Он знал, что со всех таких встреч уходит победителем, унося хороший привесок к рейтингу. Однако платой за это было полное эмоциональное истощение. Толпа, даже благожелательно настроенная, оставалась толпой, а значит, энергетическим вампиром, высасывающим не только силы, но и, как казалось Егору, саму душу.
О встречах приходилось сначала договариваться. Предупрежденные городской администрацией руководители коллективов пускать не хотели. Где-то на помощь приходили обширные личные знакомства Котляревского, где-то срабатывало знаменитое фоминское обаяние, жертвой которого особенно охотно падали заведующие детских садов. Где-то необходим был звонок Стрелецкого, отказывать которому не хотели, а может, и не могли. Где-то брал нахрапом Костя Скахин. В общем, со скрипом, но встречи все-таки получались, и к вечеру каждого дня Фомин приезжал домой выжатый как лимон.
Неприятностей тоже хватало. Сразу после подачи официального уведомления в избирком его исключили из партии. За нарушение партийной дисциплины – так было сказано в решении пленума. Это был последний сожженный мост, и Егор еще недели две потом чувствовал за спиной треск горящего дерева и стойкий запах гари. Его карьера, его прошлая жизнь на глазах превращалась в пепел, и оставалось только надеяться, что он, подобно птице Фениксу, сможет возродиться из этого пепла без особых потерь.
После истории с Катерининой курткой явного криминала больше не происходило.
«И на том спасибо», – мрачно думал Фомин, на всякий случай застраховавший квартиру, обе машины – свою и Катину, – а заодно, втайне ото всех, еще и свою жизнь.
Сегодня была суббота, но Фомин уже давно забыл, чем выходные отличаются от других дней недели. Дела находились всегда, и сегодня ему нужно было обсудить со Стрелецким дальнейшее финансирование кампании. Он был благодарен, что Стрелецкий позвал его домой, в знаменитый городской микрорайон «Серебряный бор», и выпросил разрешения приехать вместе с Юлькой, которую во всей этой предвыборной круговерти почти не видел.
Катерина с подругами отправилась в баню. Она всегда по субботам расслаблялась в парной, после чего проходила курс массажа и косметологических процедур. А Фомин с Юлькой приехали в «Серебряный бор» и, оставив машину у ворот, пошли по огромному, теряющемуся в вековых соснах участку к дому, шпиль которого смутно виднелся вдалеке.
Вкусно пахло октябрьской прелью листьев и хвои. Вообще-то Фомин октябрь не любил. Из-за сырости, что ли. А может, от той безысходности, которая всегда нападала на него перед предстоящей долгой, темной и холодной зимой. В мрачности осени было что-то безвозвратное. Она напоминала Фомину про пугающую его старость. Но в парке Игоря Стрелецкого не пахло осенним разложением. Запах был теплым, острым и именно вкусным. Таким вкусным, что Егору захотелось зажмуриться, остановиться, забыть обо всей окружающей мерзости и дышать полной грудью.
Вот тут-то они с Юлькой и увидели белку. Спустившись с дерева, она принялась доверчиво есть орешки из фоминской ладони, и было в этом что-то праздничное, похожее на долгожданный подарок, сюрприз, оказавшийся приятным и радостным. Возбужденно сопела рядом Юлька, и Егор ощутил острое чувство счастья, слегка подзабытое в круговерти последних месяцев.
«И за это Стрелецкому спасибо», – подумал он.
Белка доела орехи, обнюхала ладонь, внимательно, но без страха посмотрела на застывшего мужчину и девочку, махнула хвостом и взлетела на ветку повыше.
– Ух, какая красивая, – выдохнула наконец Юлька. – Папа, а она ручная?
– Не знаю, надо будет спросить у дяди Игоря и тети Алисы, – честно признался Фомин, – но думаю, что самая обыкновенная. Просто здесь парк большой, людей мало, никто белок не обижает и не пугает. Да и к угощениям вкусненьким приучили, наверное.
– Да. Здорово, наверное, в таком месте жить! – мечтательно сказала Юлька, тряхнув кудряшками. – А то возле нашего дома белку ни за что не встретишь. И жить негде, и выхлопными газами пахнет. Папа, а надо быть очень богатым, чтобы иметь такой дом, чтобы парк был и белки?
– Очень. Честно тебе скажу, мы в таком доме вряд ли когда-нибудь жить будем.
– Ну и ладно, – покладисто согласилась Юлька. – Зато ты у меня самый замечательный папочка на свете. Мне все равно, где жить. Лишь бы с тобой.
У Фомина опять сдавило горло.
«Черт знает что, – подумал он, – я с этими выборами неврастеником скоро стану. В сентиментальность бросает. К старости, что ли?»
Сердито насупив брови, он широкими шагами вышел на плиточную дорожку, ведущую к гостеприимно сияющему огнями дому. Навстречу им с крыльца сбежал Стрелецкий.
Что ж… Очень жаль, что она сделала такой выбор. Он все же надеялся, что она благоразумно не станет принимать окончательных решений, не выслушав его доводов. Но разговора не получилось. И он, и она были на эмоциях, это вполне понятно в такой-то ситуации, но после она могла же остыть, подумать, понять, что поступает неправильно, не по совести!
Не получилось. Не срослось. Не прокатило. Что ж… Очень жаль. Теперь нет другого выхода, кроме как убрать этого проходимца, который хочет заграбастать все то, что предназначено вовсе не ему.
Ужасно не хотелось принимать такое решение. Не из страха, нет. Чего тут бояться-то? Уже две недели каждый шаг этого красавчика отслеживается. Вся его жизнь – как на ладони. Понятно, куда он поедет, куда пойдет. Он, правда, мотается по городу, дела у него повсюду, заранее не предугадаешь, куда он двинет. Но уходит по утрам всегда из дома. И возвращается вечером тоже домой. По кабакам не шляется, к бабам никаким не ездит. Примерный семьянин, право слово! Кобелина…
Так что убрать его проще всего именно в подъезде. И уйти через черный ход. Никто сразу не хватится. Причем делать это надо быстро, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля.
Убивать не хочется, потому что какая-никакая, а божья тварь. Но выхода нет. Так что решение принято, и осталось только его воплотить удачно. Без последствий. Впрочем, какие тут могут быть последствия? Менты только в телевизоре работают, а на деле… Либо висяком оставят, либо на лоха какого-то повесят. Главное – бумажник не забыть вытащить, чтобы на ограбление списали.
Жену его жалеть не приходится. Поди, рада будет избавиться от такого бабника. А вот ее жалко. Расстроится, конечно. Уж больно она ему предана. А с другой стороны, разборчивее надо быть в связях. Не сошлась бы она с ним в свое время, сейчас бы не пришлось расстраиваться. Хотя тоже… Отплачет и заживет спокойно. Без постоянной нервотрепки. Сколько ей красавчик нервов попортил, поди одной ей ведомо. А мы с ней помиримся. Как раз на почве ее неизбывного горя. Ей же надо будет в чье-то надежное плечо выплакаться, вот тут я и появлюсь. Измену прощу. Поддержку предложу. Некуда ей будет деваться, несмотря на весь ее строптивый характер.
Так что звиняй, красавчик. Ты свое отгулял. Еще пару деньков, пока случай подходящий выпадет, и адью. На погост. Там тебе самое место.
Анастасия Романова задумчиво крутила в руках бутылку виски, иногда разглядывая ее на просвет. Она представила, как звякают, стукаясь друг о друга, кубики льда, насыпаемые в тяжелый квадратный бокал, как льется сверху янтарный напиток, как немного терпкая жидкость раскатывается на языке, оставляя приятное послевкусие, а потом соскальзывает в горло, прокладывая горящую дорожку по пищеводу и разливаясь приятным теплом в желудке.
Виски был хороший – синий «Джонни Уокер» – и стоил целое состояние. Вчера в редакцию на нелегальную встречу с Гончаровым приходил Фомин, который и принес бутылку. Глушить такой виски стаканами было бы преступлением, поэтому интеллигентно выпили по чуть-чуть. В бутылке оставалась еще половина, и сейчас Настя с сожалением думала о том, что приличной даме, наверное, не с руки пить в середине дня, даже если это суббота, когда дел еще целая куча, и конца и края этой куче вообще не видно. Несмотря на субботу.
Главный редактор ждал от нее три материала в ближайший номер. А еще нужно было прописать концепцию предвыборной газеты «Город ждет Фомина». А еще почитать форумы в Интернете, где изощрялись в остроумии местные сквернословы, но среди тонн навоза иногда можно было выцепить грамм полезной информации.
А еще сильно хотелось есть. Настя с утра дала себе честное слово, что сегодня проведет день на кефире, и на завтрак, морщась от отвращения, даже выпила один пакет. Второй был припасен в качестве обеда, но о нем было противно даже думать, не только пить.
«Схожу в «Мальвину», – презирая себя за слабохарактерность, решила Настя. – Куплю роллы с угрем. Они не очень калорийные».
«Мальвиной» назывался дорогой и стильный супермаркет, располагающийся за углом офисного здания, в котором находилась редакция «Курьера». Вообще-то Настя, как и все ее подруги, предпочитала затариваться продуктами в супермаркете, принадлежащем мужу Инны Гоше Полянскому, бывшему хоккеисту, а ныне процветающему бизнесмену, но туда она ездила из дома, а на работе приходилось довольствоваться «Мальвиной», благо близко. Накинув куртку и схватив зонтик (с утра то и дело принимался нешуточный дождь, который вполне принимался в качестве справедливого наказания за нарушение диеты), Настя спрятала бутылку с виски и решительно выскочила на улицу.
«Мальвиной» назывался дорогой и стильный супермаркет, располагающийся за углом офисного здания, в котором находилась редакция «Курьера». Вообще-то Настя, как и все ее подруги, предпочитала затариваться продуктами в супермаркете, принадлежащем мужу Инны Гоше Полянскому, бывшему хоккеисту, а ныне процветающему бизнесмену, но туда она ездила из дома, а на работе приходилось довольствоваться «Мальвиной», благо близко. Накинув куртку и схватив зонтик (с утра то и дело принимался нешуточный дождь, который вполне принимался в качестве справедливого наказания за нарушение диеты), Настя спрятала бутылку с виски и решительно выскочила на улицу.
Магазинная тележка быстро наполнялась вкусностями. Помимо вожделенных роллов Настя купила упаковку сушеных вишен, пакет миндаля, еще один пакет кефира, на завтрашний завтрак, будь он неладен. Немного подумав, добавила три груши, журнал «Караван историй», который любила почитать на сон грядущий, и пачку прокладок. Пока она разглядывала пачку, пытаясь близоруко определить, подходит ли она, кто-то, подкравшись сзади, толкнул ее под коленки.
Настя почувствовала, что падает прямо на тележку, но сильные, явно мужские руки подхватили ее, не дав упасть, и развернули лицом к себе. Стоящего перед ней мужчину Настя опознала не сразу. Сначала всплыло мимолетное воспоминание, связанное с одним из областных райцентров, где она лет пять назад подвизалась на выборах. Затем вспомнились грязные подробности самой избирательной кампании, богатой на черные технологии. И только после этого пазл сложился в понимание, что перед ней стоит Валера Усов – заезжий пиарщик, под руководством которого она кропала статейки в поддержку нужного кандидата. Помои на ненужного тогда писал кто-то другой. Бог миловал.
Валера был худ, очкаст, умен и злословен. Он напоминал Насте гадюку, притаившуюся в высокой траве, извивающуюся в ожидании жертвы, точную в стремительном броске и безжалостно впивающуюся в плоть, оставляя следы зубов на коже и отраву в крови. Сердце у нее упало.
– Ты что здесь делаешь? – жалобно спросила она.
– То же, что и ты, – пожал плечами Усов, – затариваюсь. Как прокладки? Можно белое надевать и танцевать, или все-таки критические дни доставляют неприятности?
Настя безудержно покраснела. Физиологические подробности всегда смущали ее чуть ли не до слез. Сидя в незнакомой компании, она могла целый вечер мучиться, но так и не решиться спросить, где тут туалет.
– Ладно, не красней, – великодушно разрешил Усов. – А ты, как я посмотрю, все такая же. Растолстела, правда.
Настя уже чуть не плакала. Разговор с Усовым всегда складывался именно так. Она становилась жертвой, отданной на заклание, и не было ей спасения от его убийственной злой иронии.
– Ты что в городе делаешь? – спросила она, сглотнув тугой комок и стараясь держаться независимо.
– А что я могу делать в вашей дыре? Работаю я тут. Выборы у вас. Самый сенокос.
– На главную и направляющую или на конкурентов?
– Фью… Бери выше, Настасья! У меня в клиентах мэр города. Шишка большая и толстая, как ты знаешь, а потому сочная и хлебная.
«Знает или не знает?» – Мысли судорожно метались в голове вконец расстроенной Насти, которая понимала, что от Усова Фомину спасения уж точно не будет. И снисхождения ждать не приходится.
– Понятно. Ну ладно, пока, – аккуратно высвободившись из рук Валеры, она покатила тележку к кассе.
– Погоди, мне тоже туда, – сказал он и пристроился в очереди следом. В полном молчании они оба рассчитались за свои покупки, и Настя, помахав рукой, быстро устремилась на улицу.
– Эй, Романова, погоди, не торопись! – окликнул ее Усов, когда стеклянная дверь сошлась за их спинами. – Это хорошо, что я тебя встретил. Все равно собирался звонить. Вот что, Романова, вы заканчивайте со своей партизанщиной.
– Ка-как-ккой партизанщиной? – Настя даже начала заикаться от волнения.
– Ну, целку-то из себя не строй. Все мы знаем, что ты не целка. Даешь всем направо и налево, лишь бы попросил кто. Так что сама запомни и главному своему трахателю Фомину передай. У вас все равно ничего не получится. Можете не тратить деньги, время и нервы. Запомни. От них ничего не останется. Особенно от нервов. Да и вообще от здоровья.
– Ты, Валерочка, меня никак пугаешь? – От ярости Настя перестала заикаться и вообще волноваться. – Это ты запомни. Я здесь в своем городе. И Фомин тоже. Что захотим, то и будем делать. И выборы мы эти выиграем, даже если здоровье потеряем. Посмотрим после этого, что останется от вашего с Варзиным здоровья. И репутации. Тебе-то, Валерочка, проигрыш вряд ли простят. Глядишь, на другие кампании приглашать перестанут. У меня-то, в отличие от тебя, постоянная работа есть. А ты кто? Киллер. Мальчик по вызову. Будешь меня пугать, в ментуру сдам. Я известный журналист, и связи у меня имеются. Пошел вон, глиста ходячая! Еще раз ко мне подойдешь, прилюдно в морду плюну!
Настю несло, но она не могла остановиться. Вся грязь последних месяцев, вся накопленная усталость, страх и отчаяние выплескивались сейчас на Усова, стоящего перед ней как воплощение всего ненавистного и вражеского.
– Я что, не помню, как на последней кампании было? Ты же изжил свой яд! Исписался! Ты творческий импотент, Валера. И ты ничего не сможешь сделать Фомину. Ни-че-го! Так и запиши. – Это было уже похоже на мантру.
– Ну, сучка, – то ли выдохнул, то ли прошипел Усов, – ты еще пожалеешь! Ты еще попомнишь Валеру! Кровавыми соплями умываться будешь, да поздно будет!
– Да пошел ты на… – Настя отвернулась и решительно зашагала в сторону редакции, не обращая внимания на несущиеся ей в спину проклятия.
Руки тряслись так, что, выкладывая покупки на стол, она роняла все подряд. Наклонившись в очередной раз, на этот раз за пачкой с прокладками (будь они неладны), Настя больно ударилась об угол стола. Это стало для ее истерзанных нервов последней каплей. Швырнув пачку под стол, Настя громко и со вкусом заревела. Ей было себя очень жалко.
– Упс, это что у нас тут происходит? – На пороге Настиного кабинета материализовалась Инна, которая в творческом угаре частенько забывала посмотреть на календарь. Убийства, грабежи и прочая чернуха, за которую она отвечала, а также преступники всех мастей знать не хотели про субботы и воскресенья. А Инна Полянская, точнее Инесса Перцева, ради качественного эксклюзива вообще была готова работать сутками. И не потому, что нуждалась в деньгах – Гошин супермаркет обеспечивал ей вполне безбедную жизнь. Просто слава лучшего репортера города, самого острого и бескомпромиссного пера и признанного мастера слова требовала постоянной подпитки. В горниле этой славы Инна была готова гореть безоглядно. Сейчас ее очередной трудовой порыв пришелся как нельзя кстати.
– Инка, я не могу больше! Вот правда не могу. Я думала, что смогу, но я не могу. – Всхлипывающая Настя бросилась на шею подруге.
– Для журналиста ты, Романова, изъясняешься крайне бессвязно. Ты уж, будь добра, перестань реветь и объясни по-человечески, чего именно ты не можешь и почему.
– У меня ощущение, что я все время барахтаюсь в дерьме. Я уже от него задыхаюсь и захлебываюсь, а оно везде!
– Как в Турции…
Настя непонимающе посмотрела на Инну, та махнула рукой.
– «Джентльменов удачи» вспомни…
– Да ну тебя, я серьезно. Косые взгляды все время, в редакции шепоток за спиной, все обсуждают мою личную жизнь, Егору какие-то записки подкидывают гадостные, по телефону звонят ни свет ни заря, жену пугают. Он весь дерганый, за дочку боится. А у меня за него душа болит. Ему ведь гораздо тяжелее, чем мне. И физически, и морально тоже.
– Ну, за себя он пусть сам переживает, – философски заметила Инна. – В конце концов, это он тебя в эту грязную историю втравил, а не ты его. Ему ни жить, ни быть приспичило во власть прорваться. Любой ценой. Так что он свою цену пусть и платит. Ты про себя думай.
– Я свое решение тоже сама принимала. – Настя вытерла слезы и печально вздохнула. – Он меня никуда не втягивал, могла и отказаться.
– Ну, не отказалась же. Так что теперь нечего реветь. Всего ничего и потерпеть осталось.
– Ты даешь, ничего… Два месяца!
– Так не два же года. Как было написано на перстне царя Соломона, настоящем, конечно, а не том, из-за которого наша Наташка оказалась втянутой в детективную историю, и это пройдет…[2] – Пройдет. – Настя снова вздохнула. – Ты не обращай на меня внимания. Я так-то сильная, справлюсь. Просто накатило чего-то. Да еще Усов, гад, настроение испортил.
– Какой Усов?
– Не помнишь, что ли? Я тогда в Сокольске работала вместе с ним на Зарубина. А ты – на его конкурента, господи, как его фамилия-то была…