Пришел приказ – первой группе офицеров и сержантов отправиться в порт и погрузиться на корабль, отплывавший во Францию. Мое имя стояло в списке. Неделю я провел на полигоне, а когда вернулся в лагерь, Эрл Шон немедленно приступил ко мне:
– Мы устраиваем прощальную вечеринку в офицерской столовой. Вы, я, капитан Крэкер и три девушки.
Мы с Эрлом должны были привезти девушек. Мы заехали за Салли Кэррол Хэппер и Нэнси Ламар и поехали дальше за Эйли; нас встретил дворецкий и объ-явил, что ее нет дома.
– Нет дома? – тупо повторил Эрл. – А где же она?
– Этого она не сказала; просто сказала, что ее нет дома.
– Что за чертовщина! – воскликнул Эрл.
Он шагал по знакомой темной веранде, а дворецкий ждал у двери. Потом Эрла осенило.
– Послушай, – сообщил он мне, – послушай: наверно, она обиделась.
Я ждал. Он строго сказал дворецкому:
– Передай ей – мне надо с ней поговорить.
– Как же передать, когда ее нет дома?
Эрл снова в задумчивости зашагал по веранде. Потом вдруг закивал головой и объявил:
– Она обиделась на одну вещь, когда видела меня в городе.
В нескольких словах он обрисовал мне суть дела.
– Знаешь что, подожди в машине, – сказал я. – Может, мне удастся все уладить. – И когда он неохотно направился к машине, обратился к дворецкому: – Оливер, скажи мисс Эйли, что я хочу ее видеть.
Немного поворчав, дворецкий пошел исполнять поручение и через минуту принес ответ:
– Мисс Эйли сказала – она ни за что не хочет видеть того, другого джентльмена. Она сказала – зайдите, если вам угодно.
Она была в библиотеке. Я приготовился увидеть воплощенную холодность и оскорбленное достоинство, но лицо у нее было растерянное, взволнованное, измученное. Веки покраснели, будто она не один час тихо и горестно проплакала.
– А, Энди, привет, – сказала она упавшим голосом. – Давно вас не видела. Он ушел?
– Послушайте, Эйли…
– «Послушайте, Эйли!» – закричала она. – «Послушайте, Эйли!» Вы поймите, он заговорил со мной. Он приподнял шляпу. Он стоял в десяти шагах от меня с этой ужасной… этой ужасной женщиной – он держал ее под руку, и он разговаривал с ней, а потом увидел меня и приподнял шляпу. Энди, я не знала, что делать. Пришлось зайти в аптеку и выпить стакан воды, и я так боялась – он войдет следом, что попросила мистера Рича выпустить меня через черный ход. Я не хочу его видеть никогда, я слышать о нем не хочу!
Я заговорил. Я сказал то, что полагается в таких случаях. Я говорил в течение получаса. Она была непреклонна. Несколько раз пробормотала что-то насчет его «неискренности», и на четвертый раз я задумался: что же она понимает под этим словом? Разумеется, не постоянство; скорее всего – то, как она хотела бы, чтобы к ней относились.
Я встал, намереваясь уйти. И тут – невероятно! – на улице трижды нетерпеливо прогудел автомобиль. Это было потрясающе. Как будто сам Эрл оказался в комнате и напрямик заявил: «Ну и черт с тобой! Я не намерен торчать здесь весь вечер».
Эйли посмотрела на меня с ужасом. И вдруг по лицу ее разлилось какое-то странное выражение – оно промелькнуло и застыло слезливой улыбкой.
– Ну разве он не злодей?! – воскликнула она в беспомощном отчаянии. – Разве он не чудовище?!
– Скорее, – торопливо проговорил я. – Берите накидку. Это наш последний вечер.
Этот последний вечер и сейчас еще жив в моей памяти: мерцание свечей, освещавших грубые столы лагерной столовой; обтрепанные бумажные украшения по стенам, что остались от последней ротной пирушки; и где-то рядом, на улице печальные переборы мандолины, извлекавшей мелодию «Мой дом в Индиане» из вселенской ностальгии уходящего лета. Три девушки, затерявшиеся в этом таинственном городе мужчин, тоже ощущали что-то необычное – какое-то заколдованное непостоянство, – будто сидели они на волшебном ковре-самолете, опустившемся в этих южных краях, и каждую минуту ветер мог поднять этот ковер и унести прочь. Мы пили за нас и за Юг. Потом, оставив на столе смятые салфетки, пустые бокалы и немного прошлого, рука об руку вышли на улицу, чтобы погрузиться в лунный свет. Уже прозвучал отбой; было совсем тихо, слышалось только далекое лошадиное ржанье, да чей-то назойливый храп, очень нас насмешивший, да поскрипывание кожи – это часовой подходил и сворачивал у караулки. Крэкер в тот вечер дежурил, а мы, остальные, сели в ожидавший нас автомобиль и завезли в Тарлтон девушку Крэкера.
Потом Эйли и Эрл, Салли и я – по двое, отвернувшись друг от друга на широком заднем сиденье и забыв обо всем на свете, шептались, уносясь в широко распростертую тьму.
Мы мчались через сосновые леса, отяжелевшие от лишайника и испанского моха, по незасеянным хлопковым полям дорогой белой, точно ободок земли. Машину поставили под изломанной тенью мельницы; журчала вода, тревожно вскрикивали птицы, и надо всем плыло сияние – оно стремилось проникнуть всюду: в заброшенные негритянские хижины, в автомобиль, в твердыню сердца. Юг пел для нас. Не знаю, помнят ли они. Я помню: в холодном свете – бледные лица, дремотные влюбленные глаза и шепот:
– Тебе хорошо?
– Да, а тебе?
– Тебе правда хорошо?
– Да.
Вдруг мы поняли, что уже поздно и что больше ничего не будет. Мы повернули к дому.
На следующий день наш отряд отбыл в лагерь Милл, но во Францию я так и не попал. Месяц мы мерзли на Лонг-Айленде, со стальными касками на боку погрузились на корабль, а потом снова сошли на берег. Война уже кончилась. Я пропустил войну. Вернувшись в Тарлтон, я попытался демобилизоваться, но я был кадровым офицером, и на демобилизацию ушла большая часть зимы. А Эрл Шон демобилизовался одним из первых. Он хотел найти хорошую работу, «пока есть из чего выбирать». Эйли помалкивала, но они уговорились, что он вернется.
К январю лагеря, два года властвовавшие над городком, уже привяли. Только назойливый запах сожженного мусора напоминал о царившей там еще недавно суете. Какая-то жизнь печально теплилась лишь вокруг дивизионной штаб-квартиры, где обретались брюзгливые кадровые офицеры, тоже пропустившие войну.
И вот молодые тарлтонцы потянулись домой с разных концов света – кто в канадской форме, кто на костылях или с пустым рукавом. Возвратился батальон Национальной гвардии – он маршировал по улицам, и в шеренгах его зияли пробелы – места погибших; а потом герои навсегда спустились на землю с высот романтики, чтобы продавать товары за прилавками местных магазинов. На танцах в загородном клубе среди смокингов, бывало, лишь изредка мелькнет военная форма.
Перед самым Рождеством неожиданно явился Билл Ноулз и на следующий же день уехал: то ли он предъ-явил ультиматум Эйли, то ли она наконец приняла решение. Я иногда встречался с ней – если она не была занята героями из Саванны и Огасты, – но чувствовал, что окончательно вышел в тираж (впрочем, так оно и было). Она ждала Эрла Шона, но настолько сомневалась в нем, что ей не хотелось даже говорить об этом. За три дня до того, как я уволился, он приехал.
Первый раз я встретил их на Маркет-стрит, и, кажется, никогда в жизни мне не было так жаль молодую пару; впрочем, думаю, такое случалось в любом городе, где во время войны были лагеря. Во внешнем облике Эрла все, что только можно вообразить, было невпопад. Шляпа – зеленая с торчащим пером; костюм, украшенный разрезами и тесьмой в том фантастически нелепом стиле, с которым покончили впоследствии национальная реклама и кино. Он явно побывал у своего прежнего парикмахера, потому что волосы у него были аккуратно начесаны на розовую выбритую шею. Не сказать, чтобы он выглядел обносившимся или бедным, но все это ошеломляло, обдавало вас – то есть, вернее, Эйли – духом танцулек и воскресных пикников фабричного городка. Ведь прежде она никогда не смотрела правде в глаза; а в этой одежде пропадала даже естественная грация этого великолепного тела. Он тут же похвастался своей прекрасной работой: они смогут неплохо просуществовать, пока не «подвернется какой-нибудь легкий заработок». Но, должно быть, он сразу, как только вернулся в ее мир, понял, что дело его безнадежно. Уж не знаю, что сказала Эйли и что там перевешивало – горе или изумление. Но действовала она быстро – через три дня после приезда Эрла мы с ним отбыли одним поездом на Север.
– Ну вот все и кончилось, – сказал он хмуро. – Она прекрасная девушка, но, по мне, чересчур задается. Самое для нее лучшее – выйти за какого-нибудь богатого парня и получить положение в обществе. Терпеть не могу такого зазнайства. – И немного погодя: – Она сказала, чтоб я приехал повидаться через год, но я уже никогда не вернусь – эти аристократические штучки еще ничего, пока у тебя в кармане деньги, только…
«Только все это было не настоящее», – не договорил он. Провинциальное общество, в котором он полгода вращался с таким удовольствием, теперь казалось ему жеманным, поддельным, искусственным.
– Послушай, а ты видел?.. – продолжал он через минуту. – Когда мы садились в поезд, там были две великолепные бабенки, и совсем одни. Что, если мотнуться в соседний вагон и пригласить их пообедать? Я возьму ту, что в синем.