она выдала этот бесценный перл, почечный камень мудрости, мне с трудом удалось не подавиться солеными орешками; я спокойно запил их «Хейнекеном», улыбнулся и уставился в угол, где ребята играли в дартс. Наверное, нет нужды говорить, что она не дожила до второго курса. Той же зимой ее расчлененное тело нашли в реке Чарльз, отрезанная голова висела на дереве на берегу, привязанная к ветке за волосы, в трех милях от места, где обнаружили тело. В Гарварде моя ярость была не такой жгучей, какой стала теперь, и бесполезно надеяться, что мое раздражение пройдет. Никогда.
— О, Патрик, — говорит она. — А ты все такой же, ни капельки не изменился. Даже не знаю, хорошо это или плохо.
— По-моему, хорошо.
— Да? Правда? — она слегка хмурится. — Сейчас хорошо. А тогда?
— Ты меня знала только с одной стороны, — говорю я. — Как студента.
— А как любовника? — спрашивает она, и в ее голосе проскальзывает что-то человеческое.
Я холодно смотрю на нее, нисколько не растрогавшись. Где-то снаружи, на улице, играет музыка. Сальса. Официант, наконец-то, приносит счет.
— Я заплачу, — я вздыхаю.
— Нет, — говорит она и открывает сумочку, — это я тебя пригласила.
— Но у меня платиновая American Express, — говорю я.
Она улыбается:
— У меня тоже.
Я умолкаю и наблюдаю за тем, как она кладет свою карточку на поднос с чеком. Если я сейчас не разряжусь, меня скрутит в судорогах.
— Вау. Вот это я понимаю, эмансипация, — улыбаюсь я, совершенно не впечатленный.
Бетани ждет на улице, пока я блюю в туалете непереваренным кальмаром, который уже не такой ярко-красный, каким был у меня на тарелке. Я выхожу на улицу, надеваю темные очки Wayfarers. Я жую мятную жвачку Cert и тихонечко напеваю себе под нос. Я целую Бетани в щеку и говорю:
— Прости, что долго. Надо было позвонить моему адвокату.
— Да? — она изображает участие… тупая сука.
— Один мой друг, — я пожимаю плечами, — Бобби Чамберс, сейчас в тюрьме. Его друзья… ну, в основном, только я… ищут ему хорошего адвоката. — Я опять пожимаю плечами и резво меняю тему: — Послушай.
— Что? — она улыбается.
— Уже поздно, я не хочу возвращаться в офис, — говорю я, глядя на Rolex. Солнечный свет отражается от циферблата и бьет Бетани в глаза, на мгновение ослепляя ее. — Может, поедем ко мне?
— Что? — она смеется.
— Может, поедем ко мне? — повторяю я.
— Патрик, — она призывно смеется. — Ты серьезно?
— У меня там бутылка Pouilly-Fuisse, охлажденного, ну так как? — я поднимаю бровь.
— Слушай, такое могло бы сработать в Гарварде, но… — она снова смеется и продолжает: — теперь я старше и… — она вдруг умолкает.
— И… что? — спрашиваю я.
— Не надо мне было пить, — говорит она.
Мы идем по улице. Жара такая, что трудно дышать. Градусов сто, не меньше. Уже не день, но еще не ночь. Небо кажется желтым. На углу Дуан и Гринвич я подаю нищему доллар, исключительно ради того, чтобы произвести на нее впечатление.
— Давай поедем ко мне, — я чуть ли не хнычу. — Ну, давай.
— Не могу, — говорит она. — У меня в офисе сломался кондиционер, но я все равно не могу. Я бы с удовольствием, но не могу.
— Да ладно тебе, поедем, — я хватаю ее за плечи и добродушно сжимаю.
— Патрик, мне нужно вернуться в офис, — стонет она, слабо протестуя.
— Но ты там спечешься, — говорю я.
— У меня нет выбора.